Земля была в них и
они рыли.
Пауль Целан
Воскресенье
Самые тяжёлые дни — зажатые между. Тогда голова начинает раскачиваться маятником из стороны в сторону, переключается тяжело и долго. Как люди попавшие в фигуру — один аккуратно кладёт руки на плечи. Голос со стороны командует: «По стуку палочек запускается маятник». Люди осторожно качаются, переступая с ноги на ногу. Один — тень второго. Часто разворачивается сонливость, тяжесть в теле. Ни о чём говорить не хочется. Слово не даёт точности. Стремление к полному отключению каналов, передающих ощущения, особенно неприятно. Кажется, что мысль так и не сформируется, ведь всё тело её отбрасывает, не желает впускать. Оно аккуратно перетягивает на себя. Действительно существует только поле воображаемого. В нём я давно освободилась от этой ловушки. В нём у меня никогда не болит голова. Я выхожу за оконную раму. И тела нет.
Что происходит в этом свободном от всего пространстве, я не знаю. Упираюсь в изображение. Парк с блестящей водой искрится. Она всё равно, что звезда. Она всё равно, что чешуя. Солнце съедает пространство, так что деталей не разглядеть. Они не нужны. Я сижу рядом на корточках у озера горящего и смотрю. Иногда у меня появляется книга.
Перед глазами хитрая игра света. Деревья бегут по обоям, их спины легко гладит ветер. Глаз замирает, стараясь сконцентрироваться. Звонит телефон. Выпала. Кажется минут на десять или пятнадцать, но вернуться не получается. Путь потерян, и я забыла, к чему нужно было прийти. Я жалела, отвечала. Как страшны зубные врачи, но к ним всё равно необходимо пойти. Нельзя говорить, что умрешь в тридцать лет. Очень плохие зубы крошатся в мелкие катышки, становятся едиными с мелкими катышками пищи, попадающей в рот. Рот остаётся открытым. Дай посмотреть. Ах, точно, не могу. Посвяти сам фонариком. Есть зеркало?
Я говорила о том, как…
Сон. реж. Дмитрий Фролов 1987
Понедельник
Первый день отображает физическое. Будильник поёт в шесть, после в шесть десять и шесть пятнадцать. Шторы плотно закрыты, кажется, я кутаюсь в вечную ночь. Чтобы встать, следует найти ступни. Их легко отличить по малозаметной детали. Перед тем, как надеть обувь, я закрываю пятку крохотной подушкой из ваты и пластыря. Защищаю самую выступающую часть тела — округлую кость. На коже остается след, бледно-розовый, его опоясывает чёрный штрих. Отмечено место размещения. После: душ и одежда. Есть не получается.
Сна не было. От того мир становится чрезмерно выпуклым, нападающим, слишком ярким. Зелёный разрастается в сверх-зеленый. Кажется, он утопит. Как только взгляд замечает это, цвет преобразуется ранящим выстрелом. Уворачивается глаз, направляясь в землю. Легче смотреть на неё, серую. Глаз успокаивается. Я говорю с ним, как с маленьким ребёнком. Можете, пожалуйста, открыть нам калитку, не хочется обходить с другой стороны. Вот, спасибо. Гроздья детей сбрасываются по ту сторону забора. Мальчик пытается окрикнуть маму, но его что-то останавливает.
Здесь крохотный разрыв.
Вторник
Чтобы помочь голове переключиться, я обращаюсь к литературе. Необходимо вспомнить, как фраза выглядит, звучит, тогда мысль вернётся. Я читаю. Моё слово становится продолжением множества других слов. Они руками сплетаются, а я любуюсь со стороны. Мысль приходит всегда откуда-то немного сбоку, так, чтобы я в начале не заметила её, будто бы она и не моя, и не мной воспроизводится. Уводит.
Тело снимаешь, как рабочий костюм. Это легко и естественно. Эскапистский провал в собственную голову, кажется, самое безопасное. Мир на какое-то время отключается, его событийное воздействие больше не довлеет, ведь нет аппарата проводящего, крохотных нервов. Мечтания — это гимн ничегонеделанию, как и написание слов, но будто бы только так можно вернуться в самое важное место.
Среда
Концентрация ускользающая. Я в бреду или в тумане. Всё единое полотно. Люди тянутся очередью, похожие на канатоходцев. Дорога узка. Справа — машины, слева — длинное поле. Нога соскользнёт. Точкой обернулась собака: она бежит, а её обхватывает трава. Представляю, как делаю кувырок и оказываюсь рядом с ней. Лежать, погрузив лицо в комковатый чернозём, холодно, понятно. Когда тело принимает горизонтальное положение, весь мир перестаёт раскачиваться. Опора обнаруживается таким естественным, логичным путём. Она сама стремится ко мне. Вьётся. Тело равно земле.
Лежать нельзя. В метро все занимают вертикальное положение, вытянутые и задыхающиеся. Спины сцепляются в единый организм колеблющийся. Хочется улизнуть от чужой кожи, не чувствовать обжигающий холод. Летом все ходят в одежде без рукавов.
А какой кофе у вас есть? У нас есть любой на основе эспрессо латтекапучиноамериканорафнамолокефлэт можно добавить сиропсахаркаритцу все-таки нет не кофе давайте лучше какао сладкий или не сладкий он идет не сладкий тогда давайте две ложки сахара можно пожалуйста включить кондиционер очень душно на 22 градуса пожалуйста добрый день а как вас найти вы где сейчас находитесь вам нужно выйти из арки идти вдоль улицы и зайти в подъезд с вывеской на второй этаж на второй этаж направо после арки куда идти вдоль улицы и зайти в подъезд на второй этаж второй этаж налево? направо у нас к сожалению нет меню можно привести маленькую собачку
Когда находишься в долгом сцеплении с машиной, сам начинаешь перенимать её черты. Руки становятся продолжением механизма. Я их забываю. Мысль медленно затухает. Голова не желает ничего воспроизводить. Описание этого процесса очень трудно, будто бы не всегда верно, ведь отследить самого себя практически невозможно. Если внутри и было заперто туманное нечто, обозначаемое как «я», ухватить его не получится. Слово «неповоротливость» подходит как нельзя лучше. Так происходит смещение субъективного.
Тяжело слышать свое имя, отзываться на него. Произнесённое из чужих уст распластавшихся будто бы теряет ко мне отношение, и я не помню, как меня зовут. Пробормотанное кажется грубой подделкой, отталкивающей.
Всё окружающее трансформируется в хаос. Люди подходящие перестают быть людьми, наделёнными сложным узором черт, оттого они все лишь продолжение изначальной мысли — сцепления с машиной. Легко выкрикивать что-то, не думая о значении, обращаться к ним, как к потухшему себе. Расстояние сокращается, и до любого незнакомца можно дотронуться, спросить неудобный вопрос. Чаще всего я вязну. Лицо, резко вываливающееся из общей массы, вытаскивающее, воспринимается, как самый дорогой, красивый и нужный подарок. Стараюсь не потерять. Оно мигает.
Четверг
Когда-то я услышала, что всё искусство — это высшее дуракаваляние (в самом хорошем и светлом значении этого слова. Здесь нужно уйти от негативной коннотации). Лучше остальных эту мысль подтверждают и несут в себе...
Один. Фильм «Я холоден, ну и что» братьев Алейниковых, участников направления «Параллельное кино». Кажется, он складывается из всего убивающего время. Гримасы актёров. Нелинейный ход повествования. Разрозненность сцен. Любительская съемка на 16 мм камеру. Малая длительность. Всё это в проносящемся фильме о съёмке кино. Ведёт аккуратный закадровый голос, он заперт внутри интервью. Идея пришла после того, как заметили движение рыб в аквариуме. Смотреть всё равно, что снимать. Комментирующий забегает немного вперед, и зритель вместе с ним. Спорят всплывающие титры, ведущие свою линию, и текст, находящийся за спинами героев. Вьётся комментарий к бесконечному комментарию. Возникает лёгкая ирония или же насмешка, резонирующая с внезапными полумёртвыми телами. Но всё же они скорее изображают мёртвое, притворяются и обличают это. В маске гримасы нет ничего натуралистического. Она слегка дрожит, а белки глаз вращаются. Действие похоже на бесполезную игру. В неё легко провалиться, как в крошечную ямку, так, чтобы надломилась нога. Ей хочется увлечься, найти человека, зарытого в блестящий металл на свалке. Потянуть за руку.
Пятница
Кажется, что всё, имеющее отношение к телу, к сложному физическому труду, должно восприниматься, как полезное и благостное. Должно быть, легко радовать другого, видеть его прямой жест благодарности, отправленный в ответ на действие. Какое в этом облегчение! Но я ничего не вижу.
Когда приходит время умирать, Сизиф предпринимает попытку сбежать из преисподней. За это боги решают наказать его. Сизиф вечно должен был вкатывать огромный камень в гору, откуда тот неизменно падал. Это действие повторялось снова и снова. Боги полагали, что нет ничего ужасней, чем тяжёлый и бессмысленный труд. Сизиф представляется мучеником, его хочется вытащить из устрашающей ловушки или же перешить сюжет. Можно пойти вслед за Альбером Камю и назвать Сизифа счастливым. Хотя и не до конца понятно, что подразумевает слово «счастье». Оно рябь. Камю утверждает, что когда Сизиф осознаёт бесцельность задачи, однозначность своей судьбы — он обретает свободу в понимании абсурдности собственной ситуации, достигает состояния умиротворённого принятия. Возможно ли дотянуться через него до этого состояния? Точка фиксации в моменте, когда Сизиф спускается к подножию горы, к камню.
Легче запираться в эскапизме. Увлекаться чужими сюжетами.
Суббота
Бессвязный навязчивый танец перетекает в длинную арку коридора, заглатывающую и мерцающую. Что окажется в дали длинного туннеля, рассмотреть не получается. Плавный наезд, как уверенный шаг. Возникает музыка, подминающая под себя, и отсутствие слова выходит на первый план. Два. Фильм «Сон» Дмитрия Фролова. Как и Алейниковы, Фролов занимается экспериментальным кино. Его работа напоминает ранние немые фильмы немецкого экспрессионизма. Выражена общая логика склеек, концентрация на пугающих образах. Фролов действует лишь через изображаемое, нарратив представляется тонким и жёстким скелетом, но не мясом внутри тела-фильма. В этом беспечность, необязательность действия, когда легко можно уйти в сторону внутри сцены.
Дышится. Много воздуха опьяняющего. Я в центре того самого важного места. В гимне кончаются куплеты.
Екатерина Савельева
