Художник Петр Петрович Кончаловский скончался в ночь на 2 февраля 1956 года. До своего восьмидесятилетия он не дожил 20 дней, а до начала исторического ХХ съезда КПСС — двух недель. Поэтому он никогда не узнал о докладе Хрущева «О культе личности и его последствиях» и не смог примерить приведенные там убийственные факты и аргументы к своей биографии.
Кончаловскому было не занимать наград, почетных званий, премий, гонораров и славы. Академик — действительный член Академии художеств СССР, лауреат Сталинской премии первой степени «за многолетние выдающиеся достижения». После Победы он одновременно награжден орденом Трудового Красного Знамени и ему присвоено звание народного художника РСФСР. Известие о смерти Кончаловского опубликовала главная газета страны — «Правда». Буквально на следующий день заместитель министра культуры СССР Сергей Кафтанов подал в ЦК КПСС бумаги об увековечении памяти художника. Такая скорость также была непривычной. Государство разъясняло секрет успеха художника: «Его произведениям присуще радостное, жизнеутверждающее восприятие действительности».
Создается впечатление, что биография художника была гладкой, чистой, яркой, светлой. На деле же все было далеко не так.
Скорее, с точностью наоборот, особенно в лихие, осужденные на том самом ХХ съезде, 1930-е годы. Линии жизни и судьбы художника, его жены и детей, а потом и внуков волей-неволей могли легко и безвозвратно повернуться в сторону, далекую от радости и «жизнеутверждения». А полотна оказались бы в запасниках, если не уничтоженными.
На рандеву в ИНО ОГПУ
В молодой Советской России союзам художников не было числа. Российская ассоциация пролетарских художников (РАПХ), Ассоциация художников революции (АХР), Общество художников-станковистов (ОСТ), ВОСХ, Левый фронт искусств, «Всекохудожник»… Одни из них были близки военному ведомству и лично наркомвоенмору Клименту Ворошилову. Другие находили защиту у Лазаря Кагановича. Третьи подкармливались из бюджета ОГПУ. При этом все грызлись между собой, строчили друг на друга доносы и верноподданнические письма вождям. Кончаловский стоял далеко от ленинско-большевистской тематики. Не рвался на трибуны партийных съездов. Не напрашивался в кабинет к Сталину. Не высовывался на собраниях. Казалось, он был вне организационных дрязг и склок, а главное — от всесильных «структур».
Теперь выясняется: так только «казалось».
Ранней весной 1932 года Кончаловский решает поехать «поработать» в Японию. Там он хорошо известен. Пару лет назад в Токио, Осаке и Нагое прошла выставка его работ. Японская тема в них — сквозная («Портрет японского художника Ябе-Сана» и «Портрет артиста Тодзюро Каварасаки», «Портрет японки Кашара» и др.). А архивы свидетельствуют: на Лубянке аполитичный художник Кончаловский к тому времени не был незнакомцем.
Перед нами информационная записка под рабочим названием «Справка от ОГПУ по запросу о поездке Кончаловского в Японию». Свыше восьми десятилетий документ пролежал в тематической папке архива политбюро под шифром №21-В/2–3. Его автор — Артур Артузов (он же Артур Евгений Леонард Фраучи), начальник Иностранного отдела (ИНО) ОГПУ, то есть глава службы внешней разведки Советского Союза. Адресована справка другому чекисту — старому большевику Виктору Селицкому, которого партия командировала в главную канцелярию страны заведовать 5-й частью Особого сектора ЦК — заниматься там вопросами въездов и выездов.
Интимные приемы
Фигура Артузова задает всей этой истории высокую планку. Ведь по законам жанра беспартийного художника должен был представлять начальник Секретно-политического отдела ОГПУ, а не ИНО. Выезд за рубеж — дело внутреннее. Вот если бы Кончаловский был белоэмигрантом и захотел приехать в СССР, то тогда — ИНО. При чем же здесь Артузов? Тот самый, кто мастерски заманил в Советскую Россию одного из главных эсеров-террористов Бориса Савинкова и международного шпиона Сиднея Релли, придумал и классически провел операцию «Синдикат-2» и хрестоматийно известные «Трест» и «Тарантеллу». Почему Кончаловскому и его семье оказано такое внимание?
«В ЦК ВКП(б)
тов. СЕЛИЦКОМУ
Согласно Вашей просьбе посылаю справку о художнике Кончаловском.
3-го апреля с.г. в Иностранном отделе Мособлисполкома возбудил ходатайство о выезде за границу в Японию художник Кончаловский Петр Петрович совместно с женой и сыном. Целью своей поездки Кончаловский указал устройство персональной выставки в Токио и живописные работы.
По данным ОГПУ, Кончаловский П.П., рожд.1876 г., бывший дворянин, отец его был сослан царским правительством в Холмогоры за связь с народовольцами; женат на дочери художника Сурикова <…>».
Затем Артузов по-прокурорски приводит аргументы «за» и «против». О политических взглядах ходатая и его отношении к советской власти сказано:
Кончаловский часто и бурно возмущался деятельностью руков[одителей] объедин[ений] художников, считая, что коммунисты, руководящие советским искусством, ничего в нем не понимают».
Что же конкретно связывает Кончаловского с Японией, куда он собирается повезти жену и сына? Артузов отвечает и на это:
«Картины Кончаловского пользуются большим успехом в Японии, где издано несколько брошюр, ему посвященных, причем Кончаловскому приписывается в этих брошюрах создание особого направления в живописи (кончаловскизм)».
Но это прелюдия. Далее в досье начинается главная часть. Артузов докладывает не спеша, подробно, с деталями и именами:
«Кончаловский имеет тесную связь с представителями Японского посольства в Москве. Персонально Кончаловский связан с японским послом Хирота, советником Японского посольства Амо, 2-м секретарем Японского посольства Миакава, коммерческим атташе Каватани, всеми японскими военными атташе и др. чиновниками Японского посольства и представителями японских концессий. С этими лицами Кончаловский периодически встречается в Японском посольстве и также устраивает для них интимные приемы у себя на квартире. Японцы весьма ценят эти приемы, т.к. имеют возможность на них знакомиться с представителями различных слоев старой и новой советской интеллигенции (крупными писателями, артистами, научно-техническими деятелями и др.). В частности, Кончаловский близко знаком с Борисом Пильняком, с которым вместе в 1931 г. купил дачу в 100 километрах от Москвы (быв. ботаника Трояновского). От общения с этими лицами японцы имеют возможность получать нужную им информацию о настроениях и по другим вопросам или же корректировать получаемую информацию из других источников».
Как говорится, картина маслом. Или фрагмент из учебного пособия по агентурно-оперативной работе с иностранными дипломатами. Постепенно становится понятным, почему выездное дело художника легло на стол начальника советской внешней разведки, а не попало, скажем, к Николаю Шиварову, который на Лубянке «курировал» Мандельштама, Клюева, Эрдмана и других невыездных звезд советской литературы и искусства.
Жемчуга и раковины
Добавим к цитате несколько уточнений. Рандеву проходили в японском посольстве по адресу: Москва, ул. Герцена (ныне Б. Никитская), 42. «Интимные приемы» — неподалеку от посольства, в мастерской художника на Большой Садовой, 10, кв. 40. Это знаменитый московский дом, где в начале 1920-х жил и работал Михаил Булгаков и где он создал «Белую гвардию». Здесь же была ставшая всемирно известной «нехорошая квартира» Берлиоза из «Мастера и Маргариты».
Запомним завсегдатая приемов у Кончаловских. Борис Пильняк — совладелец их знаменитой усадьбы «Бугры» у Обнинска в Калужской области. Имея постоянные проблемы с цензурой, Пильняк тем не менее постоянно ездил за границу. Германия, Великобритания, Япония, Палестина, Монголия, США и т.д.
Как не вспомнить слова Анны Ахматовой о тех временах: «Литература была отменена, оставлен был один салон Бриков, где писатели встречались с чекистами». Открытый архив позволяет сегодня дополнить картину. Был еще и салон четы Кончаловских, где чекисты встречались с аккредитованными в Москве иностранными дипломатами и фирмачами-концессионерами.
Салон держали не только для светских бесед. Например, в эти самые дни зампред ОГПУ Всеволод Балицкий посылает Сталину сверхсекретный материал под названием «Соображения относительно военных мероприятий Империи, направленных против Советского Союза (авторства) военного атташе при японском посольстве в СССР подполковника кавалерии Касахара Юхио» (№ 40163 от 28 февраля 1932 года). Такие жемчужины можно было искать и находить при условии, если точно знали, что «раковины» на территории посольств никто не охраняет.
ИНО ОГПУ продолжает свой рассказ:
«Кончаловский написал портреты многих сотрудников Японского посольства. За портреты получает хорошее вознаграждение и подарки. Приглашался несколько раз на официальные банкеты в Японское, Итальянское и др. посольства... Кроме того, Кончаловский имеет знакомства среди всякого рода бывших людей (Гагарины, Головины, Голицыны)».
В бумаге ИНО ОГПУ нашлось место и для нескольких слов о членах семьи кандидата на выезд: «Сын Кончаловского, Михаил, в 1932 г. закончил службу в Красной армии и состоит в запасе. Учится у отца живописи. Дочь его замужем за братом Петра Ал. Богданова ("Амторг") — остается в Москве. Кончаловский ездил за границу в 1908, 1910, 1913, 1924 и 1925 гг. (ездил со всей семьей)…»
Дочь — Наталья Петровна Кончаловская. Позже, в годы ежовщины, ее первый муж (коммерсант и разведчик) после ареста покончит жизнь самоубийством, а деверь — глава американо-советского концерна «Амторг» — будет расстрелян. В 1936 году она выйдет замуж за Сергея Михалкова, будущего создателя Гимна СССР.
Невыездной
Понятно, что в Москве на рубеже 1920–1930-х годов безнаказанно заниматься всеми перечисленными видами деятельности можно было лишь избранным и только с санкции и под чутким контролем и руководством компетентных органов. Вопрос был в другом. Выпускать за границу гражданина, связанного с такими масштабными проектами, да еще с женой и с сыном призывного возраста в придачу или нет? В страну вероятного противника, которая, благодаря его московской мастерской, находится под таким плотным контролем? Ведь в СССР остается только дочь, которая сама в любой момент может уехать из страны.
Ответ Артузова — энергичное и категорическое «нет». Выезд таких кандидатов за границу нецелесообразен. Артузов приводит последний, железный, аргумент — прямо говорит о вероятности измены Родине со стороны «героя» своего меморандума: «Принимая во внимание недовольство Кончаловского условиями жизни в СССР, а также ввиду большого успеха его картин в Японии, есть серьезное опасение, что Кончаловский в СССР не вернется. Возможно, что поездка сына Кончаловского вызвана желанием уберечь его от участия в войне» (РГАНИ. Ф. 3. Оп. 35. Д. 45. Л. 17–19).
Решение ИНО ОГПУ в лице Артузова, поддержанное Селицким из Особого сектора ЦК, понять можно. Дашь туристам разрешение на выезд, они останутся за кордоном, а те, кто разрешил, попадут под 58-ю статью.
Так Кончаловский-старший станет невыездным навсегда. А шестого мая 1932 года в Японию поедет не кто иной, как вскользь упомянутый в меморандуме ОГПУ писатель Пильняк (Вогау). Совладелец дачи Кончаловского в Буграх. Компаньон по вечерам советско-японской дружбы в мастерской художника. Весной 1934 года Корней Чуковский запишет о нем в своем дневнике: «Странная у Пильняка репутация. Живет он очень богато, имеет две машины, мажордома, денег тратит уйму, а откуда эти деньги, неизвестно, т.к. сочинения его не издаются <…>».
Протокол допроса
Все выездные дела Бориса Андреевича Пильняка засекречены по сей день. В отличие от протоколов его допросов на Лубянке. Пильняка арестуют 28 октября 1937 года уже на его персональной даче в Переделкино. Кончаловский к тому времени также улучшит свои жилищные условия и перестанет брюзжать на партию и правительство (в «Рапортичках о письмах, поступивших на имя В.М. Молотова» находим запись от 3 сентября 1937 года: «[…] 11. Художник Кончаловский. Молотову. Просит оказать помощь в получении квартиры, так как сейчас он с семьей проживает в студии». По распоряжению премьера квартиру дают в новеньком конструктивистском доме по адресу: Москва, Конюшковская ул., 28).
Виталий Шенталинский в своей классической архивно-документальной книге «Рабы свободы» пишет о первом допросе Пильняка: «Отобрали галстук и ремень. Арестованный был передан в руки следователя — Давида Абрамовича Райзмана. 2 ноября, на пятый день ареста, они встретились. Райзман предъявил своему подопечному обвинения: контрреволюция, террор, шпионаж… В тот же день Пильняк писал покаянное письмо Ежову: "Я ставлю перед собой вопрос, правильно ли поступило НКВД, арестовав меня, и отвечаю, да, правильно <…>"».
Деятельность четы Кончаловских Пильняк подробно «освещает» только пять месяцев спустя, во время допроса 26 марта 1938 года. В рубрике «антисоветская деятельность других лиц». Этот бесценный документ с шифром № 9-Л/1–148 чекисты не дали в конце 1980-х — начале 1990-х даже тогдашнему председателю комиссии СП по творческому наследию репрессированных писателей. Он стал доступен совсем недавно.
Читатели «Огонька» имеют возможность познакомиться с деталями этого документа. Вопросы задавал помощник начальника 9-го отделения 4-го (Секретно-политического) отдела Главного управления государственной безопасности НКВД СССР старший лейтенант госбезопасности Райзман. Итак, читаем:
«Я не отрицаю того, что еще не все изложил cледствию. Я встречался с иностранцами и в доме художника Кончаловского, и писателя Новикова-Прибоя. Но утверждаю, что иностранцы, бывшие у Кончаловского, не были моими знакомыми. С П.П. Кончаловским я познакомился в 1927 году на приеме у японского корреспондента Курода. После этого стал часто бывать в доме Кончаловского, так же как и Кончаловский у меня.
Сближаясь с Кончаловским, я узнал, что у него широкие связи среди иностранных дипломатов. По рассказам Кончаловского и его жены я знал, что у них в доме часто бывают послы, советники, секретари, военные атташе из дипломатических представителей Италии, Эстонии и Франции. Кончаловский писал портреты с этих дипломатов и их семей, продавал им свои картины».
Обширные связи, однако, следственную инстанцию не интересуют. Актуален только один адресат — Япония, подписавшая с Германией так называемый «Антикоминтерновский пакт», оформивший военно-политический союз двух государств. Так что Пильняк на этом допросе развивает именно японскую линию:
«Кончаловские завязывали в 1931 году особенно тесные знакомства с японскими дипломатическими и военными работниками. Кончаловский стал встречаться с японцами чуть ли не ежедневно. Предлогом для этих частых встреч было опять-таки то, что Кончаловский писал портреты японцев. В доме Кончаловских по разным поводам устраивались приемы для японских дипломатических представителей».
«Вопрос: Вы лично бывали у Кончаловских на этих приемах?
Ответ: Да, бывал. Осенью 1931 года я познакомился у Кончаловских с японским промышленником Покой. Покой передал мне привет от Янакова, профессора русской литературы Токийского университета, о шпионской связи, с которым я показал на предыдущем допросе. Кончаловские усиленно расспрашивали Покоя о своих знакомых в Японии, подобострастно говорили с ним о якобы высокой японской культуре, иронически отзываясь о нашем культурном строительстве.
Зимой 1931 года я был у Кончаловского с бывшей моей женой О.С. Щербиновской. Кончаловские устраивали большой вечер в честь японской военной миссии. С японцами никаких разговоров кроме советских я не вел. Кончаловские и на этот раз держали себя в отношении японцев так, как будто были в чем-то очень им обязаны. Я раньше других ушел с этого вечера, оставив там Щербиновскую.
В январе или феврале 1932 года мне позвонила О.В. Кончаловская и передала мне, что меня просят быть в определенный день у японского военного атташе (фамилии не помню), который, в связи с отъездом в Японию, устраивает прощальный вечер. Кончаловская от имени мужа и своего настойчиво просила меня, чтобы я присутствовал на этом вечере.
"Надо, чтобы он (подразумевался военный атташе) вывез лучшие воспоминания о русской интеллигенции" — так аргументировала Кончаловская необходимость моего присутствия.
Когда я, по какой-то причине, стал отказываться от этого приглашения — Кончаловская сказала, что это не только их просьба, но что на этом настаивает их друг, работник ОГПУ Артузов. В тот же день мне на квартиру позвонил Артузов и настаивал на том, чтобы я был на вечере у этого японца. Я на этот вечер все же не пошел, а направил туда мою бывшую жену Щербиновскую. Этим, однако, связи Кончаловского с японцами не исчерпываются».
Уточним: речь о том самом атташе, совершенно секретные предложения которого легли на стол Сталину и на которых вождь начертал: «Из рук в руки. Членам ПБ. (Каждому отдельно.) С обязательностью вернуть в ПБ». А в целом получается вполне типичная советская история: художник — сын сосланного ненавистным царским режимом народовольца и его супруга — дочь великого русского художника Сурикова («Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Березове», «Боярыня Морозова») под руководством гения советской разведки Артузова мастерски играют роли хозяев гостеприимного явочного чекистского салона. Служат Родине.
Дальше, однако, хронология допроса Пильняка вплотную подходит к тому самому несостоявшемуся визиту Кончаловских в Японию, с которого и начался наш архивно-исторический экскурс в тайники политической биографии Петра Петровича. Пильняк свидетельствует:
«Вскоре я узнал, что Кончаловский с женой и сыном намеревался поехать в Японию. Кончаловский говорил мне, что он думает организовать в Японии выставку своих работ и что он в этом отношении уже заручился поддержкой со стороны влиятельных японских организаций и лиц. Как сообщил мне Кончаловский, газета "Ници-Ници" взяла на себя организацию и расходы по выставке работ Кончаловского.
Со слов самого Кончаловского мне было известно, что все переговоры о поездке велись через японское посольство. Деньги на поездку должны были выслать с капитаном японского парохода во Владивосток. Кончаловский предполагал остановиться в Японии в доме своего друга, промышленника Покоя.
С советской стороны Кончаловскому, по его же словам, помогал Артузов, способствовавший получению паспортов.
Когда я в ряде бесед говорил Кончаловскому, что он выбрал не подходящее время для поездки, так как отношения между СССР и Японией становятся напряженными, Кончаловский мне ответил, что осложнения отношений с Японией ему безразличны. Он говорил, что в Японии он будет вполне обеспечен, ему это гарантировали его влиятельные японские друзья.
Свою осведомленность в секретных делах Пильняк объясняет так: «Через своих знакомых (Подольский) в НКИД (Народный комиссариат иностранных дел.— "О") я знал, что к этой поездке Кончаловского НКИД относился отрицательно и поездка в конце концов не была разрешена. По мере того, как вопрос с разрешением на выезд затягивался, Кончаловский и его жена в откровенных антисоветских выражениях изливали передо мной свое раздражение против Советского правительства и партийного руководства. Кончаловский прямо говорил, что и в ЦК, и в Наркоматах "сидят люди, специально поставившие себе задачей угнетать всякую свободу" и "что дальше так жить невозможно"…»
Арестованный Борис Пильняк не мог знать всех деталей задумки, но как талантливый писатель хорошо владел жанровыми законами чекистской беллетристики и обладал завидной интуицией. Лубянке не были интересны одиночки-антисоветчики. Ей требовались организованные группы. Поэтому в свою группу «прояпонских заговорщиков» вместе с Кончаловским он включает Артузова, Подольского, а в придачу видного советского писателя, автора «Цусимы», классического романа о Русско-японской войне 1904–1905 годов, Алексея Силыча Новикова-Прибоя.
Очевидно, что Пильняк на том допросе наговорил достаточно для немедленной выписки ордера на арест Петра Кончаловского. Но корпусный комиссар, бывший начальник ИНО НКВД и первый заместитель начальника Разведывательного управления РККА Артур Артузов был арестован еще 13 мая 1937 года, а 21 августа расстрелян как участник «военного заговора» маршала Тухачевского. Бывшего зам. зав. отделом печати и информации НКИД Якова Подольского примерно тогда же отыскали на посту дипломатического агента в Баку, привезли в Москву и расстреляли 14 сентября. Алексей Силыч «Цусимский» Лубянке был неинтересен.
Хеппи-энд
Заготовка легко могла стать причиной для ареста Кончаловского, его супруги, сына-красноармейца и дочери. При наличии политической воли. Но не стала. Мы помним дело Мандельштама и сталинскую резолюцию: «Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…» «Им» — это чекистам.
Судьбы советских номенклатурных поэтов, художников, композиторов и писателей находились в компетенции одного человека. Право на арест избранных мог давать только Сталин. И «безобразия» мог творить только он. Поэтому для трагического завершения японского сюжета оставалось нескольких финальных, но решающих штрихов.
Первый. Нарком внутренних дел СССР Николай Ежов должен был послать Сталину этот безукоризненный, без единой помарки отпечатанный на дорогой импортной бумаге и заверенный подписью помощника оперуполномоченного 4-го отдела ГУГБ сержанта госбезопасности С. Политова текст допроса. Что и было сделано 14 апреля 1938 года. В виде официального документа на гербовом бланке НКВД за № 102885 с показаниями «участника антисоветской троцкистско-террористической организации» Пильняка-Вогау Б.А.
Второе. Нужно было, чтобы Сталин этим допросом заинтересовался.
Третье. Не просто прочитал, а проработал, обвел красным или синим карандашом заинтересовавшие его эпизоды, фамилии, проставил вопросительные и восклицательные знаки, написал что-то на полях: «ха-ха-ха», «дурак», «сволочь», «дрянь», «где он?», «кто он?» и т.д.
Четвертое. Оставил на первой странице приказ: «Арестовать», «Проверить» или одарить развернутой инструкцией по новому «делу».
Пятое. Поскребышев — его верный оруженосец в Особом секторе ЦК — пометил бы карандашом: «Сообщено т. Ежову».
И только после этого Ежов мог выписать ордер на арест видного советского художника Кончаловского.
Но ничего этого не произошло. Документ за № 102885 так и остался нереализованной заготовкой. На Лубянке ровно неделю прождали сигнала из Кремля. Он не пришел. Надобность в Пильняке как ключевой фигуре японского заговора среди советской интеллигенции отпала. 21 апреля 1938 года Военной коллегией Верховного суда СССР он приговорен к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян.
Ангел смерти, коснувшись своим крылом звездной семьи художника Петра Кончаловского, полетел дальше.
Историкам остается гадать почему. Попробуем ответить. Поздней весной 1938-го карьера Ежова уже покатилась к явному закату. Накануне, в декабре, Сталин не пришел в Большой театр на празднование 20-летия ЧК. Дал понять, что у чекистов наступило «головокружение от успехов». В январе прошел пленум ЦК ВКП(б) с византийски-замысловатой повесткой дня «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». Оказалось, что ошибки в большой чистке кое-кто кое-где кое-когда все-таки допускал. Подразумевалось, что те же чекисты. А в конце марта собрали недовольных писателей на трехдневное совещание в ЦК. И прислушались к жалобам интеллигенции, пообещав им быть подобрее и одернуть разведчиков.
Если бы звезды на кремлевском небосклоне сложились по-другому или расскажи Пильняк о «салоне» Кончаловского не в конце марта 1938-го, а сразу после ареста в ноябре, то к «японскому шпиону» Петру Петровичу могло никогда не прийти ни всенародное признание, ни ордена и почетные звания, ни титул академика живописи, ни некролог в главной газете страны, ни тем более семейная могила на Новодевичьем кладбище. А у текста Гимна СССР и России, вероятно, был бы другой автор.
Да и судьбы его потомков сложилась бы по-иному. Попали бы они вместе с миллионами соотечественников в категорию бесправных и гонимых «детей тридцать седьмого года». И сегодня их потомки бегали бы по московским переулкам и искали, на каком кирпиче и на фасаде прибить миниатюрную железную табличку из проекта «Последний адрес».
Леонид Максименков
