Герои блокбастеров и сериалов неизбежно проще и примитивнее книжных, время безраздельной власти книг прошло, а популярность поэзии среди молодежи сомнительна. Об этом поэт Тимур Кибиров рассказал «Известиям» накануне оглашения результатов премии «Большая книга», на которую номинирован его второй прозаический опыт — роман «Генерал и его семья».
— Ваш роман изобилует цитатами, реминисценциями, инвективами и прочими приметами постмодернистской прозы. Как относитесь к русскому постмодернизму, насколько он важен, как повлиял на развитие литературы, какие «гештальты» закрыл?
— Термина «постмодернизм» я старательно избегаю, потому что так до сих пор и не понял, что именно он означает. Те свойства литературного текста, которые считаются сугубо постмодернистскими, — цитатность и аллюзивность — в полной мере явлены уже в «Евгении Онегине» и «Пиковой даме». Но Пушкина постмодернистом никто, кажется, не считает. Впрочем, если слово существует и широко используется, очевидно, оно для чего-нибудь нужно. Что касается моего романа, то, по мысли автора, он должен был получиться подчеркнуто, демонстративно традиционным, если не старомодным, одним из тех романов, над которыми еще Щедрин насмехался: «Как Ванька Таньку полюбил, как родители их полагали этой любви препятствия и какая из этого вышла кутерьма!» Я даже эту цитату хотел первоначально сделать эпиграфом.
— Сложно переключаться с поэзии на прозу? Или не пришлось, и вы писали этот роман тоже как поэт?
— Является ли мое повествование стопроцентной прозой или я опять не смог избежать привычного мне поэтического способа построения текста — вопрос для меня самого открытый. Во всяком случае, чрезмерное внимание к звучанию и ритму, сильно затрудняющее и замедляющее написание этой книги, характерны все-таки скорее для поэзии. Каждая глава романа — в некотором роде поэма в прозе.
— Роман со стихами в русской традиции почти канон. Пастернак, Саша Соколов, Успенский и Лазарчук. У вас стихи написаны от лица неведомого соблазнителя генеральской дочери Ани и подписаны инициалами вашего юношеского псевдонима. Почему так?
— Роман со стихами — славная русская традиция. У Успенского и Лазарчука стихи вроде бы написал Быков, и написал отлично. В моей книге я использовал свои ранние стихи, приписав их не самому симпатичному персонажу, добиваясь трагикомического эффекта абсолютного непонимания и невозможности понимания между, условно говоря, отцами и детьми. Дочь генерала эти стихи сохраняет даже после разрыва с их автором, а генералу Василию Ивановичу они представляются абсолютным бредом. Я теперь во многом солидарен с моим консервативным героем.
— Насколько эта вещь автобиографична? В рецензиях написали, что прототипом Василия Ивановича Бочажка стал ваш отец-полковник, его жена Травиата — ваша мама, а глуповатая Аня во многом писана с вас. Кстати, генерал очень смешно объясняет ее грехопадение. Во всем виновата «гадина Ахматова в своей юбке узкой-узкой, чтоб казаться еще стройней и бесстыжей, и с красным розаном в инфернальных волосах. Хохочет, как Фантомас, измываясь надо всем, что есть святого в нашей жизни. «Принесите-ка мне, звери, ваших детушек, / Я сегодня их за ужином скушаю!» И тут же поправляется — да, это же не Ахматова, а Чуковский, я его сам в детстве Анечке читал...
— Моя книжка, кроме всего прочего, еще и роман о написании романа. Я пытаюсь откровенно рассказать, «из какого сора» рождается этот текст. Для этого наряду с вымышленными героями в романе присутствуют я сам и моя семья. Читатель, если ему будет интересно, может сам увидеть, как именно преображаются реальные люди в художественном произведении, насколько они похожи на свои отражения. Единственный персонаж, который перенесен в книгу почти без изменений, это моя мама. Она действительно очень похожа на жену главного героя даже в мелочах. А автобиографическими чертами я наделил и дочь, и сына генерала, и отчасти его самого. Так что Аня глуповата не столько из-за Ахматовой, сколько из-за меня.
— Сейчас много говорят о кризисе чтения, о том, что надо приучать к нему, прививать интерес. Вы пишете о своем поколении как о последнем, которое было воспитано «не столько семьей и школой, сколько изящной словесностью». Некоторые психологи говорят, что принимать художественный вымысел за руководство к действию плохо, это означает жить в иллюзиях.
— Для людей, которые, как я, выросли в условиях литературоцентричности, ее крах представляется всемирно-исторической катастрофой, разрушением культуры, нашествием варваров и концом света. Возможно, это и не так. Я — лицо чересчур заинтересованное, чтобы претендовать на объективность. Замечу только, что если подростки перестанут ориентироваться на героев книг, значит, они будут ориентироваться на героев блокбастеров и сериалов, а эти персонажи с неизбежностью проще и примитивнее. Вернуться в мир тотального чтения невозможно, время безраздельной власти книг прошло, видимо, безвозвратно, для читателей и писателей это очень горько, но ничего тут уже не поделаешь. Посмотрим, каков он будет, прекрасный новый мир.
— Название романа — аллюзия на «Генерала и его армию» Георгия Владимова. Рецензенты написали, что в некотором смысле вы и Владимов решаете общую художественную задачу — осмысления человеческих обстоятельств советского времени, но только вы смещаете основной фокус на частную жизнь. Критики гадают, чего у вас больше — юмора или лиризма.
— Называя роман «Генерал и его семья», я хотел, во-первых, выразить почтение и признательность Владимову, а во-вторых, обозначить отличие своей книги от настоящих исторических романов, описывающих великие события. Моя история действительно сугубо частная. Вернее, она должна бы быть частной, но свойства советской власти были таковы, что она проникала в самые укромные уголки бытия, искажая и уродуя всё и всех. И при описании этого странного мира никак не обойтись без инвектив, ну и без лиризма, конечно, тоже.
— Главный герой получился наивным и, несмотря на свою необразованность и солдафонство, очень цельным, по-своему тонким, нравственным. Выходит, «плохое» советское время создавало приличных людей?
— Всё дело, как мне кажется, в том, что людей создает не только время, но и, извините за высокопарность, Господь Бог. Я и пытался описать, как образ и подобие искажается и коверкается историей, но что не всё и не всегда зависит от окружающей нас действительности, что как бы, если использовать выражение позапрошлого века, ни заедала среда, у человека есть выбор. Впрочем, всё это открытым текстом излагаю в конце книги, где описываю мучения генерала перед принятием рокового решения. Я сознательно выбрал в герои своей книги хорошего человека, ведь это гораздо труднее и интереснее. Рутинная писательская стратегия предполагает срывание масок, обнажение жутких бездн за внешне благопристойной поверхностью, мне же хотелось добиться ровно противоположного — взять заведомо несимпатичного героя, солдафона и Скалозуба, и показать, что на самом-то деле за этой смехотворной внешностью скрывается рыцарь без страха и упрека.
— Сейчас много говорят об утрате интереса к поэзии. Сложно сравнивать нынешнее время с шестидесятыми, когда Вознесенский и Евтушенко собирали стадионы, но можно вспомнить девяностые и начало нулевых, когда вы, Гандлевский, Пригов и Рубинштейн собирали залы — все шли на «концептуалистов». Кстати, поэзия похоже поднимает голову, по крайней мере, в молодежной среде.
— Уже перестал удивляться, что меня упорно причисляют к этому славному литературному движению. Несмотря на мои многочисленные письменные и устные заявления о том, что никаким концептуалистом не являюсь и никогда не был и даже не понимаю значения этого слова, что всё это недоразумение, основанное только на том, что когда-то часто выступал вместе с настоящими концептуалистами — Приговым и Рубинштейном. Всё это справедливо и по отношению к Сергею Гандлевскому, который тоже никаким боком к концептуализму непричастен. О популярности поэзии у молодежи ничего не знаю, хорошо если так, но, честно говоря, сомневаюсь. Популярность выразилась бы в увеличении тиражей поэтических сборников, а они по-прежнему мизерные.
— Вас называют самым трагическим русским поэтом последних десятилетий, учитывая и Бродского. Может ли поэтическое мироощущение быть лучезарным и оптимистическим?
— Трагическое мироощущение свойственно не только поэтам, но и любому человеку, давшему себе труд задуматься о жизни, поскольку все мы смертны. Христианство дает надежду, но обусловливает ее такими трудностями, что трагичность нашего бытия им не снимается, а иногда и усугубляется.
— Кто на вас повлиял, кого больше всего любите из русских и зарубежных поэтов, кого цените из современников?
— Так или иначе на меня повлияла вся русская классическая поэзия, от Кантемира до Пастернака. Что касается более поздних влияний, следует помянуть Бродского, Пригова, Гандлевского, Рубинштейна. Современную поэзию я плохо знаю и люблю в ней того же Гандлевского, Юлия Гуголева, Михаила Айзенберга. Очень близки мне поэты группы «Куфега» — Кукин, Гадаев и Федоров. Я говорю именно о близких мне поэтах. Есть замечательные поэты, которые для меня просто чужие, что не мешает им быть видными и интересными фигурами современной российской словесности.
— Следите ли за современной прозой?
— Поскольку теперь я уже сам стал каким-никаким прозаиком, мои критические замечания о творчестве коллег могут показаться проявлением недобросовестной конкуренции или зависти. Поэтому я, пожалуй, воздержусь от подобных замечаний. Назову только тех, кто, по моему мнению, неизбежно войдет в историю русской литературы, — это Владимир Сорокин, Виктор Пелевин (ранний) и Борис Акунин. Не то чтобы я был безоговорочным поклонником этих писателей, но они сумели создать нечто, до них не существовавшее в нашей словесности. Многие же прославленные и многотиражные современные писатели вызывают у меня тоскливое недоумение и грустные размышления о неприхотливости и извращенности читательских и издательских вкусов
Дарья Ефремова
