Когда ты смотришь на Познера — какие там 85… Вот он пружинистой (чуть не сказал летящей) походкой идет по сцене — ну красавчик! И как ему это удается? А вот сейчас-то мы у него и спросим.
— Как вы относитесь к своему возрасту — 85? Ведь вы мужчина и чего вам стесняться?
— Мне нравится, с вами по крайней мере, быть абсолютно откровенным. Знаете, я испытываю какое-то тщеславие. Мне 85, при этом я понимаю, что мне скажут: да не может быть, да вам максимум можно дать… Ну и потом иногда женщины посматривают в мою сторону… Но когда я это говорю, то сам понимаю, что в этом есть некоторый момент тщеславия.
— То есть вы себе нравитесь в этот момент?
— Ну в общем, да.
— Это с одной стороны. Вы же хотели что-то сказать с другой…
— С другой стороны, я поражаюсь, что дожил до этого возраста. Я никогда не думал, что доживу, и я необыкновенно признателен судьбе, что я в таком состоянии, потому что мысль о том, что ты не можешь многого, не можешь за собой порой ухаживать, ты полностью зависишь — ну я даже не могу себе это представить. Понимаете, вот таким я был в 35 лет — да, у меня была шевелюра, это правда, наверное, я бегал быстрее, чем бегаю сейчас. Но я же бегаю! Вообще, я даже не очень чувствую груз этого возраста.
— А зачем вы бегаете? Помните, в советское время был лозунг «Бегом от инфаркта». Вот для этого?
— Смотрите, я играю в теннис — там надо бегать.
— А я думал, вы бегаете по улицам Москвы.
— Не-е-ет, что вы. Я всегда очень много занимался спортом, я это любил. Но я бегал довольно прилично — 400 метров была моя дистанция.
— Один круг?
— Да, это самый тяжелый спринт, потому что ты всё время будто бы бежишь стометровку, нельзя сдать. Я очень любил эту дистанцию. Конечно, сегодня я так не могу, как раньше, но, в общем, пока что… Вот у меня очки, я надел их в 47 лет. Сказать, что я чувствую груз возраста — нету этого. И конечно, я благодарен судьбе, потому что, вообще, 85 — это возраст, согласитесь.
— Конечно. Помню, давно уже Сергей Владимирович Образцов в возрасте около 80 говорил, что чувствует старость, только когда нагибается за тапочками. А когда вы нагибаетесь за тапочками…
— Нет, и тогда не чувствую старости. А еще я получаю вот какое удовольствие: в Америке, когда вы в самолет идете, то проходите через проверку — на ленту положить то, положить сё… И там всем без исключения требуется снять обувь. Но если вам 75 или больше — вы можете не снимать. Я получаю колоссальное удовольствие, потому что иду, а мне говорят: «Так, обувь снимите». А я говорю: «Мне, простите, больше 75». — «Да ла-а-адно!» Это маленькие удовольствия от возраста.
— Вы сами сказали, что не дай бог представить себя в зависимом положении… Вы видели и такую старость, наверное?
— Конечно, видел.
— И вы себя не можете представить таким?
— Могу. Я вам скажу по-другому. У меня несколько лет тому назад нашли рак. Это грозило серьезной операцией, в результате которой, если бы она произошла, я должен был бы до конца своих дней ходить с сумкой, куда бы поступали испражнения. Я сказал хирургу: «Давайте договоримся: я жить так не буду. Я не хочу так жить! Я прожил прекрасную жизнь, полную, физическую. Я найду способ уйти, но так жить не буду. Но я буду искать, помимо вас есть другие хирурги». Я говорил со многими, пока не нашелся такой, который сказал: «Нет, это можно сделать по-другому». Я сделал эту операцию… Ну вот видите, прошло уже пять лет.
— Вот вы смотрите на свою жизнь, на свои 85, и говорите себе: да, это судьба. Некоторые на вашем месте, может быть, увидели в этом божественное предназначение. Помните, в советское время корреспонденты ТВ поднимались в горы к долгожителям, спрашивали у них: «Как же вам удалось дожить до ста лет? Вы, наверное, не пьете, не курите…» А те отвечают: «И пьем, и курим, с женщинами занимаемся». Вот и я вам задаю тот же советский вопрос: как вы-то умудрились?
— Я биолог по образованию и думаю, что, конечно, гены играют решающую роль. Правда, папа мой рано очень умер — в 66 лет. Мама его пережила на 10 лет, ей было 75, когда она умерла. Но тем не менее у папы было две сестры, одна умерла в 93 года, другая — в 96. У мамы была сестра, которая в 96 умерла… С другой стороны, когда я рос, мама невероятно внимательно следила за тем, чтобы я вовремя ел, три раза в день, чтобы я ел правильную еду, чтобы я вовремя ложился спать. Так было до 17 лет. Папа следил, чтобы я всегда занимался спортом. Я привык к определенному образу жизни. Думаю, что, может быть, это 30 процентов того, что мне сейчас 85. А гены — 70 процентов. Но думаю: то, что я счастлив в личной жизни, то, что я совершенно счастлив в детях…
— В детях — это ваша дочка Катя и внуки?
— Ну, Катя, Петя Орлов, который для меня неродной, но он мой сын. И то, что я счастлив в профессии, — мне кажется, что это тоже играет огромную роль. Я всё время в таком приподнятом настроении, понимаете.
— Правильный образ жизни. Вы до сих пор ложитесь в какое-то определенное время? Во сколько?
— Да, я очень правильно питаюсь. Но могу нарушить, выпить очень много. Люблю это, кстати говоря. Но, в общем, я завтракаю, обедаю и ужинаю. Обычно позже 12 я не ложусь.
— То есть такую богемную жизнь, как я, вы не ведете? И своего друга и моего товарища Ваню Урганта вы не смотрите, он же только в полпервого ночи появляется?
— Нет, не смотрю. Я могу пойти куда-то до утра, но это исключение. Ну как человек привык зубы чистить, так я привык жить вот так. Иногда нарушаю, но все-таки то, что с детства в тебя вложили — а это мама вложила, будучи такой буржуазной француженкой, — это остается.
— А такое понятие, как зависть, оно ведь тоже угнетает человека, укорачивает жизнь, мне кажется.
— Вы знаете, я счастлив, что зависти вообще не испытываю, нет во мне этого вообще. Ну я могу завидовать человеку: как он хорошо играет на гитаре, и я бы хотел. А вот так — абсолютно нет. Ревность — да, она может быть. Я имею в виду, сугубо к женщине, которую я люблю.
— А профессиональная ревность?
— Никогда. Может быть, это будет звучать самонадеянно, но я знаю себе цену, как я это понимаю, и считаю, что мне ревновать не к кому. А когда я вижу успех кого-то, очень радуюсь, когда мне этот человек нравится.
— И последний вопрос: что вы еще в своей жизни не успели, но хотели бы сделать? Потому что возраст — это ведь желание.
— Я надеюсь все-таки сделать ту программу, которую хотел сделать больше 20 лет назад, но тогда она не осуществилась.
— Это профессиональное, понимаю. А кроме?
— Хотя бы написать книгу, еще одну. И вот… я вам говорил, что много думаю о смерти. У меня такие мысли: а что, если через минуту я упаду, и все? И закончится все. Думаю об этом, думаю… И вот тогда я бы хотел, чтобы не было никаких поминок. Чтобы никаких попов не было. Чтобы не было собрания там людей, прощаться — не надо этого всего. Только чтобы не забыли эти мои просьбы. Да, такие странные мысли…
Александр Мельман
