«Печаль сходит на нет, когда я пишу. Почему же я не пишу чаще? Гордыня мешает. Мне хочется быть благополучной даже в собственных глазах. А у меня ничего не получается. Детей нет, живу вдалеке от друзей, не могу хорошо писать, слишком много денег трачу на еду, старею. Слишком много думаю обо всяких почему и зачем; слишком много думаю о себе. Мне не нравится, что время проносится мимо».
Падаю камушком в шумящую воду, захлёбывающуюся. Где же моя головушка, где твёрдая земля. В тумане тихом забывается, как она выглядит. Не является. Образ её мне не нужен, выброшен давно в море певучее, теперь только движение плавное, лёгкое, почти ветреное. Перескоки, перезвоны окружающего шепчут. Относят меня приливом нежным к Вирджинии, главной создательнице моей головы, моего чувствования мира.
Вирджиния Вулф, 1902 (фотограф: Д. Ч. Бересфорд)
Вирджиния так же легко бросается в воду камушком. Всё окружающее для неё — переливающееся, подвижное, изменчивое. Гоняется она за ежесекундным «сейчас», пытается удержать, пока оно не стало «тем» — прошлым. Эта бесконечная гонка раскачивается — вечное движение. Время зависает, иногда становится трудно определить, проходит день или же год. Схлопывается. Герои недоступны Снежной Королеве, её плену. Стабильности быть не может. Человек подобен куску глины: мни, мни его с разных сторон и наткнёшься на что-то новое. Концентрация на всём, что имеет материю, невозможна, ведь так нельзя провалиться в дух. А туда направлен путь. Туда нацелено движение. Вихрь, морская волна опускается.
«Что есть на свете беспощадней, чем это пространство? Ну вот, — думала она, отступая и оглядывая его, — опять её оттащило от болтовни, от жизни, от человеческой общности, и кинуло в лапы извечного ворога — этого иного, той правды, реальности, которая прячется за видимостями и вдруг лезет из глубины на поверхность и делается наважденьем».
То, что дух питает: эмоции и чувства, впечатления — предмет исследования. Они перетекают между головами-колбочками. В какой окажется нужная жидкость, в какой самая интересная? Решение задачи — во всех. Сколь бы далёк не был персонаж от самой Вирджинии, она уверенно обращается к нему, как к другу. Голоса абсолютно равны, несут в себе «я», при этом они сплетаются, даже те, что противоречат друг другу. Речь одного визуально на бумаге не отделена от речи другого, — так всё превращается в единый поток, мысль. Часто кажется, что герои разговаривают друг с другом через телепатию или взгляд. Или же полностью отделяют себя от окружающего. В жизни мы застываем со стеклянными глазами, уставившимися в нечто. Одержимость внутренней мыслью и невысказанным словом здесь.
Вирджиния противится натурализму. Протягиваю тоненькую ниточку к импрессионистам, концентрирующимся на всем чувственном. Линза направляется на индивидуума. Ностальгия по тому, что было, по тому, что должно было случиться, но не случилось. Вязнет во рту. Все события мира, всё призванное, названное сюжетом, драматургией — отступает на второй план. Будут мелькать лёгкими тенями война, смерть. Вторая приходит невзначай, вскользь, часто указана в скобках (роман «На маяк»), — не верится, что она реальна. Смерть является, как призрак, как сон, как сноска, как слух. То, что передаётся из уст в уста множеством и не является достоверным. Или же смерть — один большой котёл, куда люди сваливаются последовательно, один за одним, чтобы после продолжить движение (роман «Волны»).
«(Мистер Рэмзи, спотыкаясь на ходу одним тёмным утром, распростёр руки, но так, как миссис Рэмзи вдруг умерла прошлой ночью, он просто распростёр руки. Они остались пустыми.)»
Особое отношение к природному, живому, растущему, стихиям. Вечная ими очарованность. Они, как главные учителя вырастают, содержащие амбивалентное, изменчивое. Плакучей ивой обвиваю хрупкое.
«Шлёпалось, стукало, шептались и шикали волны, катились, скакали и кувыркались, как дикие твари, расшалившиеся на воле, неслись взапуски без конца».
Заслушалась.
Иногда лёгкий смех прорывается сквозь туманность, несущий в себе ироническое, укол тонкой изящной иглой, — нужно очень долго всматриваться, чтобы разглядеть. Тренировка зрения. Попытка понять механизмы общества, посчитать его шестерёнки. Мужское и женское как единое тело, как единый организм, как то, что всегда будет спорить, сплетаются. Крутятся монетки-перевёртыши, всегда замкнутые сами в себе. Одинокие, оставленные. Вскрыть, добраться до чужой колбочки. Ручки тянутся, сворачиваются ладошками, полными слез. Через край переливаются, журчат, утекают во всю ту же вечную воду. Я буду приносить к ней подаяния не раз и не два, стану молиться реликвии. Чудная моя.
«Она всё забыла, забыла кто она, как её зовут, как она выглядит, и есть тут мистер Кармайкл или нет его».
Я стою одна, вглядываюсь в дом, там мать читает ребёнку сказку. Мать озарена светом, выделена её фигура, её поза, её рука. Но я за окном, и у меня нет детей. Вирджиния как одинокий борец, как Жанна д’Арк запечатывает внутрь слова о творцах и творениях, всё старается передать, как именно происходит движение мысли, рождение идеи. Практически недоступный алхимический процесс, как рождение. Будто сзади толкают в спину. Падает в метафизическое. И ворон прилетает. Часто недоступное, переходящее границу, встречающееся только там, где есть абсолютное, вдруг упирается в сумасшествие. Я стараюсь отогнать его. Нашептать над раной заговор. Голос мой отскакивает.
Закрываю глаза и делаю долгий вдох под водой.
Катерина Савельева
