— Сергей, вы современный человек? Вас не удивляет, например, мой старый диктофон?
— Нет, я обратил внимание на диктофон, точно такой же стоит у меня дома. А увидел ваш и подумал: вот, оказывается, не я один такой. Я люблю старые вещи. Больше того, у меня испортился телевизор…
— У вас он один?
— Нет, два. Но один испортился, а второй разбился, так случилось. И я купил плоский экран. Сутки смотрел его с омерзением, а потом стал искать, где продается старый телевизор. Купил старый и поставил его себе в другую комнату. Только глядя в него, я понимаю, что происходит. А на плоском экране любое кино кажется плоским.
— Вы так зависите от формы?
— Не знаю, от чего я завишу, но в плоском экране есть какой-то фокус, который лишает изображение глубины. А ко всему остальному в этой жизни я спокойно отношусь. У меня есть мобильный телефон, правда, я не умею пользоваться этими новыми штуками, которые пальцем передвигают. Компьютером пользуюсь, чтобы зайти на какие-то интересные мне сайты, но я не веду переписку, не состою в сетях. Все, с кем я хочу общаться, находятся рядом.
— Но ведь Фейсбук — это целый мир, в который вы не готовы вступать?
— Не готов. Но иногда приятели мне чего-то показывают. Я вот смотрю бесконечную ленту выложенных фотографий, сообщений о том, что вот он сходил куда-то, что-то съел или о чем-то подумал… Это меня удивляет: а ты уверен, что всем интересно, как ты завтракаешь?
— Вас никогда не интересовало, что люди пишут по поводу ваших фильмов?
— Мне передают. Но частное мнение людей, которых я не знаю, меня не очень интересует. На последний фильм я получил такое количество личных откликов, уж куда дальше. В принципе пусть говорят что хотят, но я же нормальный человек, реагирую. Мне не все равно, поняли меня или нет. Тем более что я все-таки работаю для телевизора, а это определенную ответственность налагает.
— Но если вы работаете на канале «Россия», то, может, достаточно быть понятым его гендиректором и продюсером фильма «Жизнь и судьба» Антоном Златопольским?
— Мнение Антона для меня крайне важно. Я дорожу им, а еще я не люблю подводить людей. Я понимаю, что для него «Жизнь и судьба» было взвешенным, но неожиданным решением. Но это не единственное мнение, на которое я ориентируюсь. Понимаете, когда ты утром просыпаешься и тебе звонит Спиваков, которого ты не знал лично, Спиваков, которому сподручнее было бы позвонить Баху или Вивальди, моим композиторам в этом фильме! Вот после такого звонка любая критика уходит в никуда, потому что с вами разговаривает само искусство. Это не значит, что я не воспринимаю критику. Воспринимаю, но от отобранных людей, отобранных жизнью. Есть мой ближний круг, который смотрит все, что я делаю, еще на стадии никому не показанного, и они достаточно жестко со мной разговаривают иногда. Вот их я стыжусь.
— Например, это Лика, жена?
— Это Лика, это мои дочери, мои друзья. Павел Любимцев, допустим, который смотрит все мои сборки, а я слежу — заснул он или нет. Но я не могу позволить себе быть столь высокомерным, чтобы заранее предполагать, что это может понравиться не всем. Я хочу, чтобы мои фильмы были интересны очень многим, хотя бы потому, что я себя не слишком отделяю от аудитории и не считаю, что устроен как-то иначе, чем нормальный человек с нормальными рефлексами, сидящий у телевизора.
— Но при этом вы же подозреваете, что нормальных людей за последние 20 лет все-таки стало меньше?
— Это я прекрасно понимаю. И считаю, что одна из задач, которая передо мной стоит, — не уменьшать количество этих людей.
— Это вы так считаете для себя. Извините, я смотрю телевизор гораздо больше, чем вы, и могу вам сказать, что такую задачу ставят перед собой единицы. Я о кинопродукции на ТВ, конечно.
— Я понимаю, но это ничего не отменяет. Прийти на телевидение, потому что там можно делать хуже, чем в кино, — какая-то странная позиция. Я пришел не для этого. Как только я пойму, что по тем или иным причинам не могу соответствовать самому себе, то тут же уйду. Опять вернусь в кино, которое буду за небольшие деньги снимать и показывать тому ближнему кругу, который и так меня понимает.
«Я не Тарковский, у меня проще все»
— Но пока вы сняли только один такой фильм, который бы смотрел и массовый зритель, и интеллектуал. Это «Ликвидация».
— Совершенно верно. Но меня все-таки раздражает, когда все время говорят про этот фильм. От сытости раздражает.
— Что такое сытость в вашем понимании? Я не вижу перед собой сытого человека.
— Просто про «Ликвидацию» так много говорили хорошего, что я могу себе позволить слегка раздражаться, когда ее еще и еще раз хвалят, а не говорят, скажем, о «Жизни и судьбе».
— Это как Вячеслав Васильевич Тихонов все время говорил: «Ну сколько можно о Штирлице!»
— Именно! Но «Жизнь и судьба» сделана гораздо лучше, чем «Ликвидация». Да, у нее меньше аудитория, но фильм на эту тему по книге Гроссмана по определению не может быть хитом. Я очень рад, что была «Ликвидация». Наверное, у нас есть примерно 10 режиссеров, которые делали фильмы, любимые всеми: Рязанов, Гайдай, Меньшов.
— Но вот Тарковский же никогда не хотел быть понятным для всех.
— Думаю, что любой человек, делающий кино, хочет, чтобы его посмотрело как можно больше народу. Просто в процессе жизни ты понимаешь, что тебе не дано, в природе нет этого фокуса, который позволяет быть понятным всем. У Тарковского была именно эта история. Я не Тарковский, у меня проще всё.
— А вы ожидали, что «Ликвидация» вот так попадет?
— Нет, конечно. Но она очень тщательно сделана. К тому же это легкая по изложению картина. А еще там создан мир, в котором каждый из нас хотел бы оказаться. Это самое важное! Несмотря на всю жестокость, кровавость, голод, холод и сталинизм — это мир, у которого есть критерии добра и зла. Где мужчины мужественны, а женщины хороши; где есть враги, а есть друзья; где есть город, в котором тебе уютно; двор, в котором ты живешь. Все хотят жить там. Там мы поем красивые, душевные песни, горюем вместе… Это чистые эмоции.
— У вас еще был «Исаев», который вообще мало кто понял до конца.
— На этой картине я решал свои задачи: мне казалось важным послать привет великому фильму «Семнадцать мгновений весны», найти какие-то связи между поколениями. Ну, не поняли, что делать, ничего страшного в этом нет. Но я сделал этот фильм именно так, как хотел. Вообще пока, слава тебе Господи, живы великие режиссеры советского кино и живы действительно великие их картины, нашему поколению нужно вести себя с достоинством, но скромно. Мне есть что вспомнить из того, на чем я вырос.
— Может, «Исаев» для вас это не только привет любимому фильму, но и любимому артисту Вячеславу Тихонову?
— Всегда же интересно вернуться на каком-то этапе к тому, что ты любил. Если бы мне сейчас выпало счастье экранизировать «Три мушкетера», я бы с удовольствием это сделал. Но это уже сделал Сережа Жигунов. Мы же все реализуем свои какие-то детские, юношеские вещи.
«Ты понимаешь, что все это делалось для переименования Волгограда в Сталинград?»
— Мне кажется, вы все более и более становитесь консерватором по жизни.
— Да, наверное, это так, нелюбовь к переменам во мне существует. С одной стороны, я хочу их, с другой — дико боюсь и ничего хорошего от них не жду. Но это вопрос взаимоотношения с сегодняшним днем. Есть люди, остро чувствующие сегодняшний день, я не могу этим похвастаться. Вот Леша Балабанов, царство ему небесное, сделал «Брата». Это было про сегодня, попавшее во всех. Я лишен этого качества. Я боюсь и не чувствую сегодняшний день, не ощущаю.
— Сейчас развернулась дискуссия о Великой Отечественной войне, мы же все время ходим с головой, вывернутой назад. Но в «Жизни и судьбе» показали то время так остро, вот поэтому было такое обсуждение.
— Вокруг много сумасшедших людей, воспринимающих обычное кино как чей-то замысел. Не мой, а чей-то.
— Теория заговора?
— Да, и я как бы участвую в этом на чьей-то стороне. Никто не понимает, как происходит возникновение такого дорогого фильма, из какого сора. Мне на полном серьезе солидные люди звонили и говорили: «Ты понимаешь, что все это делалось для переименования Волгограда в Сталинград?» «Вы с ума сошли», — отвечал я им. То есть три года назад в Кремле возникла идея переименовать город, и под это дело они заказывают картину?
— Тогда я продолжу теорию заговора. У Гроссмана в романе есть четкие ассоциации между нацистскими и сталинскими концлагерями. У вас в фильме этого нет. Понимаю, что эта линия, возможно, уводила бы от главного смысла, но разве вас не попросили данную тему не трогать?
— Я бы рад сказать, что да, мне там, наверху, загоняли иголки под ногти, но это не так. У нас с Эдуардом Володарским, автором сценария, прежде был разговор, что помещается, а что нет. Сказать сегодня плохо про Сталина, про советскую власть — не проблема.
— Смотря как. Ругать можно, но до определенного предела. А уж сравнить с Гитлером вообще нельзя.
— Я понимаю, что между тоталитарными государствами есть много общего, но не могу представить себе Великую Отечественную войну как борьбу фашистов с фашистами. Это противоестественно хотя бы потому, что если бы победили другие фашисты — мы бы с вами точно сегодня не разговаривали. Ну что еще нужно сказать, если берут безвинного человека и делают из него животное, если человеку не дают права говорить то, что он думает, или даже думать, что он хотел бы думать. Что нужно еще сказать про эту жизнь, чтобы мы поняли, что это плохо вне зависимости от того, похоже это на фашистский режим или нет?! Мне кажется, у Ромма в «Обыкновенном фашизме» сказано гораздо сильнее, но это же было при советской власти. Так в чем же здесь новизна и острота? Я в фильме рассказывал о том, что, несмотря на эту чудовищную ситуацию, какого высочайшего качества были люди! Мне это гораздо интереснее, чем вбить последний гвоздь в гроб Сталина.
«На съемках Машкова обожали все»
— К сегодняшним либералам как вы относитесь?
— Я к ним не отношусь. В свое время мне предложили подписать письмо в защиту Pussy Riot, которое начиналось словами: «Мы, деятели культуры, по-разному относясь к поступкам девушек…» Я не подписал это письмо, потому что там не было даже слов осуждения в адрес Pussy Riot. Ну как можно не осуждать то, что они в храме вытворяли? А вот если бы осудили, я бы подписал, потому что, конечно, я против того, чтобы они сидели. Но у деятелей культуры в голове каша, потому что есть вещи, к которым мы не должны относиться по-разному. Эта неадекватная защита глупых, бездарных девочек привела к абсолютной неадекватности власти.
— Вот дадут девочкам Нобелевскую премию, тогда узнаете, какие они глупые и бездарные.
— Надеюсь, до этого не дойдет. Если дадут, тогда Нобелевская премия перестанет для меня существовать.
— Первый ваш фильм «Русский регтайм» был основан на реальных событиях, которые произошли с вашим другом Михаилом Ширвиндтом еще в СССР. Тогда он с компанией на 7 ноября, выпив немного, сорвал советский флаг, за что потом всех выгнали из институтов и из комсомола. У вас тот случай не вяжется с тем, что сделали Pussy Riot? Тогда были одни ценности, сейчас другие, и там, и там на них посягнули, а потом государство ответило.
— И там, и там люди совершили глупость, но это абсолютно разные случаи. То, что делали ребята тогда, не предполагало публичности, их личной известности, резонанса. Это была просто дурацкая выходка. С девочками совершенно другая ситуация: пиар-акция, рассчитанная на шум.
— Но это хорошая тема для хорошего фильма. Вы бы не хотели про это снять кино?
— Это плохая тема. Раздувать из этого что-то значимое в стране, которая знала подлинных героев, мне кажется, просто стыдно. Это не стоит выеденного яйца.
— Слышал, что вы сейчас взялись за экранизацию по Борису Акунину. Это так?
— Нет, не так. Об этом шел разговор в течение буквально недели, но потом он закончился. За это время Григорий Шалвович успел все выложить в Интернете, и понеслось.
— Почему не сошлось?
— Для того чтобы начинать такую дорогую вещь, должно быть все очень хорошо подготовлено. Хотя бы написать внятный сценарий.
— А разве Акунин должен был писать сценарий по своей книге?
— Он никогда этого не делает. Григорий Шалвович проявил себя очень широко: посмотрев «Жизнь и судьбу», он сказал, что даже ни разу не вмешается в кастинг. Я с ним давно хотел работать, но как-то все не складывается.
— А что такое кино в вашем понимании? Я слышал, как во время съемок самой острой сцены «Ликвидации», где Пореченков берет Машкова в заложники, они там так веселились. Это была большая хохма с их стороны, а люди, когда смотрели, переживали, а может, даже и плакали. Понимаю, что упрощаю, но это и называется иллюзией кино?
— Я вообще считаю, что на площадке, что бы ты ни снимал, должна быть атмосфера максимально дружелюбная, по крайней мере по отношению к артистам. Что касается «Ликвидации», там действительно сошлась масса остроумных людей, а в ситуации с Пореченковым еще и дико смешливых. Поэтому многие сцены мы снимали, в перерывах очень много смеясь. На «Жизни и судьбе» мы смеялись гораздо меньше, но это ничего не значит. Для каждой картины существует свой способ работы. Например, в сцене истерики того же Машкова никто не смел бы не то что засмеяться, а даже улыбнуться, даже почесаться. Атмосфера на съемках должна быть нормальной и живой, располагающей к откровенности, потому что в принципе то, что делают актеры, это раскрытие своей души.
— Но есть же разные актеры, которые по-разному себя ставят. Вот Машков. Считается, что он должен себе выторговывать какие-то особенные условия, держаться обособленно и к нему нужен какой-то свой подход.
— Это по-разному бывает. Есть материал, на который действительно нужно артиста уговаривать, объяснить необходимость его участия здесь. Да, у любого артиста имеются некие требования к условиям работы, они касаются быта, оплаты, других вещей. Это не капризы, а условия, при которых артист максимально хорошо способен выполнить свои задачи. Когда тот же Машков приезжает на площадку и видит, что все озабочены делом, нет более покладистого, компанейского, открытого, остроумного и любимого группой человека, чем Володя. Его обожали, к нему все тянулись, он был такой неформальный центр притяжения. Естественно, я очень хорошо понимаю, что есть ситуации, при которых он другой, и я его в этом абсолютно поддерживаю. То же самое со Светланой Крючковой. Многие говорят, что у нее тяжелый характер. А у нее тяжелый характер, когда она видит группу бездельников, ничего не хотящих. Когда она к нам приехала, когда мы выполнили все зависящие от нас условия, когда познакомилась со мной, со всей съемочной группой, с ее партнерами, не было приятней и легче человека на площадке, чем Крючкова. Думаю, что тот, кто говорит про артистов «тяжелый человек, к нему не подойдешь», должен прежде всего обратить внимание на себя: не слишком ли панибратски вы подошли к артисту, не будучи с ним знакомым; не слишком ли у вас громко на площадке… А главное — соответствует ли задача, которую вы ставите перед ним, его масштабу. Вот так навскидку я даже не вспомню, когда хотя бы раз сталкивался с какими-то гадкими проявлениями приглашенных мною артистов. Не было такого!
материал: Александр Мельман
