Юрий Башмет не боится политических вопросов, которые ему задают во время гастролей в Европе, до сих пор помнит удовольствие от своего первого выступления с симфоническим оркестром и призывает не доверять домыслам о недавнем пожаре в «звездном доме» на Никитском бульваре. «Известия» встретились с народным артистом СССР на его ежегодном Зимнем фестивале искусств, завершившемся в Сочи.
— Ваша квартира на Никитском бульваре сильно пострадала от пожара. Как это отразилось на вашей жизни?
— Я в этой квартире не жил. Там была моя дочь Ксения с детьми, они все живы и не пострадали в физическом плане. Но это большая трагедия, поскольку погибли другие люди. Сейчас идет следствие, разные комиссии пытаются выяснить, почему пожар произошел. Мы ждем их заключения.
Первостепенный вопрос для дочери — где жить ей и детям. Она может жить у мамы, в загородном доме, но как быть с детьми, которые ходят в школу неподалеку от той квартиры? Сейчас решаем это каким-то образом.
Но хочу попросить читателей: не слушайте никого, пока нет официальной информации. Потому что публикуется много домыслов об этом пожаре. Якобы сгорела скрипка Страдивари... Какой Страдивари? Никогда там не было скрипки Страдивари. Был хороший инструмент, но не Страдивари. Вообще проблем много. Рояль сгорел, Ксюше надо восстанавливать все документы... Но будем радоваться, что живы!
— Вот уже несколько лет в преддверии официального открытия Зимнего фестиваля вы показываете спектакль Виктора Крамера «Не покидай свою планету», посвященный Антуану де Сент-Экзюпери. Нет ли усталости от него?
— Как можно устать, когда спектакль постоянно меняется? Он еще ни разу не повторился по темпам, состояниям… Вроде текст тот же и музыка та же, а всё по-новому. Костя Хабенский импровизирует бесконечно, делает паузы то меньше, то больше, переносит смысловые акценты... Соответственно, и мы по-разному играем. Все взаимосвязано. Поэтому я с радостью иду на сцену в ожидании этой импровизации. Спектакль живет.
Во время спектакля не знаю: закричит Костя или шепотом скажет? Будем мы играть пианиссимо или фортиссимо? Бывает, мы не доигрываем написанное в нотах или, наоборот, продолжаем играть, хотя уже ноты закончились — просто тянем взятый аккорд. Это бесконечная импровизация. Хотя со стороны это может выглядеть как задуманное, отрепетированное.
— Отличается ли восприятие постановки у сочинской публики и у московской?
— Я всегда обращаю внимание на реакцию зала. Есть определенные эпизоды, где, как в джазе, вдруг начинают аплодировать. Например, когда он рассказывает про дом: «А стоит сколько?» — «Сто тысяч». — «Сто тыщ!» В Москве иногда вдруг весь зал вздыхает, а иногда — взрывается овациями. Почему-то всех поражает, что дом за 100 тыс. В Сочи же была полная тишина после этой фразы.
Но не могу сказать, что сочинская публика чем-то принципиально отличается от московской. Все зависит от конкретных людей в зале. И от конкретного момента. Ведь спектакль — живой процесс. Это не кино.
— В этом году фестиваль начался с выступления Всероссийского юношеского симфонического оркестра. Почему вы выбрали для такого важного момента этот коллектив, а не «Солистов Москвы»?
— За несколько дней до фестиваля у нас был очень ответственный концерт в Берлине с этим оркестром. И было бы глупо потом всех распускать. Ведь это не постоянный коллектив, музыканты которого все время вместе. Ребята учатся в разных концах страны и каждый раз съезжаются для репетиций и выступлений — из Хабаровска, Владивостока, Ростова-на-Дону, Ярославля... А это 94 человека. Представляете, сколько стоит их собрать? Поэтому после Берлина мы решили ребят не распускать, а привезти в Сочи и устроить выступление в рамках фестиваля, тем более что здесь коллектив и родился в 2012 году.
— Когда оркестр выступал в Берлине, чувствовали ли вы какой-то негатив из-за нынешней политической напряженности между Россией и Европой?
— Со стороны публики не было никакого негатива. Наоборот, был взрыв положительных эмоций, они невероятно радовались, увидев столько талантливых детей. После концерта ко мне подошла немка и сказала: «Невероятно: отворачиваешься — слышишь игру шикарного оркестра, поворачиваешься — и не веришь своим глазам, видя перед собой подростков». И только один журналист заговорил со мной о политике. И то это был с его стороны не негатив, а прямой вопрос. Подошел очень приятный мужчина и спросил, как мы сами реагируем на политическую напряженность.
Я ему в ответ рассказал короткую историю, как Бетховен сочинял симфонию и хотел посвятить ее великому реформатору Наполеону, даже написал его имя на титульном листе. Но когда произведение было уже практически готово, Наполеон объявил себя императором, и композитор зачеркнул посвящение. В итоге Третья симфония Бетховена называется «Героическая». Но имеет ли это сейчас значение, кому ее планировалось посвятить и какое место в истории занимает Наполеон? Журналист улыбнулся и сказал: «Да, я все понял. Это не имеет значения».
— Чем отличается управление юношеским оркестром по сравнению со взрослым?
— С действующим на постоянной основе профессиональным оркестром работать в 10 раз легче. Но зато здесь я чувствую энергию молодости, помноженную почти на 100 человек. Поэтому нужно постоянно контролировать их и себя. Если сделаешь слишком активный жест, будет отдача в 10 раз сильнее. Но не показать вступление тоже нельзя — у юных музыкантов еще нет опыта оркестровой ансамблевой игры, они могут отвлечься, забыть.
— А как сами играли в этом возрасте? Лучше или хуже, чем участники оркестра?
— Я в симфоническом оркестре в этом возрасте играл всего один раз. Помню, что очень волновался, но удовольствие от того выступления так и осталось самым большим. Я был еще школьником и исполнял концерт Револя Бунина для альта и симфонического оркестра в Львовской филармонии. Очень боялся забыть ноты — этого почти все боятся. Когда великий пианист Артур Рубинштейн был уже в преклонном возрасте, его спросили, волнуется ли он перед выходом на сцену. Он ответил: «Я всю жизнь волнуюсь, как бы не забыть текст».
И вот я стою перед оркестром, тяну ноту, и тут вступает гобой. И у меня ощущение, что это какой-то волшебный сон — настолько красиво звучит! Сегодня я знаю, что, допустим, должен вступить гобой, для меня в этом уже нет той новизны. А тогда она была.
Хотя до сих пор меня может поразить качество игры. Несколько лет назад я выступал в Роттердаме, и когда в оркестре вступил гобой — там, где он и должен вступить, я невольно обернулся — так замечательно гобоист играл свое короткое соло. Хотелось посмотреть, кто же это. Оказалось, Алексей Огринчук — замечательный русский музыкант, который там работал в это время.
— Вернемся к Зимнему фестивалю. Большой резонанс вызвала перепалка вашего директора с мэром Сочи. В чем причина разногласий?
— Последние два года город и край никак не помогают проведению фестиваля. Мы от этого не становимся голодными, но все равно как-то странно. Местные власти уверяют, что им мешают какие-то бюрократические закорючки. Но ведь нам от них три копейки нужно, какое-то символическое участие, потому что тогда легче договариваться с бизнесом, спонсорами.
Мы разговаривали с мэром, он разнервничался, потому что давал указание найти способ возобновить финансирование, но этого не произошло. Уверял, что все будет в порядке. У нас нет оснований ему не верить.
— Фестиваль точно будет жить, даже если все-таки не удастся получить финансирование от города?
— Он и сейчас живет без него, и будет, даже если ничего не получится. Но мне кажется, лед тронулся.
Сергей Уваров
