События, которыми мы только что жили, которые считались так важны для нас, теперь уже ушли куда-то далеко-далеко: взяточники-прокуроры, запрещенный митинг на Триумфальной, Ливия… Что нам Ливия, когда у нас случилась национальная трагедия — ушла из жизни Людмила Гурченко. Это интервью было взято в декабре 2009 года. Но Людмила Марковна, вся такая непредсказуемая, воздушная, вдруг запретила его публиковать. И непонятно даже почему. Может, потому, что оно очень откровенно и для кого-то нелицеприятно? Сегодня мы решили его напечатать. Как дань памяти великой Актрисе. Как наше объяснение в любви к ней. И вы увидите, как по-новому зазвучит каждое произнесенное ею слово.
— Людмила Марковна, только что вы сняли фильм “Пестрые сумерки” о слепом юноше-пианисте. Зачем вы все-таки стали режиссером? Это ваша голубая мечта?
— Никогда я об этом не мечтала. Хотя несколько раз меня очень сильно уговаривали, давали сценарии. Да, я уже понимаю, что такое темп, ритм, монтаж. Но у меня нет очень важных качеств для режиссера — здоровья и авантюризма.
— А кричать, как режиссеры, вы умеете?
— Нет, я кричу шепотом. Если от режиссера идет авторитет, мысль, пусть он будет деспотом, кем угодно, я подчинюсь и буду им восхищаться. Но в последнее время многие режиссеры мне даже слишком понятны. Раньше считалось: режиссер — это что-то поднебесное. Я же начинала жизнь с такими людьми, как Юткевич, Райзман. Герасимов вообще был моим учителем. Иду по коридору “Мосфильма” или ВГИКа, вдруг вижу кого-нибудь из них — и замираю тут же. Но время меняется. На юбилее Эльдара Рязанова ко мне подошел Михаил Швыдкой: “Люся, вы должны сниматься”. А я на это уже положила крест. Крестов и шрамов на мне много. Кого играть? Где? Тетю Дусю? Тетю Асю? Нет для меня ролей.
— А разве вы сыграли все, что были должны?
— Наверное. Но вот я классику не играла. Зато играла все подряд, что предлагали
— Что-то даже и не припоминаю ваших проходных ролей.
— Они есть. Иногда соглашаешься, потому что надо просто жить. Пилот, который не садится к рулю, не может летать, самолет идет криво. Так и актер: нельзя быть в простое — мотор, свет, текст, форма, костюм — и ты опять живешь. Пусть даже и картина средненькая. Все бывает. Я же почти 15 лет не снималась, поэтому была готова на все что угодно. Единственное, чего я в жизни достигла, — вылезла из пропасти в преображенном состоянии. Взяла вторую волну.
— Вы имеете в виду фильм “Старые стены”, в котором сыграли после долгого перерыва?
— Совершенно верно. Режиссеры уже не смотрели в мою сторону или делали вид, что меня не знают. А мне потом нужно было сделать вид, что я не помню, что они меня тогда не помнили. А я, к сожалению, помню все.
— Что-то даже и не припоминаю ваших проходных ролей.
— Они есть. Иногда соглашаешься, потому что надо просто жить. Пилот, который не садится к рулю, не может летать, самолет идет криво. Так и актер: нельзя быть в простое — мотор, свет, текст, форма, костюм — и ты опять живешь. Пусть даже и картина средненькая. Все бывает. Я же почти 15 лет не снималась, поэтому была готова на все что угодно. Единственное, чего я в жизни достигла, — вылезла из пропасти в преображенном состоянии. Взяла вторую волну.
— Вы имеете в виду фильм “Старые стены”, в котором сыграли после долгого перерыва?
— Совершенно верно. Режиссеры уже не смотрели в мою сторону или делали вид, что меня не знают. А мне потом нужно было сделать вид, что я не помню, что они меня тогда не помнили. А я, к сожалению, помню все.
— Не хотели этим режиссерам отомстить? Или не умеете просто?
— Я только вычеркиваю этих людей из жизни. Но работа — это не личная жизнь. Я прихожу, делаю свое дело — и до свидания, всего вам доброго. Потом, когда у меня все опять стало хорошо, эти режиссеры говорили: “Я не мыслю свою картину без вас. Где же вы были столько лет?”
— Действительно, где?
— После “Карнавальной ночи” я же была без шлейфа, свеженькая, новенькая — такую хорошо бить. Сначала за концерт в Колонном зале получала 4 рубля 50 копеек, и на меня все шли. Вдруг я получаю конверт, где 300 рублей. А у меня же не то что квартиры своей не было — даже чулок. Выхожу, меня никто не узнает. Стоит толпа людей, а я в зелененьком пальтишечке и только слышу: “Вот сейчас она выйдет”. Все же ждали, что я буду в черном платье с белой муфтой. А потом меня начал вербовать КГБ. Миша Козаков согласился, а я — нет. Хотя я же не диссидент никакой — наоборот, очень советский человек из очень советского города Харькова. Потом я уже узнала, что моя мама из дворян, многие ее родственники были уничтожены. От меня это скрывали. Зато папа из батраков. Так что у меня смесь полусовковая. В общем, я отказалась, а мне: “Значит, вы не любите Родину”. Сначала от меня отошли, а потом мне передали слова министра культуры Михайлова: “Мы ее сотрем в порошок. Фамилии такой не будет”. Это про меня.
— И вас перестали снимать?
— Да, и я поехала с концертами по родной стране. Выступала в шахтах, на заводах с большим удовольствием. Там же люди ничего не читали, не знали.
— Но “Карнавальную ночь”-то они смотрели?
— В этом все и дело! Было по 5—6 выступлений в день и отказаться нельзя, сил-то много. Приглашают на завод, я там выступлю, а оттуда иду в холод с горшочком цветов с тремя ромашками. Тогда все горшочки дарили. Помню, иду в туфельках, денег нет, плачу, метро, потом трамвай, доезжаю до общежития… У меня только в 30 лет квартира появилась. И не от государства, а от развода.
— Но когда у вас были все эти проблемы, вы же не махнули на себя рукой?
— Я долго еще ничего не понимала — просто исчезла, и все. Боялась Москвы, эту столичную, незнакомую мне еще долго публику. Все эти словечки: “экспроприация экспроприированных”, “экзистенциализм” — я ничего не понимала.
— Комплексовали?
— Просто это не мое. Поехала к публике, к народу, туда, откуда я вышла. И люди мне помогли встать на ноги, научили разговаривать с залом, а это великое дело. Это сейчас супертехника, долби-шмолби, а тогда я пела в трамвайный микрофон. Словом, я не сдавалась, но всегда думала: “Ну когда же? Ведь мне уже 37 лет”. И я всегда буду молиться на Трегубовича за то, что он взял меня в свой фильм “Старые стены” на роль директора текстильной фабрики. И это после “Карнавальной ночи”! Он очень рисковал. Публика могла сказать: “Фу! Какая она директор?!” Меня же считали второсортной, потому что, как казалось, я только петь и танцевать умею. Ничего серьезного. Но мне тогда было все равно: утвердят, не утвердят. Я же не партийная, профсоюзные взносы долго не платила. У меня было суицидно-депрессивное состояние: думала, все, больше не могу выдержать.
— Многие артисты в период, когда им ничего не предлагали играть, спивались, погибали. Вы-то как выдержали?
— Я никогда не пила, не курила. Никогда не гуляла до утра. Выпила, голова кружится — ой, не мое. Курить меня столько раз учили. Ну не могу я — организм выталкивает.
— Какая-то вы неправильная актриса.
— К сожалению, пальцев одной руки хватит, чтобы посчитать тех людей, которые знали мне цену. Мама знала, Михалков понимал, Андрон Кончаловский. Трегубович понял, Рязанов. Но у меня каждая роль — это жизнь с музыкой внутри. Если я не найду свою тему, свои духи, белье — ничего не получится. Я же не могу играть во французском белье. Собираю какие-то вещи, которые никому не нужны, знаю, что они — ап! — и выстрелят. Все свое ношу с собой.
— Вы — стойкий оловянный солдатик?
— Я бы с удовольствием вышла замуж один раз и на всю жизнь — я однолюб. Но если меня обманывают — я не могу смотреть ему в глаза после этого. И ухожу, исчезаю. Я же Скорпион, серая ящерица. Ей обрубили хвост, она уползает, где-то трясется в пещере, потом хвост вырастает, она опять вылезает. Это про меня.
— У вас действительно было много браков.
— Мой первый муж, Андроникашвили, сказал, что “Карнавальная ночь” — это не искусство, а зрелище. У него же ничего в жизни не получилось, ни одного сценария. А я тихонько от него вылетела.
— Он в вас не верил?
— Не только он. Мой следующий муж, Фадеев, говорил: “Ну, может, еще лет пять ты будешь популярна и сойдешь на нет”.
— То есть ваши мужья вымещали на вас свои комплексы?
— Совершенно верно. Кобзон говорил: “Вот Фатеева снимается, Быстрицкая. А ты кто?” Хотя он знал мне цену.
— Тем не менее вы про него говорите не самым лучшим образом?
— Не самым лучшим потому, что он человек, которому нужен другой тип жены. Один человек очень хорошо сказал про его нынешнюю супругу: “При ней можно жить”. При мне жить нельзя. Пускай обо мне говорят, что я такая, сякая… Какая сякая? Никто ничего плохого не может сказать.
— Ну, а нынешний муж, Сергей, — это тот человек, который вам подходит?
— Давайте всегда говорить слово “пока”. Да, при нем я смогла сделать картину, потому что он знает то, чего я не умею. Создать, поддержать, договориться — это очень важно. Сказать, что музыка, которую я написала, хорошая. Я же всегда сомневаюсь, а он мне: “Нет, ты можешь, ты должна”.
— И вы этого ждали от предыдущих мужей, которые должны были вас поддержать, приподнять?
— Потом я уже ничего не ждала, поняла, что должна сама приподниматься и ни на кого не рассчитывать. Я сама умею заработать. Я никогда не снималась у одного режиссера, всегда у разных. У меня никогда не было ни одного романа с режиссером, иначе все бы об этом знали.
— Вы такая принципиальная?
— Да, бескомпромиссная. Если я чувствовала какие-то намеки, то старалась легко это обходить, чтобы не обидеть, не заметить.
— Ваши мужья вас недооценивали?
— Это была зависть, давайте прямо говорить.
— Рассказывая о своих многочисленных семьях, вы все время говорите о профессии. Но жизнь-то больше, чем просто работа?
— А для меня главное — работа, работа и работа. Да, я плохая, ужасная. Никита Михалков про меня так и сказал: “Она подожжет дом, но роль будет играть”. Я и сейчас с этим согласна. До гроба. Профессия требует полной самоотдачи. Если я недосплю — не смогу играть. Вот я сижу где-то в компании, завтра у меня съемка, так я встала и ушла — мне же работать надо. Это скучно, я понимаю…
— Знаю, что вам нравятся актрисы неординарные. Рената Литвинова, Земфира…
— Рената — это чудесно. Она так женственна. А Земфира вообще ни на что не похожа. Это сверхталантливый человек. Я не дружу с ними, но мое восхищение ими беспредельно. У меня вообще нет зависти. Я могу забыть текст на сцене, когда кто-то хорошо играет.
— А вы можете скандальчик устроить, покапризничать? Крикнуть: “Я же Гурченко!”?
— Никогда. Я всегда тихо сижу в сторонке, ни в каких партиях не состою. Как я получила народную артистку СССР, не знаю.
— После “Вокзала для двоих”.
— Да, это посмотрел, царство ему небесное, Андропов. Вот и дали.
— А с Пугачевой у вас что: дружба, приятельство, взаимные симпатии?
— Никогда у нас с ней ничего не было, просто она пригласила меня в свою песню “Примадонна”. Но все равно примадонной осталась она, а не я. Когда она впервые появилась, я подумала: “Ну наконец-то!” Она очень интересный и важный для страны персонаж. Фигура.
— Но люди же меняются со временем. Вот у Пугачевой пафос есть, а у вас нет.
— И пожалуйста. Мне на концерте говорят: “Людмила Борисовна”. Я им сразу: “Называйте сразу Алла Марковна”. Она может общаться с тем, кто ей не нравится. А я не могу. Ненавижу предательскую лесть. Я тоже могу общаться с такими людьми, но только по работе. А внутри для них у меня пусто.
— Людмила Марковна, для того, чтобы так глубоко сыграть, как вы это сделали в фильмах “Пять вечеров”, “Двадцать дней без войны”, нужно в жизни пострадать?
— Я так страдала, когда осталась с маленьким ребенком без человека, в которого была безумно влюблена. Думала: “Я? Одна? С ребенком? Как это так?!” Это было такое страдание. Первый удар по жизни. А я тогда была так чиста. Того чистого человека уже нет. Я была открыта всем, как мой папа. Одна в Москве с 17 лет, ни близких, ни родных, ничего. И еще я думала: “За что мне это?” Но папа сказал: “Все, мы забираем ребенка, ты должна сниматься”. Я поехала в Москву одна. Каждые две недели приезжала к дочке. Ох, как они ее раскормили! Собаки, кошки, ребенок… Но это было счастливое время. То родители мне помогали, высылали деньги — то я им что-то. А Машу забрала, только когда ей исполнилось три года.
— Разрешите про дочку спросить..
— Мы так давно не виделись. Потеряли друг друга. Я им не нужна. С моей стороны было сделано все: в жизнь выдвинут роскошный ребенок, но не имеющий таланта. Маша такая красивая была. А я? Мыла, чистила, убирала. И что? Там уже не я, там уже он — ее муж. Не у всех же получаются такие дети, как у Михалкова. Я думала, что Маша у меня будет нечто необыкновенное. Но не было же ничего. Папа мой страдал, что у нее слуха нет.
— Ну, не всем же артистами блистать, можно и медсестрой поработать.
— Я же брала педагогов по музыке... Ничего. С дочерью меня уже достали. Про меня она много интервью дает. Я не даю, вы меня спрашиваете. Дочка с мужем расходилась, а я сидела с двумя маленькими детьми. Потом они опять сошлись.
“Пародия о возрасте — самая запретная”
— Слышал ваши телевоспоминания о Миронове, Высоцком..
— Я вспоминаю только о тех, о ком хочу. Гадости про человека говорить никогда не буду. Зачем? Пусть себе живет. Но как я не могу не отдать свой восторг тем людям, которые заставили меня по-другому жить, смотреть на мир?
— Так же, насколько понимаю, вы восхищались и Владимиром Семеновичем?
— Сейчас все набиваются к нему в друзья. Мы друзьями не были. Но встречались так… Больше, чем друзья. Когда я сломала ногу, он приехал из Америки. Ему рассказали, и в тот же вечер он был у меня и до трех утра пел.
— Вы талант цените больше, чем ум?
— Конечно. Талантов мало, потому у меня и друзей мало. Вот Шура Ширвиндт — гений. Перед Жванецким я преклоняюсь. Мы не друзья, но я не пропускаю ни одной его передачи. Слушаешь его и думаешь: “Какое счастье”.
— Вам важно, чтобы с партнером были прекрасные отношения? Вот в фильме “Пять вечеров” с Любшиным был контакт?
— Особого контакта не было, он очень замкнутый человек, закрытый. Но там был Михалков.
— Ну а с Басилашвили в “Вокзале для двоих” все было хорошо?
— Не сразу. Он тоже закрыт. Сначала я даже не знала, как его отчество. Первый кадр — зима, финал картины, мы где-то в Люберцах, холод, ужас, 28 градусов. Обоим хочется в уборную. А это ж поле голое, гора. Он с одной стороны пописал, я с другой. А к концу картины это был родной человек.
— А с Мироновым?
— У нас был контакт только на площадке. Я его не знала как человека.
— А как же знаменитый танец в “Соломенной шляпке”?
— Все на ходу, без балетмейстера. А вот кто меня понимал — это Гердт. И Бернес. Он мне говорил: “Ты цены себе не знаешь, дура зеленая. Мне бы твою музыкальность — я бы мир перевернул”.
— Вы говорили о самоиронии. Вам свойственно это качество?
— Это первое, что мне свойственно. Самоирония — хорошая броня.
— И как вы с этим качеством оцениваете пародии на себя, где намекают на возраст?
— По-моему, пародия о возрасте — самая запретная. Я сама себя пародирую — им не снится, как я это делаю. Но когда начинают трястись в перьях… Ну, ребята, я не трясусь, не надо. Действительно, я первая актриса в перьях в советском кино. Но в этих пародиях есть что-то провинциальное, жалкое. Я на это не злюсь. Но когда говорят, что пора крышку гроба закрывать… Для меня этот юмор ниже пояса. Я танцую, двигаюсь и буду это делать всегда. Если кто завидует — пускай.
Александр Мельман
