Рафаил ГАНЕЛИН: Власть себя трезво не оценивает

Бунт на корабле науки, похоже, разгорелся не на шутку: опрос, проводимый на сайте Общества научных работников, показывает, что почти 90 процентов ученых готовы к любым формам протеста. Об истории протестов в научной среде и значении академической науки в современной политике говорит Рафаил Шоломович ГАНЕЛИН, доктор исторических наук, член-корреспондент РАН, главный научный сотрудник Санкт-Петербургского Института истории РАН.

— Выход части академиков из состава новой, реформированной Академии наук — случай закономерный? Ведь до объявленной реформы РАН ученые не слишком активно выступали против власти.

— Нынешний протест академиков — беспрецедентный, никогда в российской и советской истории Академия наук особенно не сопротивлялась. Профессура, преподаватели университетов — они бунтовали, а академики — нет. Вероятно, именно поэтому большевики начали на свой лад переделывать науку как раз с университетов: в 1921 году они кардинально ограничили самостоятельность и автономию университетов, что вызвало волну протестов и бунтов в университетской среде. И основную часть пассажиров «философских пароходов», на которых большевики вывезли из России более 200 ученых, философов, литераторов, инженеров, — составляли именно преподаватели вузов. Главным образом гуманитарии. Выслали многих, но не всех. Но те, кто не попал на «философские пароходы», вскоре оказались втянутыми в «академическое дело». Оно стало как бы продолжением тех пароходов — в него тоже попали главным образом гуманитарии, которые были бревном в глазу власти, — они не умели стоять по стойке смирно.

— Это было целенаправленное наступление на Академию наук?

— Не совсем. Тогда действительно арестовали группу академиков из Москвы и Ленинграда, но это была многоходовая интрига не только против ученых, но и против некоторой части общественных и политических деятелей — дело «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии». Серьезный разгром учинили в Пушкинском Доме, в библиотеке Академии наук. Арестованных академиков — Платонова, Тарле, Николая Петровича Лихачева — обвинили в борьбе против советской власти. Платонов умер в ссылке, Тарле вернулся… и позже стал любимым историком Сталина. Мне довелось слышать рассказ Тарле о том, как он принимал участие в работе над книгой по истории дипломатии, выходившей по инициативе Сталина. Дрожащим голосом Тарле говорил о корректуре книги: «Там была правка, сделанная разными карандашами, но одной и той же, бесконечно дорогой для меня рукой…» Николай Петрович Лихачев вернулся в Ленинград и прожил еще несколько лет: он жил в небольшой комнате в нынешнем здании нашего Института истории — это бывший его собственный дом. Правда, тогда, в 30-е годы, он назывался не Институт истории, а Институт книги, письма, документа. Личный архив Лихачева стал основой нашего архива.

— Как на эти аресты и высылки реагировали академики? Протестовали?

— Никаких протестов. Тогдашний главный академик-историк и истовый марксист Михаил Николаевич Покровский сам был инициатором чисток в академии — и проводил их при молчаливом согласии остальных.

— В отличие от ситуации 70-х годов, когда ЦК партии потребовал исключения Сахарова из числа академиков, а Академия наук отказалась это сделать…

— Тот случай можно назвать уникальным. Тогда Сергей Петрович Капица на предложение исключить Сахарова сказал, что знает лишь один подобный прецедент — исключение нацистами Альберта Эйнштейна из прусской академии. И предложение ЦК само собой «растворилось». Капица, я думаю, тогда умело использовал дипломатический, политический прием — к сожалению, в советской истории случаи исключения из Академии наук происходили не раз. В 1931 году на Общем собрании АН были лишены звания академиков арестованные Платонов, Тарле, Лихачев и Любавский; в 1938 году из членов академии исключили списком сразу 21 человека. Причем некоторых из них — посмертно, после расстрела как врагов народа. Тогда исключили известного авиаконструктора, члена-корреспондента Туполева. А незадолго до смерти Сталина, в 1953 году, лишили звания академика историка Ивана Михайловича Майского. Так что прецедентов было достаточно.

— Но громкие академические дела больше не возникали: власть помирилась с академиками?

— Сталин, когда ему было очень надо, умел давать задний ход. Известен эпизод, когда самый наш крупный специалист по производству боеприпасов Борис Львович Ванников оказался в тюрьме в начале июня 1941 года. Он сидел на Лубянке и не знал, что идет война. Неожиданно следователь попросил его написать свои соображения о производстве боеприпасов в условиях военных действий: какие предприятия надо переводить на их производство, какие не надо. Потом его привели в кабинет Сталина, который сидел за столом и держал в руках листок с текстом Ванникова. Сталин сказал с упреком: «Нашел время сидеть в тюрьме!» И назначил его заместителем наркома вооружений, а в 1942 году — наркомом. Позже Ванников руководил атомным проектом. С Академией наук происходило то же самое: в 30-е годы ученые были очень нужны власти. Сталин начал создавать свою историю — это называлось «теория марксистско-ленинских формаций»: помните то, что все учили в школе, — первобытно-общинный строй переходит в рабовладельческий; империализм как высшая стадия капитализма; потом неизбежный социализм; и коммунизм как высшая стадия развития общества. Эту теорию разработала группа истовых марксистов нашего, питерского Института материальной культуры. Над терминологической стройностью этой теории работали Борис Дмитриевич Греков, Василий Васильевич Струве, Сергей Александрович Жебелев. Струве и Греков получили за это академиков, Жебелев и раньше им был. Он, кстати, придумал для Сталина революцию рабов, которой в истории не было. Но в 1934 году на заседании Политбюро Сталин, держа на столе учебники по истории, заявил, что все они скучные, и теория формаций тоже. Вообще тогда историю не преподавали ни в школах, ни в вузах: изучали историю партии, историю общественных движений. В вузах не было исторических факультетов: Тарле, вернувшись из ссылки, читал в пединституте на географическом факультете лекции по истории географических открытий. В 1934 году было решено восстановить историю, но учебники отсутствовали. И Сталин распорядился написать их. Чем и занялась большая группа ученых, в том числе академики.

— Сейчас тоже заговорили о едином учебнике истории!

— Вот-вот, это все очень напоминает мне сегодняшнюю ситуацию: заговорили о едином учебнике по истории для школьников — и сразу же ударили по Академии наук! Сейчас, вообще, похоже, воссоздают сталинскую систему: тогда были наркоматы или министерства, а параллельно — отраслевые отделы ЦК и академические институты. И сейчас — есть министерства, а есть — отделы администрации президента. Фактически то же самое. Вот Андрей Фурсенко, например, перестав быть министром, перешел в администрацию президента.

— Получается, что практически не было случаев, когда ученые сопротивлялись давлению власти? Ведь были же примеры гражданского мужества — академик Сахаров например.

— Конечно, были и такие примеры. О многих мы даже не знаем. Мы же не знаем, что происходило в закрытых институтах, в «почтовых ящиках». Есть книга воспоминаний о Юлии Борисовиче Харитоне. Там описано, как в лабораториях, где создавалось атомное оружие, ученые открыто высказывали мысли, за которые в другом месте их поставили бы к стенке. Берия отлично знал это, но говорил: одной половиной мозга ученые думают о политике, а второй — о бомбе, и мешать этому нельзя. Сталин в 1949 году даже отменил борьбу с космополитизмом в физике, произнеся знаменитую фразу: «Пусть делают бомбу, расстрелять всегда успеем».

— Моя мама работала там, где создавали бомбу, и я помню, что она в 1968 году, после событий в Чехословакии, положила партбилет на стол. И ей за это ничего не было — она продолжала работать. В середине 70-х годов в Институте биофизики РАН произошел настоящий бунт: после смерти академика Франка, возглавлявшего институт, на эту должность назначили человека, против которого ученые взбунтовались, и почти все сотрудники подали заявления об уходе. Почти год институт бушевал, потом власти нашли компромисс — разделили его на два. Один институт занял тот, против которого бунтовали, другой — тот, за кого выступали ученые.

Бунт на корабле науки, похоже, разгорелся не на шутку: опрос, проводимый на сайте Общества научных работников, показывает, что почти 90 процентов ученых готовы к любым формам протеста. Об истории протестов в научной среде и значении академической науки в современной политике говорит Рафаил Шоломович ГАНЕЛИН, доктор исторических наук, член-корреспондент РАН, главный научный сотрудник Санкт-Петербургского Института истории РАН.

— Выход части академиков из состава новой, реформированной Академии наук — случай закономерный? Ведь до объявленной реформы РАН ученые не слишком активно выступали против власти.

— Нынешний протест академиков — беспрецедентный, никогда в российской и советской истории Академия наук особенно не сопротивлялась. Профессура, преподаватели университетов — они бунтовали, а академики — нет. Вероятно, именно поэтому большевики начали на свой лад переделывать науку как раз с университетов: в 1921 году они кардинально ограничили самостоятельность и автономию университетов, что вызвало волну протестов и бунтов в университетской среде. И основную часть пассажиров «философских пароходов», на которых большевики вывезли из России более 200 ученых, философов, литераторов, инженеров, — составляли именно преподаватели вузов. Главным образом гуманитарии. Выслали многих, но не всех. Но те, кто не попал на «философские пароходы», вскоре оказались втянутыми в «академическое дело». Оно стало как бы продолжением тех пароходов — в него тоже попали главным образом гуманитарии, которые были бревном в глазу власти, — они не умели стоять по стойке смирно.

— Это было целенаправленное наступление на Академию наук?

— Не совсем. Тогда действительно арестовали группу академиков из Москвы и Ленинграда, но это была многоходовая интрига не только против ученых, но и против некоторой части общественных и политических деятелей — дело «Промпартии», «Трудовой крестьянской партии». Серьезный разгром учинили в Пушкинском Доме, в библиотеке Академии наук. Арестованных академиков — Платонова, Тарле, Николая Петровича Лихачева — обвинили в борьбе против советской власти. Платонов умер в ссылке, Тарле вернулся… и позже стал любимым историком Сталина. Мне довелось слышать рассказ Тарле о том, как он принимал участие в работе над книгой по истории дипломатии, выходившей по инициативе Сталина. Дрожащим голосом Тарле говорил о корректуре книги: «Там была правка, сделанная разными карандашами, но одной и той же, бесконечно дорогой для меня рукой…» Николай Петрович Лихачев вернулся в Ленинград и прожил еще несколько лет: он жил в небольшой комнате в нынешнем здании нашего Института истории — это бывший его собственный дом. Правда, тогда, в 30-е годы, он назывался не Институт истории, а Институт книги, письма, документа. Личный архив Лихачева стал основой нашего архива.

— Как на эти аресты и высылки реагировали академики? Протестовали?

— Никаких протестов. Тогдашний главный академик-историк и истовый марксист Михаил Николаевич Покровский сам был инициатором чисток в академии — и проводил их при молчаливом согласии остальных.

— В отличие от ситуации 70-х годов, когда ЦК партии потребовал исключения Сахарова из числа академиков, а Академия наук отказалась это сделать…

— Тот случай можно назвать уникальным. Тогда Сергей Петрович Капица на предложение исключить Сахарова сказал, что знает лишь один подобный прецедент — исключение нацистами Альберта Эйнштейна из прусской академии. И предложение ЦК само собой «растворилось». Капица, я думаю, тогда умело использовал дипломатический, политический прием — к сожалению, в советской истории случаи исключения из Академии наук происходили не раз. В 1931 году на Общем собрании АН были лишены звания академиков арестованные Платонов, Тарле, Лихачев и Любавский; в 1938 году из членов академии исключили списком сразу 21 человека. Причем некоторых из них — посмертно, после расстрела как врагов народа. Тогда исключили известного авиаконструктора, члена-корреспондента Туполева. А незадолго до смерти Сталина, в 1953 году, лишили звания академика историка Ивана Михайловича Майского. Так что прецедентов было достаточно.

— Но громкие академические дела больше не возникали: власть помирилась с академиками?

— Сталин, когда ему было очень надо, умел давать задний ход. Известен эпизод, когда самый наш крупный специалист по производству боеприпасов Борис Львович Ванников оказался в тюрьме в начале июня 1941 года. Он сидел на Лубянке и не знал, что идет война. Неожиданно следователь попросил его написать свои соображения о производстве боеприпасов в условиях военных действий: какие предприятия надо переводить на их производство, какие не надо. Потом его привели в кабинет Сталина, который сидел за столом и держал в руках листок с текстом Ванникова. Сталин сказал с упреком: «Нашел время сидеть в тюрьме!» И назначил его заместителем наркома вооружений, а в 1942 году — наркомом. Позже Ванников руководил атомным проектом. С Академией наук происходило то же самое: в 30-е годы ученые были очень нужны власти. Сталин начал создавать свою историю — это называлось «теория марксистско-ленинских формаций»: помните то, что все учили в школе, — первобытно-общинный строй переходит в рабовладельческий; империализм как высшая стадия капитализма; потом неизбежный социализм; и коммунизм как высшая стадия развития общества. Эту теорию разработала группа истовых марксистов нашего, питерского Института материальной культуры. Над терминологической стройностью этой теории работали Борис Дмитриевич Греков, Василий Васильевич Струве, Сергей Александрович Жебелев. Струве и Греков получили за это академиков, Жебелев и раньше им был. Он, кстати, придумал для Сталина революцию рабов, которой в истории не было. Но в 1934 году на заседании Политбюро Сталин, держа на столе учебники по истории, заявил, что все они скучные, и теория формаций тоже. Вообще тогда историю не преподавали ни в школах, ни в вузах: изучали историю партии, историю общественных движений. В вузах не было исторических факультетов: Тарле, вернувшись из ссылки, читал в пединституте на географическом факультете лекции по истории географических открытий. В 1934 году было решено восстановить историю, но учебники отсутствовали. И Сталин распорядился написать их. Чем и занялась большая группа ученых, в том числе академики.

— Сейчас тоже заговорили о едином учебнике истории!

— Вот-вот, это все очень напоминает мне сегодняшнюю ситуацию: заговорили о едином учебнике по истории для школьников — и сразу же ударили по Академии наук! Сейчас, вообще, похоже, воссоздают сталинскую систему: тогда были наркоматы или министерства, а параллельно — отраслевые отделы ЦК и академические институты. И сейчас — есть министерства, а есть — отделы администрации президента. Фактически то же самое. Вот Андрей Фурсенко, например, перестав быть министром, перешел в администрацию президента.

— Получается, что практически не было случаев, когда ученые сопротивлялись давлению власти? Ведь были же примеры гражданского мужества — академик Сахаров например.

— Конечно, были и такие примеры. О многих мы даже не знаем. Мы же не знаем, что происходило в закрытых институтах, в «почтовых ящиках». Есть книга воспоминаний о Юлии Борисовиче Харитоне. Там описано, как в лабораториях, где создавалось атомное оружие, ученые открыто высказывали мысли, за которые в другом месте их поставили бы к стенке. Берия отлично знал это, но говорил: одной половиной мозга ученые думают о политике, а второй — о бомбе, и мешать этому нельзя. Сталин в 1949 году даже отменил борьбу с космополитизмом в физике, произнеся знаменитую фразу: «Пусть делают бомбу, расстрелять всегда успеем».

— Моя мама работала там, где создавали бомбу, и я помню, что она в 1968 году, после событий в Чехословакии, положила партбилет на стол. И ей за это ничего не было — она продолжала работать. В середине 70-х годов в Институте биофизики РАН произошел настоящий бунт: после смерти академика Франка, возглавлявшего институт, на эту должность назначили человека, против которого ученые взбунтовались, и почти все сотрудники подали заявления об уходе. Почти год институт бушевал, потом власти нашли компромисс — разделили его на два. Один институт занял тот, против которого бунтовали, другой — тот, за кого выступали ученые.