Нужно ли рассказывать о себе? С одной стороны, определённо: нет. Сказано: по плодам их узнаете их. Больше того: если говорить о себе много, можно окончательно забыть, кто ты есть. Заговорить зубы себе самому. А успешные подлоги в биографиях, карьеры, большие проекты прямо так и строятся — и опыт показывает, что стоять такие конструкции могут десятилетиями. Процесс саморазрушения уже запущен, он неумолим — и такая подложная личность, жизнестроительская, когда-то будет разоблачена — вопрос только в том, как это случится: сам человек сбросит маску, потому что узнает что-то такое, Любовь ли это, Бог, Чудо, — или же эту маску с него снимет Смерть, тогда он так и уйдёт из мира, ни разу не посмотрев никому в глаза.
Кстати, про глаза. Пусть это фигура речи, даже, пожалуй, уже ставшая штампом — так, что мы не чувствуем, какой за этими словами — «посмотреть в глаза» — Акт. Мне кажется, это редкость. Я сразу и не вспомню, сколько раз в жизни у меня это было — и было ли вообще. Здесь нужны двое, и эти двое в этот момент взгляда непостижимым образом сопереживают — друг другу, времени, телам, всему окружающему — и тому, что ещё случится, и уже случилось, и происходит прямо сейчас. Умные люди называют это «трансцендентальным переживанием». Моя память, возможно, вымыла, по любви ко мне (острота подобного переживания может покалечить, если не убить, — особенно человека, живущего во сне или во лжи), это событие. Я могу вспомнить — и то смутно — только момент такого одиночного переживания. Со мной никого — физически — не было в те минуты.
Иногда может показаться, что я люблю говорить о себе. Но, по гамбургскому счёту, много ли раз это в самом дело было? Порой мне даже становилось стыдно оттого, что в своей литературной жизни, в сценариях, мне неизменно приходилось описывать себя «в предлагаемых обстоятельствах». Казалось: так это торчит, почему же я выпячиваю себя? Ведь если торчит, должно быть, это трение, это поиск, и чем больше торчит — тем менее глубок поиск и тем более велико трение, тем значительнее в жизни человека аффект, реакционность, непонимание — в глобальном смысле, одиночество?
Всё так и не так.
Не скажу, что мне близок — но мне дорог, небезразличен, — Карл Юнг. Он говорил о таком феномене, как «самость». Это, если позволите мне в моём эссе немного халатности, — другое имя Бога. Зачем так мудрить, казалось бы? Называй своими именами, да и всё… Слово на букву Б. перестало звучать. Кому-то оно звучит, и они счастливы, правда, они вряд ли часто его говорят или пишут без строгой на то необходимости. Но в обыкновенном разговоре, подённо-суетном, пожалуй, это слово действительно ввалилось в сутолоку неразличимых звуков, что производят колебания наших языков, — и не может отразить тот же смысл чётко, что и слово «самость». Ещё это можно назвать целостностью. Вот, поначалу может казаться, что целостный человек достиг потолка, и потому ему больше нечего делать, кроме как встречать Смерть.
Так-то оно, может быть, и есть, только это всё же неправда. Есть поиск вне целостности себя, и есть поиск внутри целостности. Причём я бы даже не стал говорить, что он исключительно погрузительный, уходящий вглубь, нет, он развёрстый и отвёрстый, кучерявый и плакучий, порскающий и выныривающий, окоёмный и лопоухий, похожий одновременно на бег за собственным хвостом, погоню за морковью, свисающей с темени, удивление — и тут же переключение: д-а-а-а-а-а, то ли ещё будет…
Сгорают молодые гении в рассвете лет, действительно. Как Икары — они близко подлетают к Солнцу, и оно их обжигает: они так близко подошли к этой целостности, она их так напугала, показалась клеткой, тюрьмой, встречей с своей конечностью и даже заурядностью: да, а ведь я всего-навсего человек, такой же, какие жили до меня, живут вместе со мной, живут помимо меня — и будут жить… Человек и правда звучит… горько. Не гордо, а горько. Я думаю над этим: это некая критическая линия, она и правда роковая, многие из нас растут, восторгаясь людьми, которые её видели, но не перешли. Мне 27, я думал об этом все последние годы. Я стал показывать способности довольно поздно, и долго был в них по меньшей мере не уверен, а потому моему характеру попросту не хватило духу пойти внакал доконца — это меня, пожалуй, и уберегло: с этим я мало-помалу смирился — что мне не назначено быть пламенеющей звездой, которая взорвалась от собственного избытка, но я не мог удержаться от мысли: а это кому-то нужно, чтобы я уберёгся, это входит в высший замысел, и что он значит?
Я не знаю. Но я хочу достичь целостности, самости, Бога. И быть внутри — быть в движении, не суетном, производительном, расчётливо-непредсказуемом, внешне удивительном, а внутренне скучном и гнилостном — в благодатном. Я предаюсь греху уныния, но правда: всё зависит от меня? Я предаюсь греху гордыни — что, правда: всё-всё зависит от меня? Я оставляю эти мысли и просто ставлю точку, вернее, несколько...
