Среди премьер зимнего Чеховского фестиваля — «Тарарабумбия» Дмитрия Крымова (копродукция феста и театра «Школа драматического искусства»). Вот что написал режиссер и сценограф Крымов о Чехове и своем спектакле — театральном шествии за гробом классика с участием русской интеллигенции на ходулях, заблудившихся трамваев, похожих на дачные террасы, и матросов североморского крейсера «Антоша Чехонте». Рецензия «Новой» — в следующем номере.
Уже более 100 лет герои Чехова живут на сценах театров всего мира. Имена их стали нарицательными, ситуации — типическими, а речь превратилась в кодовый язык всех людей театра, а в России — всей русской интеллигенции. «Бальзак венчался в Бердичеве!» по своей ассоциативной наполненности стало равно «бедному Йорику!», «Многоуважаемый шкаф» вырос до чудовищных размеров метафоры, сравнимой с Эльсинором, а любовные объяснения Маши и Вершинина:
— «Трам-пам-пам?»
— «Пам-пам-пам...» — стали современной транскрипцией Ромео и Джульетты:
— «Ромео! Зачем же ты Ромео...»
— «О, не клянись изменчивой луною...»
Первые предложения так до конца и неизвестной пьесы Кости Треплева — «Люди, львы, орлы и куропатки...» перебили весь русский символизм, стали его знаком и эпиграфом, более того — знаком всего нового и загадочного в искусстве.
Уже более 100 лет молодящаяся мать пытается перевязать голову своему упрямому сыну, и как будто всё идет хорошо поначалу, но потом он всегда начинает почему-то нервничать, вскакивает, кричит, убегает, и грязный окровавленный бинт тянется за ним— как шлейф за принцем Дании.
Более 100 лет очень симпатичные и немного жалкие люди ничего не делают, глядя, как их жизнь летит в тартарары. Нежные и смешные, они то и дело вскрикивают:
— «Сестра моя! Сестра моя!»
— «Дядя! Милый дядя!»
— «Милые сестры! Если бы знать!»
Страшный и такой до боли знакомый, и уже решенный кем-то неоднократно кроссворд в старой газете, забытой на железнодорожной станции. Следы карандашей и ручек явно проступают в клеточках слов, делая почти обреченными попытки взяться за дело со свежими силами.
Фирса забудут, в Москву не уедут, счастья не будет ни на кирпичном заводе — для Тузенбаха и Ирины, ни в лесничестве — для Астрова и Елены Андреевны, ни на сцене театра города Ельца — для бедной Нины, ни — боюсь, вообще, для всех нас в наступающей «Здравствуй, новая жизнь!»
Хорошо бы на День Рождения человека, так скромно жившего и так громко умершего, ненавидевшего пошлость и привезенного в гробу на Родину в вагоне для устриц, создавшего этот странный, такой зыбкий и такой прочный, такой маленький и такой огромный мир, — хорошо бы собрать всех его персонажей и пройти парадом, слева — направо, всем вместе: господа и слуги, писатели и артисты, фокусники и музыканты, начальники станций и военные, врачи, молодые влюбленные девушки, вечные студенты, предприниматели — новые владельцы Вишневого Сада, все люди, а также львы, орлы и куропатки, рогатые олени и молчаливые рыбы. И дети! Бобики и Софочки!
Красивое, многолюдное, что-то все время говорящее, выкрикивающее, поющее и жонглирующее ШЕСТВИЕ. Оркестры и хоры, куски дворянских усадеб, транспаранты и стаи перелетных птиц, чайки, а также чайные столы с дрожащими в чашках чайными ложками и, наконец, — огромный вагон, на котором написано: «Устрицы», и огромное тело Чехова, доставаемое оттуда и оживающее на наших глазах!
Жизнь и смерть, красота и тлен, старость и молодость!
Последний парад ветеранов наполеоновских войн, пришедших почтить память своего маршала.
Карнавал! Тa-ра-ра-бумбия!
Комедия! Как сказал бы Чехов.
