В розыгрышах не щадил никого
Он был воплощение юмора. Не разбитной разновидности, что сыплет прибаутками, раздаривает ухмылки и панибратски подмигивает направо и налево, а сдержанно-ироничного, беспощадно нелицеприятного — статьи за подписью «Анатолий Рубинов» заставляли холодеть высоких начальников.
В «Литературной газете» эпохи Александра Чаковского ареопаг «золотых перьев» выковался на загляденье: Аркадий Ваксберг, Евгений Богат, Ольга Чайковская… Анатолия Рубинова выделяли неистощимая фантазия и жажда нескончаемого розыгрыша. Легкий, энергичный, мальчишески озорной (внутри респектабельного, тяготеющего к статичности коллектива), он не пафосничал, а дезавуировал выспренность, приглушал патетику, превращал высокие поводы — уж не говорю: пустяковые эпизоды — в цирковую буффонаду, эксцентрику, аттракцион. Вовлекал окружающих (порой помимо их воли) в фонтанирующие завихрения коварных забав, извлекал из предложенных бытием сюжетов квинтэссенцию — смех.
Оговорюсь, Анатолий Захарович прошел войну, никогда об этом не распространялся, разве что дал в стенгазету, посвященную 9 мая (я был редактор той газеты и настоял), свою фотографию — в пилотке и при погонах. Он был добрейший, отзывчивейший и свято веривший в добро человек. Возле райвоенкомата нашел перетянутые аптечной резиночкой несколько ветхих купюр, вообразил: скудные сбережения потерял ветеран, инвалид. Поместил объявление: найдены деньги — и изумлялся, сколь многие липовые хозяева возжаждали завладеть этими крохами.
Не отмыться
В коридоре редакции Анатолий Рубинов увидел рабочих, паковавших в коробки перегоревшие лампы дневного освещения, попросил такую коробочку, запечатал и бандеролью отправил из отдаленного почтового отделения в редакцию же «ЛГ» — в отдел экономики. Сопроводил письмом: вот какими лампами снабжают заводы. Указал обратный адрес: реальный, одного своего знакомого. Фамилию придумал заковыристую: Гинденбраттен. Эта сомнительная фамилия не насторожила коллегу (и приятеля) Рубинова Александра Левикова, отославшего неведомому Гинденбраттену обстоятельный ответ: по нескольким некачественным лампам трудно судить о работе завода-поставщика. Левикова заинтересовало — для выяснения объективности картины в целом он был добросовестный журналист, — сколько всего ламп горит в помещениях предприятия?
Рубинов-Гинденбраттен ответил резкой отповедью (в духе подозрительного времени и окруженного врагами социалистического государства): «Зачем вам знать, сколько ламп горит в нашем здании? Это секретные сведения. У нас режимный объект. По количеству ламп можно определить его мощность. Сообщу о вашем нездоровом, настораживающем любопытстве куда следует».
Анатолий Захарович иногда привлекал меня к участию в своих небезобидных фантасмагориях. Я стал свидетелем итогового разговора Левикова (он испытал облегчение, узнав, что это розыгрыш) и Рубинова.
Рубинов: «Ты испугался, что будешь уличен и разоблачен, тебе не хотелось фигурировать шпионом, ты сдал на попятный!»
Левиков: «Я написал, что мне военные секреты не нужны».
Рубинов: «Ты настаивал на встрече в редакции, в присутствии понятых, чтобы доказать, что не шпион».
Левиков: «Чего мне пугаться?»
Рубинов: «Что схватят с поличным! Ты бы не отмылся от подозрений».
Левиков действительно был напуган. Советская эпоха: каждый следит за каждым… И каждый каждого подозревает.
Конфетки-бараночки
Следующей жертвой стал заведующий отделом писем Залман Румер. Когда я, будучи молодым человеком, переступил порог «ЛГ», Залман Афроимович был в летах, но категорически велел называть его на «ты» — зэковская привычка. Он в начале своей многообещающей судьбы, в должности выпускающего редактора «Комсомольской правды», был арестован. В его кабинет вошли двое и велели следовать за ними. Румер искренне сказал: «Не могу, должен подписать номер в печать». Двое не спорили, дождались, пока газету сверстают и выпустят в свет, и уже после этого глубокой ночью увезли наделенного повышенным чувством гражданской ответственности работника идеологического фронта.
В лагере, где Румер отбывал немалый срок, у него при обыске обнаружили переписанное от руки стихотворение Константина Симонова «Жди меня, и я вернусь…» На юбилее Константина Михайловича Румер шутил, что имеет право считаться автором этих строк — наравне с поэтом. Надзиратели были малообразованны (мы преувеличиваем литературные познания самой читающей нации мира) и вообразили: обращение к любимой исходит не от солдата, проливающего кровь на передовой, а от томящегося в неволе врага народа. Румера сурово допрашивали: «Сознайся, сука, кто автор». Он не раскололся, даже когда избивали: «Это я написал».
Позже дочь Семена Индурского, главного редактора «Вечерней Москвы» и соседа Румера по коммунальной квартире, рассказала мне: освободившийся из лагеря Залман, которому было запрещено появляться в Москве, тайно навестил жену и сына. В ту ночь грянул обыск. Индурский, рискуя головой, спрятал Румера в своей комнате.
Анатолий Захарович позвонил бывшему зэку Румеру и измененным голосом (это ему хорошо удавалось: однажды, назвавшись некоей Алевтиной Борисовной, он старушечьим визгливым причитанием довел до исступления полредакции) представился знаменитой ударницей коммунистического труда Валентиной Гагановой:
— Вы когда-то брали у меня интервью. Ну почему так бывает, что едва человек перестает быть нужен, о нем забывают?
Румер разволновался, назначил ей (ему?), короче, мнимой Валентине Гагановой встречу. Был горд: выдающаяся знакомая помнила о нем.
Анатолий Захарович подбил свою сообщницу Лёлю Кокашинскую спросить Румера: не поступало ли в его отдел писем о славных коммунистических починах — нужна публикация на эту тему. Румер взорлил:
— Сделаю полосу о Гагановой!
В день значимого свидания редакция накрыла в буфете стол: конфеты, печенье, кофе. Рубинов позвонил Румеру незадолго до предполагаемой явки именитой визитерши (мобильников не существовало) и грубым мужским голосом потребовал:
— Мне Румора.
Румер ответил с достоинством, но раздраженно (он готовился к лирическому диалогу):
— Румор — в Италии. А я — Румер.
— Какая разница! Это муж Гагановой. Чего хотите от моей жены? Что за встречи ей назначаете? Хватит, запустила домашние дела, я ее от общественной деятельности отважу, будет мыть полы и посуду. Вот приду и набью вам морду.
Румер впал в бешенство:
— Как смеете так говорить о женщине! Я о вас фельетон напишу. Я вас разоблачу. Где вы работаете?
— Институт разработки недр «Шарашмонтаж».
Буквально так и было заявлено. Румер только и смог выговорить:
— То-то и оно — шараш…
Но был совершенно деморализован и сбит с толку. Позвонил в секретариат и упавшим голосом сказал, что будет писать статью о Домострое.
Рубинов дожал ситуацию и попросил, чтобы Румера известили: если встреча отменяется, надо сдать конфеты и печенье на кухню.
Деликатный Румер мялся:
— Неловко. Сотрудники собрались… Посмотреть на Гаганову.
Коллектив, предупрежденный Рубиновым, действительно ждал: что будет? Рубинов лично явился в буфет и принялся интенсивно поглощать угощение. Румер вытаращил глаза. Рубинов рассмеялся:
— Беру расходы на себя.
Блондинка в другом конце вагона
В полупустом вагоне метро вечером Рубинов ехал домой. В другом конце вагона пышная блондинка вела оживленную беседу с группой молодых людей. На остановке вошел Виктор Переведенцев (известный социолог, его статьи регулярно печатались в «ЛГ») — он всегда витал в облаках или был погружен в себя, с огромным своим портфелем. Анатолий Захарович черканул записку и попросил пассажиров передать ее Виктору, а сам закрылся газетой: «Дорогой Виктор! Не знаю, могу ли так тебя называть, когда-то такое право у меня было. Вот уже полчаса ты сидишь в вагоне и не замечаешь или не хочешь меня замечать. Если поступаешь так умышленно — извини».
Рассеянный Виктор нацепил очки (был близорук), порылся в памяти и потащился с огромным портфелем через весь вагон к даме. Начал что-то у нее выяснять — очевидно, припоминая интимные подробности. В результате чуть не схлопотал по физиономии. В недоумении вернулся на свое место. Рубинов газету опустил, Виктор его увидел. Но долго оставался в прострации.
Андрей Яхонтов
