Знаменитый британец Деклан Доннеллан, знакомый столичному зрителю по спектаклям на Международном фестивале имени Чехова, рассказал «Известиям» о своей новой постановке в Театре имени Пушкина, конфликте интеллигенции и народа, а также о том, почему он называет себя Деклан Фомич.
— Обычно режиссеры ищут в классических текстах созвучие сегодняшнему дню. Удалось ли вам его нащупать в пьесе Фрэнсиса Бомонта?
— «Рыцарь пламенеющего пестика», как и многие другие прекрасные классические тексты, актуален во все времена: человеческая натура не меняется. Прекрасные пьесы всегда будут про сегодняшний день, потому что авторы задумываются над процессами, которым подвержены люди. Я однажды уже ставил «Рыцаря пламенеющего пестика» в Лондоне со студентами. На первый взгляд, пьеса кажется глупой (Муссолини сначала тоже казался глупым лидером), но на самом деле она очень серьезная и повествует о столкновении вкусов интеллигенции и народа. В ней эти две силы сходятся лоб в лоб.
Бомонт, как и Шекспир, не знал, что пишет в канун революции. Как не знал этого и Чехов. Через несколько лет после того, как пьеса была написана, популистское правительство пришло к власти и закрыло все театры, потому что они казались народу «аморальным местом для привилегированных». Сегодня новая фантазия захватывает мир: людям кажется, что они разбираются в любых вопросах лучше экспертов, каждый может контролировать факты и манипулировать ими. Интернет тиражирует идею, что любой в состоянии стать знаменитостью и вписать свое имя в историю.
— У спектакля ожидается интересная гастрольная жизнь — премьера в Париже, показы в Москве, затем в Лондоне и Мадриде. Обращали внимание, как зрители из разных стран реагируют на один и тот же материал?
— Реакция публики не подвластна национальным границам. Московский зритель во вторник может коренным образом отличаться от московского зрителя в среду, даже больше отличаться, чем театралы из разных стран. Очевидно, что люди всегда смотрят спектакль в контексте событий, которые их окружают. Эти различия интересны, но на самом деле сходство говорит нам о гораздо большем. Иногда надо встать подальше, чтобы целиком увидеть орнамент. Детали, рассмотренные под лупой, могут нас запутать. А с расстояния начинают проступать общие линии человеческого поведения. Мы, режиссеры, стараемся выхватить то, что находится в основе человеческого существа, у этого нет границ и расовых различий.
— Вы много работали с актерами в России, Англии, Франции. Чем вам нравятся наши артисты?
— Они способны увидеть мир вокруг и впустить его в себя. Поиск жизни для актеров — главный приоритет, и русский театр с этим очень резонирует. Работая с русскими, мне не надо это объяснять, им самим это важно. Они понимают, что труппа — это ансамбль, а не просто на время собравшиеся индивиды.
Каждый артист уникален и отличается от другого даже больше, чем один язык — от другого, поэтому обобщать невозможно. Одно различие, которое кажется мне интересным, заключается в том, что русские артисты часто подходят ко мне и с волнением говорят: «Деклан, я хочу познакомить тебя с одним очень важным человеком». Я отвечаю: «Конечно, с кем?» — «С моим учителем». Это невероятно трогательно. К примеру, английские артисты в подобных ситуациях почти всегда говорят: «С моим агентом».
Мне кажется, мы тонем в мире потребления. Видим только то, чему позволено существовать. Мир всё больше становится похож на огромный магазин Duty Free. Обычные человеческие ценности удобно переработаны в рекламу. Прекрасный танцовщик, певец или артист потихоньку превращается из живого существа в бренд. Человеческое внимание кажется уже почти бунтарством. Нам всем нужны средства для существования, но тотальный материализм разрушает нас изнутри.
— После недавних гастролей в Лондоне худрук Театра имени Пушкина Евгений Писарев с огорчением поделился с «Известиями» наблюдением, что многие журналисты, в том числе и театральные, просто помешаны на политике.
— Театр по сути своей не аполитичен. Политика — это не кричащие слоганы, а конфликт между людьми, чьи точки зрения разнятся. Это переговоры и, главное, — эмпатия, которая совершенно не то, что сочувствие. Обладая эмпатией, мы способны поддержать того, кто не такой, как мы. Сочувствие ведет к ненависти и войне. Это часто происходит в политике. Мы сочувствуем идеям одних и начинаем ненавидеть других.
Нам надо учиться слушать людей с противоположными взглядами, иначе всё закончится катастрофой. В театре мы смотрим на людей, не таких, как мы, испытывающих то, что мы не испытываем, и делающих то, что мы, скорее всего, делать не станем. И все-таки мы чувствуем с ними связь. Театр помогает нам развивать эмпатию. Нет ничего более политически полезного.
— С Евгением Писаревым вы начали сотрудничество еще в ту пору, когда он был актером. Теперь он худрук театра, по сути ваш работодатель. Как складываются ваши отношения на этом этапе?
— Евгений Писарев был моим ассистентом на «Двенадцатой ночи», потом на «Трех сестрах» и «Борисе Годунове», а сейчас руководит великолепным театром. Мне кажется, Женя улыбнулся бы мысли о том, что он мой начальник. Мы вместе работаем над копродукциями наших двух театров, а это несколько другое. Наше сотрудничество с театром имени Пушкина началось со спектакля «Мера за меру» в 2013 году.
— Шекспир в России — один из самых популярных театральных авторов. Как вы думаете, с чем это связано?
— Да, я чувствую, что Шекспир так полюбился русским, что и сам обрусел. Почти в каждом театре в Москве идет что-то из его пьес. В Москве он точно популярнее, чем, например, в Ирландии. У России богатая история постановок и кинофильмов по Шекспиру. Интересно, что он не давался на первых порах Художественному театру и Станиславскому. Его пытались насильно облечь в натурализм, который Шекспир стряхивает с себя, как гусь воду.
Мы обращаемся к Шекспиру, потому что интересны сами себе. Шекспира завораживают люди, жизнь человека. Все его пьесы о том, что такое быть человеком и взаимодействовать с другими людьми. О том, как мы формируем семьи, группы, государства и как соотносится государство и человек. Он пишет о любви, об утрате, о самообмане. Его пьесы живут потому, что они всегда будут про «сейчас», в этом смысле они универсальны.
— В Англии и Франции, насколько я знаю, за редким исключением, нет репертуарных театров с господдержкой, как в России. В чем вы видите плюсы и минусы этой ситуации?
— Вы правы, разница в структуре театральной культуры огромная. Я всегда ее чувствую, работая со своей театральной компанией. В Англии артисты меняются от постановки к постановке, у всех контракты на очень короткий срок. Это англосаксонская система, общая с США. В Англии ты находишь пьесу, ставишь, и все, кто в ней занят, — незнакомцы. Нет смысла пытаться их привязать к себе надолго, они просто не смогут тогда выстроить свои графики.
Конечно, репетируя на родном языке в Англии, испытываешь облегчение и удовольствие от того, что попал в родную среду. Но, честно говоря, мы уже испорчены нашими длительными отношениями с русскими артистами. И с каждым разом нам все сложнее работать в англоязычных странах, где всех приходится собирать с нуля, хотя я понимаю, что систему не изменить.
— Вы рассуждаете как русский режиссер.
— (Смеется) Поменять имя? Не думал об этом. А что бы вы предложили?
— Скажем, Даниил Долин.
— На ирландском мое имя выглядит так: Deaglan O’Dhomnallain. Тут я был бы Деклан Фомич, а вот мой партнер Ник (сценограф Ник Ормерод) мог бы сойти за русского, потому что его бы звали Николай Михайлович. Знаете, в Англии меня часто считают эксцентричным, в России я слыву за нормального.
Если серьезно, то мы идем рука об руку с русским театром. Потому что у нас общая цель — создать жизнь на сцене. Театр — про то, как мы соединяемся друг с другом в пространстве. В этом сакральная основа театра, какой бы мирской она ни казалась.
Даниил Поляков
