1
Река обязательно должна кого-то принять весной. Когда воды гуляют из реки, она обязательно кого-то забирает. Мы это знаем, и поэтому страстно и крепко друг к другу не привязываемся. В нашей деревне все в карманах носят сухие чёрные камни. Все в нашей деревне носят в карманах камни, чтобы в случае чего не всплыть на поверхность. Конечно, самое страшное, когда ты не тонешь. Вот такая у нас деревня. Вот так мы ей гордимся. В начале марта все становятся в круг и показывают друг на друга пальцами. Ты! Нет ты! Ты! Нет ты? Ты нет ты! Ты! Нет ты! Ты! Нет ты? Ты нет ты! Ты! Нет ты! Ты! Нет ты? Ты нет ты! Ты! Нет ты! Ты! Нет ты? Ты нет ты! Ты! Нет ты! Ты! Нет ты? Ты нет ты! Ты! Нет ты! Ты! Нет ты? Ты нет ты! А может я? Так мы говорим друг другу в начале весны. Последнее говорим реже другого. Половодье. Говорим мы друг другу. Мы не сильно друг к другу привязаны, поэтому легко расставаться. В этом году все, как сговорившись, указали на Любовь Орлову. И я. Моя швейная машинка достаёт из себя одежду так, словно она её до этого съела, и теперь я, Хронос, крутящий колесо машины времени, фокусом возвращаю съеденное платье к жизни. Я представил на ней моё платье и представил, как сладко будет мне доставать его со всеми этими крошечными ниточками, из моей швейной машинки, и, заранее любуясь тем, как будет в нём выглядеть худенькая длинная кость Любви, хитро улыбнулся.
2
Я просыпаюсь утром, а в глазах и в ушах влажным морским чудовищем-водорослем извивается фраза: whereisorlova.com? Веар из орлова точка ком? Раньше я всегда просыпался и на меня смотрела жестяная Любовь Орлова. Спрашиваю я каждое утро: где же корабль Любовь Орлова? Где моя Любовь? Камни чуть тянут к земле. Я хожу, бренчу. На Любовь указали, потому что она красивее других. Помню, в лазури и молоке где-то между днём и вечером, стоит трагичная она, раскинув руки от одного конца неба до другого. А на руках у неё лежит подлодка Курск. Трагичная, жестокая Любовь Орлова. Мы её утопили. Топил её и я тоже. Она не бежала из города. Это важно, потому что некоторые, узнав о том, что топить будут их, бежали.
3
РЕКА ПОЛУЧИЛА СВОЁ! Речка-реченька получила своё и теперь сытая.
Раньше она ныла это своё: «Отдайте мне девушку», — она не была способна на разбой, как море, она не была свирепа и устрашающа, как океан, но она обладала хитростью и вся была как обтянутая сиренами, — отдайте мне девушку, а не то затоплю-ю-ю-ю, всех до единого. И деток. Какое будет это государство? Я сделаю много малюсеньких лодочек. Туда твои ножечки и поплывём. Я не хотела умирать? Я не хотела под водой? Под водой кости разбухают. Жен-женские нежные кости под водой разбухают. Глаза водянистые и пустые пузыри — как глаза рыбы. Я под водой волнистый попугай пузырь. Развивается тонкая атласная ткань — моё бывшее тело. Стояла я на берегу, трагичная Любовь Орлова, и держала я над головой на двух руках подлодку Курск. ЛЮБОВЬ ОРЛОВА стояла и держала на двух руках подлодку КУРСК. Утопили и утопилась.
4
На кого указала сама Любовь Орлова, спросите вы меня? В тот день её мучила зубная боль и какая-то женщина и какой-то мужчина. Челюсть уводила в сторону невидимая рука. Сведённая челюсть Любови Орловой, морозная Люба стоит перед моими глазами до сих пор. Как только все заметили, что все до единого выбрали её одну, все сразу запереглядывались, заулыбались, залюбили её так сильно, так могильно и глубоко, как только одному Богу возможно любить его маленьких смертных человечков. Любо смотреть на неё теперь, такую потерянную, предзакатную.
— Залюблю тебя, Любовь Орлова до боли в ушах и глазах, Любовь Орлова, прости меня, Любовь Орлова, прости, что я имею власть над твоей смертожизнью.
На кого указала сама Любовь Орлова? Я спрашивал себя так по кругу в течение всех бесконечных дней после того, как река успокоилась, сожрав Любу, а может, до конца всей жизни. На кого указала сама Любовь Орлова? Я пошёл опрашивать остальных, кто был тогда в кругу, но никто не видел. Я в приступе одержимости дорисовывал в памяти забытую картину. Дорисовывал я всегда в пользу того, что любовь не успела поднять руку, чтобы указать на кого-то, что она задумалась и так и стояла с приоткрытым от как будто отрепетированной заранее синхронности. Я представлял, как она, заворожённая танцем рук, так и не подняла свою, и в этом утонченном смятении осталась стоять, как красивое, но бессмысленное растение.
5
Прожорливая Ди каждый год берет по три,
А пригожей Дон не достался ни один.
Говорит Тиллю Твид: «У тебя вода стоит!»
Отвечает Твид: «Пусть твоя вода спешит,
А моя ленится — На одного твоего Два моих приходится!»
Бедная Дон, бедная пустая Дон
Голодная лежит, над ней сытый стоит
В ушах его бусины Голова — колокол
Весь — дорого-ценный, из реки вылакал
Барашню.
Ходит ходит и в воду не падает, собой жадничает
Затопила бы его ты красавица Дон
Чтобы не накликать мор
На деревню. сто в год похорон
И он деву заколол
О красавица дон чтобы не накликать мор
И в тебя кинул
Так закончился твой долгий голод
И наш страх
Вот какая у нас тогда пелась песенка
6
Танец воды начинался так, будто в реке смогли поместиться все наши тела. Я смотрел на воду и из неё видел моё лицо и лицо моего сына. Так праздновала река съетую девушку, мы жалели её ли?
Я жалел её и поэтому я чаще других ходил навещать ее дом с мягкими стенами, гниющими и словно тоже утопшими.
— Утопла! Утопла! А ты жива, дура сухая! — это так говорила себе моя жена, но смотрела всегда на сына. Она всегда говорила сыну то, что хотела сказать себе. Или, вернее, то, что нужно было сказать себе. Она его так и родила — чтобы родить своё лицо и на него злиться и бить его. Она раньше себя била, но это было слишком больно. Сына она била вместо себя и было тоже больно, но меньше. Она объясняла мне в оправдание: «Но если полить мою одну голову, как на суде двуглавого у Соломона, холодной водой, то его, вторая голова, начнёт морщиться и слепиться». Мы живём на краю деревни, и мы знали, что нас не выберут. Сын молодой и некрасивый, мы старые. Нас жалко и в нас много вложили наши соседи. То молока принесут, то придёт соседская девчонка с хлебом от матери, то её отца отправят чинить нам половицы. Жалко таких воде отдавать. Жалко молока своего, хлеба, а мы не гордые, мы ходим просим, бывает. Нам дают. Дают и не знают, что потом, когда выбирать, кого отдать реке, они на нас уже не смогут указать. Они уже нам и молочка своей бурёнки, и цветочкой, и силы мужицкой надавали. Мы заботились о том, чтобы на нас не указали! Любовь Орлова ни у кого ничего не просила, а когда давали, отказывалась. У нас люди в деревне простые добродушные. Они улыбаются, носом кивают. Не хочет — не хочет.
7
Во время ежегодного разлива Нила арабы бросают в реку празднично одетую девушку. Особое внимание я уделял карманам. Я хотел, чтобы материал кармана был плотный и твердый — тогда камни не сильно бы растягивали их. С другой стороны, я знал случаи, когда подошли и случайные карманы, те, что оказались под рукой. Я невинно воображал, для работы лишь, как была одета Вирджиния перед тем, как утопиться в реке Оуз. Всегда она воображалась мне так, что я мысленно начинал подбираться к ней с иглой и нитью. Как нелюбимая девушка подбирается к голове любимого, чтобы вырвать из неё волос для приворота.
— Как цветы, я собираю волосы, нелюбимая, с головы любимого. Не выходит приворожить. Хочу сшить ему же кафтан. Сошьёте мне кафтан из волос для любимого, портной?
Я мечтательно молчу, боясь потратить костюмное воображение на ненужную влюбленную.
8
Моё придурковато-любовное состояние, почти блаженство в отношении милой Любови, исходило в большой мере от того, что я тогда шил ей это платье. То есть я, во-первых, увидел итог своих трудов на красавице, во-вторых, я самолично утопил его — моё платье. То есть я буквально прошёлся по всему аду вот этого художественного бешенства, вскипающей крови, красных вишен вместо глаз, горячих губ и далее заиндевевшего тела, худого хилого и потом сверхдорогого сердца, и потом лишения. Я сжёг второй том «Мёртвых душ».
— Моё платье плывёт, — зачарованно мычал я. И так опускалась на меня эротическая почти нега. Я любил платье своё на Любови Орловой, я любил Любовь Орлову в моем платье. Я видел, что и люди стоят, заколдованные уходящей под воду милой платьей. Я хотел взвыть:
— Посмотрите! Посмотрите: моё платье такое красивое, оно раздаётся всё пузырями, уходя под воду. Волосы девушки усеяны сотней крошечных диких кристаллов. Солнце бьёт лежащие на воде нити платья, нити волос, куски плеч на сотни ошарашенных драгоценностей. Лицо Любви безучастно. Интересно, можно ли тебе быть не обидно от того, что больно, можно ли переживать боль просто как органическое повреждение, не связанное с твоим сердцем. Я всё думаю, на кого показала Любовь Орлова?
9
Через неделю, как бы перестал понимать — это меня давно не было или Любовь Орловой давно не было. Мне иногда казалось, что я видел её вчера. Потом я не понимал, что нет. Иногда я приходил куда-то. Чаще всего я приходил на верфь и стоял, ошалело ощупывая себя, повторяя: это любови орловой нет здесь или меня? Мне начинало отчётливо казаться, что это я давно не был в деревне, если я покупал рыбу в ларьке, мне казалось, что это не Любови Орловой давно не было в ларьке, а меня. Я ходил, трогая себя на протяжении всей дороги от мастерской до дома, и, к концу дороги удостоверившись окончательно, что я давно не прогуливался по городу. Я даже бывало обращался к себе вот так:
— Ах, а где это вы бродите? Что всё не заходите к нам в магазинчик с рыболовными снастями? Давно вы у нас не были, М, чем там занимаетесь? Сидите всё в своём небытие, в своей смерти?
И так же отвечал сам себе:
— Да, вот решил пока повременить с прогулками, сижу в кромешной тьме небытия в тени этого бренного мира. Давно я там не бывал с вами. Давно Любви Орловой не видел. Кстати, как там она? Всё такая же потерянно-красивая с молочной кожей и тонкой костью? Ах, как хорошо, что она всё та же. Как-нибудь забегу к вам! Жаль, мы с ней всё никак не можем пересечься, но дела-дела…
10
Найденное письмо Любови Орловой:
«Я никого не люблю, поэтому мне себя не жаль. Если они решат, что меня следует утопить, я положу больше камней, чем следует, хочу провалиться под воду так, как проваливаются в сон самые тяжёлые серебряные рыбки. Радостный и праздничный день. Солнце, как порез. Девочки в венках. Завтра река успокоится. Интересно кого выберут, в любом случае, я рада»
11
Я смотрел на счастливое медовое лицо Любови Орловой. Её прибило к берегу через три дня после. Нега, которая разливалась по её телу, вызывала зависть. Освобождённое тело казалось ненужным и смешным. Особенно казалось смешным и бесполезным то, как она красива, хотя и разбухшая. На лице её был покой и тихая умильная жалость ко всем нам, оставшимся на земле в бессмысленном дрожании. Вокруг неё в воздухе стояла жара и бурный топот, весь воздух изображал ненужные красочность и пышность, с которыми мы здесь встречаемся и, ах, будем встречаться ещё.
— Ах, так бездарно прожить, — сказала одна из бесчисленных вдов, скопившихся вокруг мёртвой. Все услышали в этом зависть к свободе и тишине её тела. И сама вдова эта услышала. Как только из её рта выскользнула ужом эта старая стройная жестокость, она вздрогнула, ревностно почувствовав, что Орловой теперь на неё всё равно. Она ещё некоторое время стояла так с извивающейся в приоткрытом красном рте змеёй и не могла поверить, что этой мёртвой женщине так непроницаемо искренне неинтересен любой из её завороженных ужей.
Пока мы несли Любовь, у нас по неожиданной и как бы взбесившейся цепочке возникали красные вспышки ненависти перед глазами. Мы вздрагивали, сдерживая порывы разбить надувшийся, как воздушный шар, череп. Просветление утопленницы было не нарушить, а убить второй раз казалось ещё более страшным наказанием для наших крепостных душ. Пережив вторую смерть, Любовь оказалась бы совсем — нега. Все это понимали и потому смиренно несли её к другому берегу, чтобы там утопить её тщательнее.
Мы знали, что Любовь, которая умрёт дважды, станет ещё больше на нас влиять, что она одним своим любовным всесильным взглядом будет растягивать нас по воздуху, как вязкую послушную огромную ириску. Казалось, само небо обнимает теперь бессмертная жалость утонувшей к нам, оставшимся до следующей весны в беспокойстве и вечной смуте. Когда, я понял, что для Любови Орловой весь наш мир стал огромной жалкой ириской, которая под её невидящим взглядом может принимать любую форму, что мы теперь её сладкое тесто, а она наша чёрная мечта, я зашёл по щиколотку в реку.
Я долго стоял так. На ногах — веллингтоны из пиявок, в карманах мешаются друг с другом камни. Я знал, что не получится. Её вознесение над нами сделало нашу жизнь нелепой настолько, что даже перед смертью открывалась теперь опоясывающая невозможность. Словно самоубитье теперь показывает, что тебе на себя не всё равно, а Любови Орловой всё равно.
12
Мы кинули Любовь в другое место реки. Хорошо было только реке. Она плясала сама с собой, вытачивая из гребней своих всё более замысловатые узоры. То она показывала собой давно затонувшую барку с силуэтом затонувшего с ней, очертания которого были нам менее знакомы, нежели его лодка.
Иногда из воды выступало призраком потерянное ещё какой вдовой зеркальце. Вдова в притворной восторженности подбегала к реке, желая посмотреться на свою печальную красоту, но вода уже разбивала зеркальце снова. И лицо вдовы, странно искажённое этим зрелищем, замирало в воздухе в тысячах маленьких каплях.
«Фонтан!! Там Фонтан!!» — элегично выли охраняющие верфь пьяницы.
Они кричали так, потому что появился фонтан. Хитрая самолюбивая река с буржуазной изобретательностью изображала все сытые красивости, что ей довелось отведать в своей жизни. Жители были удивлены, что река когда-то съела фонтан, но зная, что она прожорлива и стара, они кивнули.
Я прикладываю ракушку к уху оттуда, режа, свербя и ломая уши, стрекочет Любовь Орлова.
Анастасия Елизарьева
