Четверть века давившая меня дутая жаба страха однажды лопнула, как весенняя липкая почка. Что я имел до того, как смог чисто и невинно предстать перед недреманным и всевидящим оком? Лишь помесь смутных ассоциаций: от пафосного и книжнокиношного романтизма, смешения зелёного с розовым, соплей с идеалами, до героической дегероизации таинственного института. Воистину случился непредвиденный карамболь — я переступил порог кафкианского Замка. Я сделал это без ощущения катастрофы, но на фоне крушения. И Ведомство меня радушно приняло и слегка приоткрыло Лабиринт с призрачной тенью заточённого в нём семьдесят с лишним лет Минотавра.
Планировка Лубянской площади своеобразна: чёрные кубы её зданий молчат, внушая космическое одиночество. Их монументальный аскетизм гнетёт взор, будто на пересечении миров. Глаза невольно ищут крупную надпись, должную проступить на антрацитовых стенах высветлением или вытемнением, как в атласе для дальтоников — МЕМЕНТО МОРИ; на это же подвигают мемориальные ели у входных расщелин с дубовыми дверьми — в имперской традиции (неизменные МММ: МИД, Мавзолей, Метро) — пропуск в пирамиду. История застыла часовым на вечном посту.
Зябко.
В осьминожьих щупальцах стальных улиц, расходящихся в город и дальше, даже думается не так — рассудок буквально выхолащивает никчёмность существования на миг среди вечности и «наше вам с почтеньицем» тащит руку к воображаемой гражданской шляпе заблудившегося дачника на армейских манёврах со стрельбами по движущимся мишеням. Пейзаж водит по кругу, как лешак в урочище, и карусель однообразных строений напоминает тяжеловесный танец великанов, изнуряя карликовый мозг, как шарик в свистке.
Во мне озноб и пустота. Проклятое место.
Я маячу меж аспидных исполинов, беспомощно озираясь: эй, кто-нибудь? Куда дальше-то? Мой голос застревает в собственном горле. Кубы почти сомкнулись в непроницаемое каре. Я в архитектурной ловушке времени. Оно постепенно, с аккуратностью хирурга, вынимает из меня человека. И только нырок в какой-нибудь подвернувшийся обжитой переулок, в последний момент, влетает в гортань глотком неба. Мысль срывается и проламывает висок: бежать! Но мне покамест с ней не по пути. Прости-прощально оглянувшись на мультяшные буквы «Детского мира» и спасительное метро под ними, я втягиваю голову в плечи с рефлексом начинающего шпиона и устремляюсь в логово.
У меня — дело.
Экскурс собственно в недра Ордена Рыцарей без Страха и Упрёка светит мне не больше, чем отпуск в разгар сезона проводнику поезда «Москва-Симферополь». Придётся удовлетвориться предбанником службы. Передо мной Общественная приёмная ФСБ России по Москве и Московской области, чьим посредством державный Минотавр контактирует в своей непроницаемой цитадели с живыми гражданами РФ.
Из общественной приёмной Лабиринт не виден вовсе: ни чистки рядов и плащей, ни точки кинжалов — творцов истории многолетнего подавления гражданского инакомыслия. Однако слухи ходят разные. Что Минотавр, например, в положении — после захвата чеченскими террористами Шамиля Басаева мирного южного городка Будённовска. Положение для стража олимпийского спокойствия кремлёвских долгожителей щекотливое — как у залетевшей по неопытности восьмиклассницы. И вообще Минотавра нынче жаль: то ли он брошен один на один с бескормицей за послабление свобод в разнузданном отечестве, то ли оставлен сам на себя за ненадобностью, то ли его партия ходит налево…
Тюремщик и узник в одном лице.
С Россией не ясней, чем с древней Грецией. Одно по-прежнему греет душу — миф. Только какой от него толк в сумерках подвалов без постоянной подпитки? И добраться ли когда-нибудь неискушённому смертному до конца зловещего Лабиринта?
От прежнего названия Конторы, приютившейся в Большом Кисельном переулке, в душу проливается размагниченный ужас эпохи — Главное управление лагерей СССР. Бывшая рейхсканцелярия Архипелага ГУЛАГ — это старинное здание с колоннами, возможно выглядевшее тогда гораздо веселее, в рамках требований имперского декора на её, империи, юной заре, лишь подкровавившей тогда восточную полу небесной шинели. Но гнёт обезумевшей и агонизировавшей эпохи продавил асфальт и уподобил здание престарелому полуослепшему волкодаву чёрной масти, которого и новое время не отмыло добела, да и не больно, видать, хотело.
В стране, помнится, был дефицит моющих средств и спирта, поталонное распределение насущных благ и вообще чёрт-те что. Страна ошалело, как медведица от пчелиного роя, отмахивалась от прошлого, роняя пеньки и надсадно порёвывая. Порушенное этим недовершенным разгромом строение в Большом Кисельном ныне облупленно грязно и в следах разорения. Но дети за отцов не в ответе, тем более между прошлыми хозяевами дома и нынешними были Минлеспром и Лесная биржа (от лесоповала всё-таки никуда). По реставрации не системы хотя бы, а колоннадного фасада Контора явно стосковалась.
Я лично бойцов невидимого фронта плачущими не видел, — ждут молча. Кто-то ушёл в параллельные структуры — от скудости средств и вольностей в социуме, но сидят ещё оставшиеся — идейные и чиновно-привычные. И бюст «железного» Председателя не вынесен: чужим он глаза не мозолит, как мозолил гигантский собрат на Площади, а своим заместо отца. Икона в доме быть должна.
Однако суть приёмной внутри, а нутро — это первый этаж налево. Но сперва тамбур, где есть перечень здешних услуг с наглядными образцами на Доске информации. Приёмная УФСБ РФ по столице и области (федеральная находится на Кузнецком мосту, 22) занимается следующими делами: вопросами реабилитации репрессированных в известный период, узниками фашистских лагерей, пожилыми гражданами с их поиском льгот, выслуг и пенсионных надбавок, своими ветеранами, а также тем, что касаемо всех обращающихся по поводу поступления в Академию ФСБ на учёбу.
И ещё немаловажная статья интереса Службы — оперативная работа. Это естественный приток информации, мягко говоря, достойной внимания спецслужб. Сводка, составленная за полгода, в руках начальника приёмной Виктора Николаевича (звание осталось под тем же грифом, что и фамилия, а должность — старший уполномоченный) подтверждает ценность этих сигналов. Всего получено более шести тысяч письменных заявлений, не считая звонков и бесед с глазу на глаз. Около восьмидесяти сигналов — о всякой «мафиозной» деятельности (тайные арсеналы, сборища «авторитетов», хранение наркотиков и т.п.). Двадцать сообщений — о финансово-экономических аномалиях в общем законопослушном потоке, о нарушениях и злоупотреблениях в общероссийском бухучёте и о цифирной аферистике как злонамеренном подрыве устоев национальной экономики. С десятка полтора жалоб на милицейский произвол. Полторы-две тысячи обращений реабилитационного характера. Три тысячи беспокойств доставляют пенсионеры ФСБ — убелённые сединами Максимы Максимычи и постаревшие радистки Кэт, а равно простые и безвестные нам шифровальщики, оперативники, фельдъегеря… Народное око всё видит и информирует око государево. И есть благодарности от тех, кому помогли, в основном от ветеранов ВОВ. По семидесяти примерно обращениям, в силу их особой важности, приняты срочные меры, половина доводилась до начальника Управления генерала Трофимова лично.
Ведётся даже забавная статистика — по фамилиям обращающихся. Победителем внутреннего рейтинга минувшего года стал обращенец с редкостной фамилией Блицбляу — «голубая молния». Претендент этого года — гражданин Бляблин.
Среди серьёзных дел, встреч, бесед, когда раскрываются чуть ли не заговоры, а чаще — архивные папки, неизбежны и курьёзы — шлейф стереотипов, неадекватные вещи и поступки просящего и на всю жизнь перепуганного люда. Кого-то регулярно облучают из розетки, у кого-то рентген в унитазе, а ультразвук в утюге. Помешанных на пси-оружии пруд пруди. Приходят девушки с ногами от ушей и просят срочно записать их в разведчицы. А в глазах — бездонная любовь к родине… увы, не Максим Максимычей!
Так вот: набором в разведчицы занимается человек по имени Сергей Николаевич, он из отдела кадров, но принимает здесь. У них там с комнатами туго: всё отобрали в связи с уплотнением. Девушек берут — на переводчиц и юрисконсультов. Работать в Конторе, небось, не будут, но — шанс всё-таки: и им, и Службе. Всякий человек «ding in zich», но не всякий «вещь ФСБ», и девичий вопрос не прозрачнее еврейского. Это диалектика рынка и общего развала по вертикали. Жизнь проста и она всюду, здесь тоже — так утверждал художник-передвижник Ярошенко, зная, что это в мире неизменно и при царе, и при президенте. Цыплёнки жареные этого во многом не понимают. А попытка, как известно, не пытка.
В четырёх комнатах, обставленных незатейливо и казённо, как в обычном ЖЭКе, проистекает контакт с народом. Проистекает он за жёлтыми потёртыми столами среди светло выкрашенных стен. Под рукой на всякий случай аптечка, валидол и нашатырь. Пахнущие 37-м годом документы в папках — не для слабонервных, а тайнами прошлого интересуются сплошь больные по возрасту родственники пострадавших.
Если пройтись по комнатам, то в одной проникновенные оперативники берут на карандаш речи одноразовых помощников, в другой службисты знакомят с делами репрессированных, будоража в архивных склепах сталинско-ежовское эхо, в третьей идёт сортировка обширной почты, в четвёртой никак не отбудут свои давние сроки робкие реабилитанты. Штат сотрудников невелик, всего ничего. Ещё шестнадцать человек по очереди ведут приём по архивам СРАФ (Службы регистрации архивных фондов) да человек на компьютере, да начальник Виктор Николаевич. Вот и всё.
Впору начальнику запеть возле своего знатного аквариума с золотыми рыбками: «Три деревни, два села, восемь девок, один я!»
Он балагур, этот старший уполномоченный, девятнадцать лет сам просеивал шпионов, изменников и диверсантов, мотаясь по явочным квартирам и секретным точкам Москвы (а может, и не только), то есть пребывал на должности рядового оперативника, теперь вот — лицо фирмы. А при очередном звонке снаружи не знает: маньяк по ту сторону двери или мафиози с ружьём? Приёмная открыта всем, ни глазка, ни камеры наблюдения над входом нет, адреналин тренирует рефлексы разведчика даже в чиновном пиджаке среди фикусов и бегоний. Так и трудится Виктор Николаевич бок о бок с гипсовым наркомом-основателем и лицом к лицу с народом — один и без охраны.
Обращаются: наведите шухеру на конкурента! Госбезопасность — жупел действенный и в рыночно-криминогенной среде: от «новых русских» до тех, чья внешность от веку протокольная. Другая сторона той же медали: «Защитите от рэкетиров!» Тут это называют: «Дан приказ ему на запах». Логика — как гранёный стакан: «Вы же, блин, наша безопасность!» Двери-то настежь: заходи, дорогой товарищ, я чай пью — и ты садись со мной чай пить… Ну, и ко всему — располагающе-простецкий вид хозяина приёмной.
Приходит очередная разведчица как-то. Работала в МВД, имела дружка, он же и коллега, штаны с лампасами. Повздорили в дым. И вот она здесь: видеть его не может, козла вонючего, и не просто так не может, а как минимум в пределах всего родного министерства. Значит, девушке одна дорога — в альтернативные органы. И так это по-русски, в ФСБ — как в омут: уходить так уходить…
А ещё Архив — живая боль и кровь. История всех. Бабулька-ходулька одолела, пятый раз приходит: «Сынок, я всё про Митрохина Якова Кузьмича… Павшинские мы, Красногорск теперь. Перед войной забрали, упрям после свадьбы, в первую ночь. И ни звука, ни весточки. Где хоть загиб? Племянники б землицы родной отвезли на ямку, я уж не поспею. Да и тяжело, восемьдесять скоро, можа, последний раз тут. Дайте справку про место-то, есть оно?..»
И другая, не моложе — с требовательной чёткостью и глазами бывалыми: «Гражданин начальник!» — сразу понятно, по каким землям хаживала и бушлат носила с номером. А смерть вот не берёт. Святая или везучая? Совесть лишь, как водится, не на месте: обидно с пятном помирать. Власть она простила, а — не по-божески это. И даже не по-людски. Сняли б вину, мужички, с невинной женщины, великомученицы, ну какой она вам-то враг народа, даже если б захотела элеватор в какой-нибудь Уваровке подорвать. Пустые элеваторы, кстати, рвутся сами, безо всякого пороха и тротила — от мучной пыли. Достаточно искры. Есть такое физическое свойство.
Раньше начальником по всем реабилитациям, иначе сбору данных, т.к. собственно реабилитацией занимается Прокуратура, был Николай Викторович Грашовень — по этой части «полная ходячая энциклопедия». Но он перебрался в мэрию — в комиссию, занимающуюся списками пострадавших от сталинских репрессий. Другое лицо в регистрации архивных фондов — Надежда Степановна Грищенко. У СРАФ — своя картотека, но большинство прекращённых дел с приходом гласности передано в Госархив Российской Федерации на Большую Пироговку. Процедура выдачи там проще. Оставшиеся дела рассредоточены здесь и в Центроперархиве на Кузнецком мосту. Это по политическим осуждённым.
При ознакомлении с делом человек даёт расписку, что не использует то, что узнал, кому-либо во вред. В бумагах ведь сосредоточены навечно фамилии и факты, порой равнозначные вагонам взрывчатки. Одна даже случайно обронённая искра, тлевшая себе годами под спудом, способна не на шутку запалить торфяник общественного мнения. А если не дай Бог месть? Подлому доносчику, давнему обидчику, чёрному клеветнику… Архив — это бомба замедленного действия. У правды никогда не бывает ангельского лица, чаще она — грязь и мерзость. Правда мазана адом. В истории фавориты времен — предательства, и расписка не гарант, но всё-таки спокойнее…
Архив есть порядок. Тут не место эмоциям. О мотивах многих оговоров и доносов уже сказано-пересказано. Изжить врага, урвать чужое место, улучшить жилусловия, насолить ближнему из природного людоедства… Идея ревнителя строя тут на предпоследнем месте, она лишь прикрытие мелкого, расчётливого, своекорыстного. Но времечко именно под этим знаменем питало мясорубку беззакония, возведенного в Закон. И Бог всем судья.
Ради чего тревожат архивы? Ну зачем надо выкапывать давно истлевшие трупы и всматриваться в пожелтевшие кости с пучками мшистых, обесцвеченных волос в изголовье безмолвного черепа? Выходит, надо. Для последнего ответа, для торжества справедливости. Не для возмездия, нет, — кому это теперь поможет и что вернёт, кроме покоя на душе, которую кроваво увечили годы неизвестности. Это одна из причин — справка о безвинном гулаговском прошлом. Вторая и третья рациональнее — краеведческие изыскания и генеалогический интерес. Но по каждому случаю обязательна строгая регистрация.
По всем зэкам России и СССР сведения поступают из Центра криминальной информации на Новочерёмушкинской улице. В поиск нужных сведений включаются управления на территории всей страны — в прежней её географии. Перемещения дел осуществляются спецпочтой и фельдъегерской службой, — утери абсолютно исключены. Ведь дубликатов у этих отправлений нет. А хотят заявители немногого: снять ксерокопию, фото, просто полистать. Служба регистрации архивных фондов старается исполнить заявку полностью. Разумеется, при минимуме тёмных пятен в делах и возможности вообще что-либо найти.
С недавних пор подверглись рассекречиванию истинные даты и причины смерти узников ГУЛАГа. Раньше существовала предписание, согласно которому вместо «1938 год», например, в ответ на запрос вписывалось «1941», а «расстрел» заменялся липовым «инфарктом» или «туберкулёзом». Иезуитством задокументированной лжи власть и спустя годы скрывала следы своих преступлений, умаляя истинные масштабы террора и геноцида против собственного народа. И ради запоздалой правды о деяниях времён «чисток» и «голодоморов» опять перелопачиваются килограммы протоколов, историй всех хождений по мукам какого-нибудь неприметного типографского наборщика или счетовода в конторе домоуправления.
Полигон с двадцатью тысячами захоронений в Бутово, ставший мемориальным кладбищем — итог усилий комиссии мэрии во главе с Н.В. Гришовнем и заместителем мэра Бакировым, труд энтузиастов-составителей посмертных «расстрельных» списков — по картотеке Архива.
Зато списками комиссии, организации сугубо общественной, пользуются все кому не лень, нередко по-хамски, без ссылок на нее, легко освободив себя от угрызений «анонимностью добра» и безымянным как бы взносом в копилку гуманизма: благородная цель, мол, того стоит! Ужасно некрасиво и малопорядочно, конечно, воскрешать имена жертв средствами, похожими на те, что водили руками их палачей. Гадкая, но вынужденная параллель.
На небесах, как водится, всё сочтут и всем воздастся по заслугам: и кропотливым искателям правды, и её ловким перехватчикам, делающим себе благородное реноме на чужом поле. То, что с бывшими «карателями» можно без церемоний — глубокое заблуждение, и ложь-мелочишка во имя правды великой — всё равно ложь. Даже если это чья-то профессия.
Но не будем о посторонних спекуляциях и прочем паразитизме. Нет ни чёрных, ни белых, все — люди и все — разные.
Нехватка кадров в ФСБ как-то даже умиляет. Но это дело наживное. Последний конкурс в Академию составлял тринадцать человек на место. По некоторым данным это объяснимо: Академия ФСБ как закрытый вуз с институтом присяги даёт возможность уже после двух-трёх лет учёбы своим слушателям взять вольную без риска угодить в рекруты министра обороны. Кроме того, Академия — не самая плохая школа жизни для новой популяции устроителей завтрашней России. И школа бесплатная! Четыре факультета Академии готовят — на совесть — компьютерщиков и других высококлассных технарей, а за денежки там вполне легально учатся на шпионов и иностранцы, обретая специализацию разведчиков по восточному и западному профилям (это всё языки, господа присяжные заседатели, не только хинди, урду и шеститональный вьетнамский, но и вожделенный английский со всею романской группой) и юристов, что манит почему-то многих выпускниц общеобразовательных школ.
Уж демократы как ни морщатся от спецслужб с их исторически небезупречной репутацией, а факты упрямее деклараций. «Матросская тишина» не «Лефортово», где было бы логичнее отдохнуть от бурной миссионерской деятельности на благо народа человеку, чья коллекция бабочек так красиво из тени в свет перелетела. Просто герой нашего времени Сергей Мавроди, обобравший полстраны, в свой срок четыре года пыхтел на техфаке Академии ФСБ. Кто поспорит, что не насобачили главу дутой корпорации МММ теоретики хитрых наук? Ладно, сфера деятельности самого удачливого Хеопса всех пирамид для меня не понятнее алхимии, а если и сын экс-мэра Москвы, академика Гаврилы Попова тоже выученик высшей школы экс-КГБ? И наследник державного воеводы Павла Грачёва?..
Вот теснят органы на их исконном месте, нужда их давит, оттого продают свои кровные особняки коммерсантам, мэрия своё в хозяйство требует — реставрировать, однако, проще! — и разброд в стане Железного Ордена, и финансовые снайперы охранно-коммерческих структур и частных агентств лупят «зеленью», вышибая лучших из седла, а руководство страны окончательно дезориентировало оставшихся… Как жить? На кого надежа? Анархия, мать не отец, порядка б!..
В общественной приёмной рутина и бумажная пыль писем, жалоб и запросов… Рыбки в аквариуме дохнут! И кажется: не изменится уже ничего! Не перемелется и муки не будет. Великой империи нет, песок её вытек. Дело закрыто и сдано в архив с пометкой «хранить вечно». А гнетёт какая-то недосказанность и недопонятость. Вообще «недо…»
Неужто лишь рутина благая и очистительная т а м? Сплошной реабилитанс и гуманизация?
В этой стране надолго загадывать страшно. Помню из физики: от бесконечного утеснения получается сверхвещество. «Красный гигант», «белый карлик», «чёрная дыра» — и общепланетарный привет! В епархии звёзд так.
И тут надо думать, просчитывать: главное всегда остаётся. И оперативник Костя зябнет на бутовском посту, спрятавшись в копёшку свеженакошенного сена, и хранит мемориал от вандалов. Потому что как ершовский Ваня, стерегущий поле от набегов ночной кобылицы, Костя — русский человек. Немного не от мира сего. Он в засаде, потому что на страже добра в широком и даже высоком, господа заседатели, смысле. Ему стяжать не велено и он помнит про горячее сердце, холодную голову и чистые руки. Его учили смекалкой царскую службу править.
На царей надёжи нет. А держава оттого и крепка, хоть и глупи в ней много. И без службы нет державы, некому её блюсти в пешем строю. У нас же кое-что осталось. И нам надлежит. Иначе орда затопчет. Она прожорлива и бесцеремонна. А мы сами недоедаем — всё в амбар, всё в амбар! Прозапас, значит. Для госбезопасности. Не персонально, а вообще, государственно. Потому что кто нашу ораву кормить будет, случись что? А сами ордой мы не были и не будем. Что-то нас удерживает в последний момент. Может быть, служба? Или природная скромность? Или Бог?
А хорошо это или плохо — не знаю. Врать не буду. Одно знаю: что немцу смерть, то русскому судьба. Хоть император там на троне, хоть президент в вертолёте. Такие не простые, но и не сложные дела, вот вам моё слово. Честь имею!
Сергей Парамонов
