У главного собора Флоренции Санта-Мария-дель-Фьоре (можно сказать, Собора Флорентийской Богоматери), строившегося с XIII века около шести столетий и известного миру как флорентийский Дуомо, по вечерам играют не только легкую попсу, но и классику.
Сегодня лили прекрасные мелодии - виолончелист у одной стены собора и скрипач с контрабасистом у другой.
Играли весьма профессионально, особенно виолончелист. Естественно, перед ним на мостовой был распахнут футляр виолончели со стоящими там дисками записей исполняемой им музыки и приличной россыпью евро от благодарных слушателей.
Одет виолончелист был в безупречно строгий концертный костюм с бабочкой.
Я подумал, а вдруг за этим стоит какая-то история.
Ну, например, как-то этот виолончелист отстал от своего оркестра, гастролирующего по миру. Причем, оркестра хорошего.
Нелепая случайность. Проспал, например, вылет, познакомившись накануне вечером в гостиничном лобби-баре с очаровательной стеснительной первые полчаса флорентийкой.
И утром, проснувшись и не найдя товарищей своих по духовым и струнным, понял, что влип и что денег осталось у него столько, что на билет не хватало.
Пришлось покинуть и гостиницу.
Да тут его к тому же его еще и обокрали, как положено, по традиции, в толпе у знаменитого старого моста ювелиров Понто Веккьё, лишив всего, до чего дотянулись, включая документы, банковские карты и мобильник. И остались при нем лишь виолончель, да, как в насмешку, концертный костюм.
Пару дней он пометался, а потом понял, что есть хочется, спать на вокзале еще пока он брезговал да и местные бомжи косились. И тогда он, чтобы хоть что-то заработать, он пришел когда-то впервые сюда к Дуомо.
В общем, обычная история.
И, о чудо, он понравился публике!
Появились первые деньги. Туристы бросали монеты в его футляр. Сперва на жизнь, потом даже и на лицензию на место, а после уже и на запись дисков.
И как-то ему понравилось, он сделал эти концерты на улице у собора главным делом своей текущей жизни. И остался во Флоренции.
Он вычеркнул всех, кого знал в прошлой жизни. Сменил имя, чтобы его не нашли и не тревожили сердобольные друзья и немногочисленные гелфренды, особенно одна валторнистка из оркестра, с которой он спал в антрактах и которая все хотела его на себе женить.
Постепенно, помаявшись и кое-кому приплатив, он выправил итальянский паспорт, снял студию размером с голубятню под самой крышей одного из домов на Виа Кавур, под окнами которого на втором этаже висит т памятная доска о том, что здесь жил великий Джоаккино Россини, автор оперы «Севильский цирюльник». И стал жить дальше.
Так прошло несколько лет.
И вот однажды его его бывший оркестр, совершая очередное триумфальное турне по миру, вновь приехал в Италию, в Рим на гастроли, собиравшие аншлаги.
И дирижер, ставший всемирно известным и маститым, урвал день в неимоверно плотном графике этих самых гастролей и поехал на пару дней во Флоренцию, чтобы отключиться от бешеной гастрольной гонки, а заодно увидеть дом на Виа Кавур, 13, где много лет жил тоже, как и виолончелиста, любимый его композитор Россини.
И вот так, вяло прогуливаясь всласть по городу, дирижер вечером, перед тем, как идти спать в какой-нибудь отель «Брунеллески» с видом на купол Дуомо, вышел от дома Россини к площади у собора.
Был теплейший октябрьский вечер, последние драгоценные два дня бабьего лета, прорвавшиеся сквозь череду дневных мелких до одури дождей недели и грозовые ночи, когда молнии разом накрывали всю Флоренцию своим ослепительным колпаком, и даже в лабиринтах у улицы Данте, где и солнце-то не достает до их дна, на терцию становилось светло, как днем и даже светлее, потому что свет молний отражался, как от зеркала, от отполированных миллионами ног туристов камней тротуаров.
Светила полная луна, не понятно как висевшая в абсолютно чистом небе. Ей просто не за что там было зацепиться: ни дымки, ни шального вечернего вуального облачка.
И тут дирижер услышал виолончель.
Звук ее шел явно от земли, отражаясь от стен близких домов.
Дирижер был не только дирижером, но и первой скрипкой своего оркестра, обожавшим дирижировать смычком, стоя у рампы и всею спиной чуя, как легким мановением руки он обрушивает цунами музыки на зрителей.
Это чувство, пожалуй, известно лишь дирижерам и полководцам. Пушкин описал его одной строкой со всею гениальностью простоты в «Полтаве», сказав о Карле XII: «...И легким манием руки на русских двинул он полки».
Впрочем, дирижер Пушкина не любил. Но не по своей вине. Просто стихи нашего русского гения не переведены достойно еще ни на один язык мира. Не дотягиваются переводчики.
Ну ладно, это все лирика.
Просто как дирижер и более всего как скрипач, наш маэстро ощутил, что это соло виолончели не могла быть музыкой из даже очень дорогого и чопорного ресторана. Там не играют так божественно.
И к тому же здесь, в центре, где все деньги делаются на том, чтобы дорого накормить туристов хотя и вкусными, но абсолютно грошовыми по себестоимости блюдами, в основном пиццей во всех видах, пирожными, панини с томатами и прошутто и, не дай Бог, жирного и исключительно своеобразно пахнущего лампредотто (булки с начинкой из вареного с овощами коровьего желудка), рецепт которого свято хранится во Флоренции с века примерно тринадцатого, - так вот, в этом самом фастфудном центре просто не было таких ресторанов, чтобы они позволяли себе держать виолончелиста такого уровня.
Дирижер прибавил шаг, обходя громаду Дуомо и, свернув за его алтарную часть, увидел того, кто играл.
Дирижер на всей полноте размашистого шага врезался в собственное остолбенение, как о мраморную стену Дуомо.
Он узнал виолончелиста мгновенно, это был его виолончелист, которого все потеряли несколько лет назад, как раз во Флоренции. И не могли найти ни по каким номерам его телефонов ни даже через полицию.
А потом вообще бросили искать, когда дирижер получил от него через несколько месяцев после исчезновения единственное очень короткое, строки в четыре, письмо, смысл которого был предельно понятен.
Виолончелист с точностью до географической секунды указывал, куда именно, по его мнению, нужно отправиться оркестру. А дирижеру давал еще более четкие координаты. Это было по физиологическим меркам не так далеко. Но эффект возымело страстный: дирижер тут же вычеркнул виолончелиста из всех списков и гонорарных ведомостей оркестра распорядился сжечь его личные ноты, второй фрак, хранящийся у реквизитора и лично, за свои деньги, перепечатал афиши концертов на ближайшие полгода.
И вот они встретились.
Виолончелист тоже сразу узнал дирижера, даже кивнул ему и в паузе между двумя милыми вещицами Вивальди и Чайковского, пока собравшиеся вокруг зрители аплодировали и звенели монеты, падавшие в футляр, сказал, что если маэстро сей секунд не обременен гастролями, то он, виолончелист, освободится через полчаса, так как заканчивается на сегодня время аренды местечка на площади. И что вполне может угостить бывшего своего гениального патрона бокалом вина, например, вон в том ресторанчике, что у дирижера за спиной.
Дирижер уже вышел из остолбенения и, кивнув, величественно прошел к ресторану и сел за столик на улице.
Даже здесь сквозь дурацкий доносившийся вой «скорых», проезжавших мимо Дуомо к ближайшему благотворительному госпиталю, и перебивая гогот молодых немцев за соседним столиком божественно парила под луной виолончель, рассыпая невесомые ноты над божественным куполом работы Брунеллески.
Через полчаса виолончелист действительно пришел. Его сменили по неведомому дирижеру здешнему площадному графику скрипач и контрабасист. Скрипач играл в целом хорошо. Но хорошо - для уличного музыканта.
Едва виолончелист сел за столик, немедленно подошел метрдотель, до этого игнорировавший почему-то дирижера, но его тут же легким жестом отстранил появившийся невысокий старик с растрепанной шевелюрой и в очках на кончике носа. С него можно было бы писать протрет папы Карло..
Это оказался хозяин этого самого кафе на площади Дуомо и еще, кстати, пары дорогих ресторанов на другом берегу Арно.
Он учтиво кивнул дирижеру, а после сказал с улыбкой и легким поклоном виолончелисту, что счастлив видеть маэстро и что заказ примет лично.
Дирижер потрясенно уставился на папу Карло.
Виолончелист заказал межу тем отличное вино из коллекции Строцци, прошутто с дыней, трюфели, немного фруктов. И сразу попросил счет (дирижер с интересом прикинул в уме, на сколько этот счет потянет, но решил, что если уж виолончелист собирается ради дирижера разориться, то это уж его личное дело), потому что они с коллегой (он кивнул на дирижера) имеют, к сожалению, не больше получаса.
Папа Карло заверил, что все будет сделано мгновенно и (к изумлению дирижера) просил не беспокоиться о счете.
Их ресторан всегда будет благодарен маэстро за то, что с тех пор, как маэстро удостаивает их часть площади напротив своею игрой, это обычно это собирает за столиками так много публики, что ресторан не в накладе, а даже и наоборот.
И удалился, пожелав хорошего вечера и с новым поклоном добавив, что маэстро будут и впредь счастливы видеть здесь в любой момент.
Принесли вино.
Дирижер и виолончелист молча подняли бокалы и виолончелист, чтобы вывести визави из ступора, спросил его об оркестре, гастролях, бизнесе.
Дирижер стал как-то не слишком охотно рассказывать, потом расслабился, стал даже улыбаться. По ходу рассказа как бы невзначай упомянул о «той валторнистке», поведав, что она теперь замужем за пятым гобоем. И счастлива. И уже беременна. Правда не ясно: от литавриста или второй скрипки.
А затем уж совсем раскрепостился и, все больше набирая обороты, стал живописать блестящую жизнь своего оркестра, сыпля названиями городов, премий и прочих лавров.
Виолончелист внимательно слушал.
За всем этим разговором, как он понимал, приближается главное. И ему было забавно, когда же дирижер к этому главному перейдет.
Дирижер перешел после третьего бокала.
С плохо скрываемым и легко читаемым даже за доброй улыбкой легким презрением он поинтересовался, как это виолончелист дошел до жизни такой - он широким жестом обвел площадь, где как раз среди туристов слонялись две попрошайки, гремя, как маракасами, пластиковыми стаканчиками с парой монет на дне и желая всем «буэно серра».
Виолончелист откинулся на спинку кресла и добродушно, особо не вдаваясь в подробности, рассказал, как все, собственно, было с того момента, когда он опоздал на самолет, и как он теперь себя чувствует.
Дирижер слушал небрежно. А потом, снисходительно и фальшиво предложил подумать и, если что - он готов по старой памяти рассмотреть вопрос о возвращении виолончелиста в оркестр. Правда, нет (о нет!), не солистом. Все придется начинать сначала («Вы же понимаете, друг мой, на какой уровень я вывел оркестр с тех пор как вы сбежали, на мировой, не буду этого скрывать»). Хотя он, дирижер, должен отметить, что виолончелист играет превосходно.
Виолончелист поблагодарил, но сказал, что это вряд ли. Ему все нравится и менять эту жизнь на другую он как-то не планирует.
Дирижер подал плечами и сказал, что в знак старой дружбы (как-то он справился с этим словом) он всегда будет рад запросто видеть дирижера в своем поместье на Канарах или в парижской квартире на Рю Риволи.
Виолончелист смущенно и вежливо поблагодарил.
И добавил, что, к сожалению, он не имеет больше на сегодня свободного времени, ему еще играть у Палаццо Векьо, подходит его очередь занять площадку, там как раз заканчивает играть аккордеонист, специализирующегося на неаполитанских народных песнях.
А он, виолончелист, исполняет после него классику и это создает приятный контраст: больше возможности для заработка.
Дирижер сказал, что не смеет задерживать, ибо музыка превыше всего.
Они стали попрощаться.
И тут дирижер, кивнув на футляр с виолончелью, видимо, желая добить виолончелиста за то единственное письмо с координатами движения его лично с всего его оркестра, а заодно поставить этого уличного музыканта на полагающееся ему место, спросил, много ли подают гению смычка?
Виолончелист не обиделся. Он пожал плечами и ответил, много ли ему подают.
Следующим вечером виолончелист увидел, что в толпе туристов снова стоит дирижер. Вид у него был не очень, так обычно выглядят люди, не то что просто не спавшие ночь, а проведшие ее в нервной прокуренной бессоннице.
И угадал: до рассвета дирижер сдымил три пачки сигарет, уставившись на гениальный купол Брунеллески с лоджии своего президентского номера в одноименном отеле.
Но глаза его не видели красот Дуомо.
Он промаялся и целый день, а к семи вечера, уже вовсе замордованный ночными и дневными мыслями, едва не бегом кинулся на звук виолончели, едва заслышав его.
Он с трудом дождался окончания сонаты, потом неуверенно подошел к виолончелисту.
- Скажите, - выдавил он из себя. - Это правда, то, что вы мне вчера сказали, прощаясь?
- Да, - ответил виолончелист. - А что?
Лицо дирижера дрогнуло, он густо покраснел и, опустив глаза, хрипло умоляюще спросил:
- А не нужен ли вам скрипач,.. маэстро?
Флоренция,
Виа Кавур близ собора Дуомо,
15 октября 2016 года.
