Подобно Филиппу II династии Габсбургов из «Тиля Уленшпигеля» авторства Шарля де Костера, шустрый неспокойный мальчик Сосо Джугашвили (как его звали в детстве) — никогда не был замечен рыдающим, плачущим. Во всяком случае, описателями его жизни, биографами.
Безумно любящий мать, одновременно безумно ненавидящий отца, он уже в 13 лет понял, что Бога — нет. А есть — дарвиновский расклад теории существования, развития и… Есть великие герои, двигающие, катящие "красное" солженицынское колесо истории вперёд.
Навроде бесстрашного мстителя Кобы из романа А. Казбеги. Коему поначалу подражал. И впоследствии которым — собственно стал. Заменив собою — Бога. Для себя лично — и ближайшего окружения. Пусть под принуждением и угрозой, не суть…
Наряду с увлечением социал-демократическими тезисами, их проповедью — промышляя заодно мелкими кражами, воровством и грабежами: — ведь жить-то надо. И жить безбедно.
Это дикое на первый взгляд соседство — жажда менторства, наставничества одномоментно с приятием чисто жульнических понятий — останется с завистливым мальчиком Сосо до гроба.
Эти разнохарактерные черты, припудренные крайней замкнутостью, сдержанностью, — обидчивостью до тупой шизоидности, — чрезвычайно помогли ему в конспиративной деятельности.
Ведь надо быть, по большому счёту, конченным идиотом, чтобы бессознательно находить болезненное блаженство в открыто безбоязненном противостоянии власти.
Будучи восемь раз арестованным, будучи 7 раз отправлен в ссылку, шесть из них свинтивши оттуда подобру-поздорову, — он только крепчал. Убеждаясь в верности выбранного пути. Где можно грабить, убивать, подставлять, предавать, — оправдывая всё достижением какой-то гипотетически высшей цели. Нереальностью...
Вот подлинное блаженство больного до параноидальности воображения! — высшая цель, которой нет и никогда не добиться. Но за которую можно положить столько народу, сколько захочется. Дай только добраться до власти. Дай только добраться…
И вот уже имя Ленина — апогей. Высший кульминационный идеал примера и подвига. Кличка «Коба» — меняется по-ленински на «Сталина». [Именно из-за подражания «ленинской» мнемонике: Ле-Нин, Ста-Лин. (Версий много: от женской фамилии Сталь, публициста Сталинского — до ленинского прозвища Старик.) Никак не индустриализированная «сталь» — в смысле «не согнуть».] А отчество в поддельном паспорте — изменено на «Иванович».
Ради верховодства. Ради высшей цели, кажущейся такой недостижимой, — он, что несвойственно кавказцам, «русифицируется». Насколько было возможно — с его-то утилитарной идентичностью. Спецификой.
Перестаёт подчёркивать свою национальность. Всё более становясь усреднённым бойцом за истину. Просто Сталиным. Режущим-грабящим в угоду идее. Живущим — ей в угоду. Готовым на всё абсолютно — ради неё. Охладев даже к матери.
Посему участь всяких розенфельдов, бронштейнов, и радомысльских (Каменева-Троцкого-Зиновьева) была уготована уже с самого начала. Хотя осуждённые о том ещё, увы, не подозревали. Как не подозревал того весь русский народ. Поруганный-обречённый, попранный-униженный… пока только в мечтах. Но обречённый — совершенно точно. Потому Сосо никогда не плакал. Потому никогда не плакал — Сталин. У него их не было — слёз.
Великий русский народ не подозревал, какая чудовищная судьба ожидает его от человека весьма пьющего, абсолютно неразборчивого в сексуальных контактах (крестьянка, поломойка-нищенка, проститутка — пофиг). Не смогшего овладеть ни одним языком, нигде не доучившегося. Беззастенчиво крысившего бабки. Тратившего партийную кассу на собственные нужды — увеселения-попойки (особенно в ссылках). Презиравшего даже лучших друзей до такой степени, что назвал собаку Яшкой. По имени человека, учтиво приютившего его в Туруханской ссылке: — Якова Свердлова.
До 1920-х гг. он — практически неизвестен…
Не любил выступать. Обожал писать в стол.
Мог безмятежно дрыхнуть средь неистового шума. Приучен спокойно выслушать приговор. Вообще не возмущаясь жестокими жандармскими порядками на пересылках-этапах.
Неуёмное апокрифичное недовольство копилось у него в подсознании. Ведающем-чувствовавшем, что всё это когда-нибудь кончится. И наступит его Время с большой буквы.
Уж что-то, а это он знал стопро — время придёт. И придёт обязательно.
А пока…
Все чувства — загнаны-запрятаны далеко вглубь. Жалость-сострадание — вычеркнуты из употребления.
Его никто не лицезрел в гневе, — а зачем? Придёт время — он будет незримым шевелением пальца отсылать неверных на смерть.
Никто не ведал его вспышек настроения: плюс-минус, холод-жара, — а зачем? Придёт время, и настроение ему будут поднимать балерины из Большого. Причём пачками. Причём привезённые из театра прямо в белых пушистых пачках. [«Пачка баб в пачках» — такая по-сталински весёлая тавтология.]
Быт его до конца дней остался непритязателен. Солдатское одеяло. Скромная простая одежда, неприхотливая военная форма.
До конца дней сохранив ужасное неприятие огромных масс народа, — он редко, совсем в крайних случаях появлялся на людях. [Съезды, партсобрания и т.д.]
Следуя пушкинскому завету:
«Будь молчалив. Не должен царский глас на воздухе теряться по-пустому…».
Будучи с эпохи арестов и ссылок по-базаровски холоден и безразличен как к себе, так и к другим, — довёл до полного исступлённого отчаяния своего первого сына Якова. Тот стрелялся, оставшись живым. Пуля, пробив грудную клетку, не задела сердца.
«Х-ха, не попал, дурень!» — по-пацански ухмыльнулся Сосо. Проведав о безысходной сыновней истерике.
«Самострельная» истеричность Якова была лишь детской прихотью, игрушкой. По сравнению с несопоставимо и неизмеримо гигантской, маниакальнейшей шизоидностью его отца, отца народов, вождя мирового пролетариата — Иосифа Виссарионовича Сталина.
