Двести лет антропологии привели к смерти теории сознания от руки нового материализма. Он пытался не вывести человека из темного леса, но объяснить, почему темноты бояться не стоит. Проводник шутил и читал стихи Стефана Малларме. Он подбадривал ученых аргументом об архи-ископаемом, проповедовал верующим креативную смерть. Он воспевал каждую букашку, каждую молекулу, словно она была настоящим событием для путников. Он, наконец, показывал им странные способы решения уравнения реального, об которое ломали головы корреляционисты прошлого.
I. Граница между двуличием и свободой
читая «Антропологию» Канта
Начну, пожалуй, с того, что я понятия не имею, что хотел сказать Кант. Так происходит со всеми сложными текстами. Кто-то прочитал его, подумал, что понял, рассказал другим, они поняли коллегу и подумали, что поняли тот изначальный сложный текст. Забавная вещь. Но можно и не идти таким путем, конечно: прочитать Канта самостоятельно и понять по-своему. Возникнут разные последствия. Среди них, к сожалению, будут и негативные. Например, в какой-то момент придется спорить с устоявшейся парадигмой. А ее установили не просто какие-то люди, а целые ученые! С парадигмой спорить — себе дороже.
Вот и выходит, что мышление элитарно, как ни глянь на него. Ну, хоть не одному мне размышлять приходится. Держите немного Канта:
«Максимы, в соответствии с которыми надо мыслить:
Мыслить самостоятельно;
Мыслить себя на месте другого;
Мыслить всегда в согласии с собой.»
Пока читал, пришла мысль в голову: разве можно назвать разговором с собой то, что происходит до слов? Я говорю «пришла мысль», но это было некоторое мыслительное ощущение, еще не облеченное в слова. Застав мысли в таком виде, невозможно с точностью определить их источник, их цель и смысл. Разве слова и мысли — это одно и то же? Я могу говорить сам с собой словами в дневнике, речью, когда один. А то, что делает мышление до слов, до языка, — это словно хтоническое «Я», еще без возможности языком обратиться к кому-либо (и к себе). Но тогда получается, что люди, не воспринимающие мышление до слов, не обладают мышлением в полном смысле, не раскрывают весь его потенциал. Всегда смотрят на себя со стороны, говорят с собой и, в целом, не имеют прямого доступа к самим себе. Как-то жестоко получается.
Взглянем снова на максимы Канта. Первая вполне простая с виду. Но мы недавно выяснили, что никто не понимает сложные книжки, а те, кто сам прочитал и понял, либо учат всех остальных, либо имеют тайную позицию, которую публично стараются не демонстрировать. Не так уж всем комфортно с самостоятельным мышлением. А самое главное — не всем понятно.
Вторая максима тоже, кажется, не слишком сложна. Как мы словами обращаемся к себе (говорим «Я»), так мы и относимся к другим (тоже говорим «Я бы на твоем месте…») Но наши мысли не всегда языковые. Иногда перед мысленным взором предстают целые картины, их довольно сложно, иногда невозможно, передать другим. Между людьми стоит непреодолимая преграда. Я же не могу заставить вас представить «Купание красного коня». Вы либо представите, либо нет. Нельзя считать человека каким-нибудь инвалидом, недочеловеком, выродком, если он не способен понять, каково это. А что, если неспособность контролировать образы, возникающие в сознании, — это еще более страшная болезнь, чем неспособность к образному мышлению? Не представляйте «Купание красного коня»! Может, у всех мышление больное? И со второй максимой проблемы.
Но третья, кажется, выполняется сама собой, если забыть мое размышление о мыслительных ощущениях, расслаивающих человека на доязыковое и языковое сознания, сложенные в одну черепную коробку. Но под гнетом этой максимы чувствуется принуждение к свободе. Как я могу всегда быть самостоятельным, всегда держать языковую дистанцию, но при этом соглашаться с собой? Все-таки сложно понять Канта.
II. Во что же мы теперь верим?
Со смерти Иммануила Канта прошло больше двухсот лет. Мы прошли огромный путь развития, и не перечислить всех философов, которые что-то самостоятельное сказали с тех пор. Но мы все равно умудрились потеряться. Возможно, потому что не поняли Канта. Возможно, потому что поняли неправильно. Но скорее всего, мы просто изменились.
Для Канта словосочетание «интеллектуальная интуиция» — оксюморон, а для меня — обычная философская практика, наряду с анализом и индукцией. Так что я не буду защищать ни Канта, ни себя, но скажу так: мы не должны верить на слово мышлению. Ведь слово — не единственная его форма. Без паники! Ничье мышление не больное. Не нужно лезть из кожи вон, чтобы самостоятельно понять сложную книжку. Даже совпасть с собой можно с помощью простой практики. Единственный минус — не могу гарантировать вам удовольствие от процесса.
Мало кто сегодня сомневается в существовании реальности, тем более, у нее появилось гораздо больше мельчайших деталей за последние двести лет. Мы живем в эпоху победы научной картины мира, постепенно становящейся масштабным мифом. Иронично: логос развился из мифа, но теперь рациональность снова мифологизируется. Тем не менее мы живее живых, прекрасно справляемся с энтропией. Во что остается верить в такую пору? Прогресс? А куда дальше? Какова цель?
Сегодня мы не деградируем ровно до тех пор, пока предсказываем с помощью науки следующий шаг вперед. Мы шли и шли, вырезая фигурку человека по лекалам, завещанным Кантом, но получилось так, что теперь никто не может ничего предсказать, даже орудуя приборами ученых. Разве что собственную смерть (что я вам говорил про удовольствие). Теперь вы можете представить некоторый депрессивный контекст, в котором появился спекулятивный реализм в лице французского философа Квентина Мейясу.
III. С чего я взял, что либо морали нет, либо морально все
Когда мы говорим серьезно, неиронично, мы пытаемся организовать структуры реальности, привести их в порядок. А что, если никакого заведомо существующего порядка нет? Что, если реальность приемлет только иронический разговор о ней? Возможно, когда мы с высокой горы рациональности судим о морали, о человеческом предназначении, о смысле, мы идем против энтропии.
Кант говорил, что надо мыслить самостоятельно. У меня есть разум, я им мыслю. Это только мой разум. А еще он имеет свои границы, за которыми его нет. Замкнутая система, имеющая пару-тройку выходов в виде языка, органов чувств, тела. Мейясу сомневается, что замкнутость разума на себе действительно делает нас свободнее, счастливее и ближе друг к другу.
Но если мы раскроем разум, то нарушим его целостность. Это грозит безумием (от которого и предостерегает нас Кант). Язык и тело давно дают понять, что от сумасшествия нас отделяют очень хлипкие стеночки, за которыми бушует не отрефлексированная реальность. Фуко и Делез работают с этими перегородками, иногда специально ломают их, выпуская шизофренических волков на Фрейда и Юнга. Иногда ходят по желтому дому и исследуют структуры надзора над разумом, место которого определяют эфемерные нормы психического здоровья.
Но нам нужно раскрываться навстречу реальности. Именно поэтому вторая максима призывает не постоянно меняться и взаимодействовать, а лишь представлять себя на месте другого. Если целостность разума окажется под угрозой, то строгость мысли не будет гарантирована. Но зачем нам строгость, если мы потерялись в лесу. Нам нужна реальность, чтобы выбраться. Наука теперь строга, но не к реальности, а к разуму. Миф ироничен, но по отношению к реальности, а не к разуму.
Подводя итог, порекомендую вам некоторые практики (а не максимы), которые, по моему скромному мнению, легко приживутся в наши непростые времена:
-
Попробуй услышать свои мысли до облечения их в слова; возможно, это потоки реальности, струящиеся сквозь твое тело.
-
Попробуй сдвинуться (а не двинуться), чтобы изменить парадигму окружающего тебя мифа; возможно, это поможет понять ближнего.
-
Попробуй дать себе достаточно свободы, чтобы не приходилось совершать выбор и чтобы внутренний диалог прекратился; возможно, это будет начало сращения старого языкового разлома.
Роман Ливаров
