Памятник Пушкину перенесли с Тверского бульвара на самое высокое место Тверского холма в 1950 году в знак признательности советской власти, чтившей поэта на уровне классиков марксизма-ленинизма. Страстную площадь назвали Пушкинской. Столетие со дня гибели отмечалось на всей территории СССР, одной шестой земного шара.
В честь Пушкина переименовали Царское Село, сотни улиц в городах и селах, многие театры, музей изобразительных искусств на Волхонке, носивший имя Александра III. Стихи и музыку на слова Пушкина исполняли все радиостанции Советского Союза. Издательства переводили на языки народов СССР и печатали огромными тиражами произведения А.С.Пушкина. Академия наук взялась за полное собрание сочинений...
Никто больше не сбрасывал Пушкина с парохода современности, как призывали футуристы. Партия переориентировалась с авангарда на русскую классику, и столетие со дня смерти пришлось кстати.
С похожим размахом в XIX веке происходило открытие памятника Пушкину: статуи Александра Опекушина и пьедестала Ивана Богомолова. Тогда во всех школах и училищах Российской империи отменили занятия, уроки заменили богослужениями и литературными утренниками. Магазины и лавки, как на Рождество, закрылись. Толпы окружили монумент, запрудив Тверскую улицу и бульвары, на церемонию явились генерал-губернатор князь Долгорукий, городской голова Третьяков, сыновья и дочери Александра Сергеевича. Императора представлял внук Павла I принц Петр Ольденбургский. Сто шесть депутаций возложили венки. Страстные речи произнесли Тургенев и Достоевский, встреченные овациями. А в Благородном собрании состоялось торжественное заседание и обед за столами, сервированными ресторатором Оливье. Играл оркестр под управлением Николая Рубинштейна. Праздник длился три дня.
Ничего подобного в наши дни не случалось, когда открывали памятники Чехову и Достоевскому, хотя и они заслуживали праздников с музыкой оркестров, явлениями первых лиц России, ревниво относившихся к деяниям правительства Юрия Лужкова.
Памятник Пушкину — первый на бульварах. Вторым стал Гоголь. С тех пор установилась традиция — памятники устанавливать на бульварах. Там Тимирязев, Грибоедов, Есенин, Высоцкий, Рахманинов, Крупская, Шухов; у посольства Казахстана на Чистых прудах появился памятник Абаю. Сколько это в цифрах? Десять монументов на десять бульваров длиной девять километров. Утверждают, якобы чересчур много. Но в Париже на одной площади Согласия восемь статуй в честь городов Франции, «Кони Марли» и там же обелиск Рамсеса II. И никто не заявляет, что перебор.
На Пушкинской площади впервые произошли многие события. От нее по рельсам конки в 1899 году красные вагоны покатили со звоном к Петровскому парку. Спустя восемь лет пришлось выделять место для первой стоянки такси.
Осенью 1905 года начались митинги первой русской революции. В Женеве 27 сентября, предвкушая грядущее вооруженное восстание, Ленин в статье «Кровавые дни в Москве» писал: «В воскресенье, 25 сентября, события сразу приняли грозный оборот. С 11 часов начались скопления рабочих на улицах, особенно на Страстном бульваре и в других местах. Толпа пела „Марсельезу“. Типографии, отказывавшиеся бастовать, были разгромлены. Казакам удавалось рассеивать манифестантов лишь после упорнейшего сопротивления». Статья заканчивалась призывом: «Вспышка восстания подавлена. Еще раз: да здравствует восстание!»
Оно не заставило себя долго ждать. 9 декабря 1905 года по толпе у памятника Пушкину ударил пулемет с колокольни Страстного монастыря. Площадь покрылась баррикадами из поваленных деревьев и телеграфных столбов. Начался бой, описанный другом Ленина Максимом Горьким, свидетелем и участником революции. В апартаментах гостинцы «Петергоф», где он жил, изготавливались бомбы. «У Страстного строили баррикады, было сражение. Есть убитые и раненые, сколько — неизвестно. Но, видимо, много. Вся площадь залита кровью. Пожарные смывают ее».
Страсти повторились, но без баррикад, в 1917 году. Весной начались митинги, всеобщее ликование по случаю отречения Николая II. В октябре на площади появились орудия, начался яростный бой, и победила власть Советов, продержавшаяся до 1991 года.
Страстной бульвар самым широким и похожим на парк стал позже всех других бульваров — в 1872 году. (Соседний Тверской бульвар появился веком раньше, в 1796 году.) До этого от Страстного монастыря пролегала посаженная в 1820 году аллея, доходившая до Петровских ворот. Там, где сейчас ряды вековых деревьев, простиралась большая Сенная площадь. Два раза в неделю на ней с возов торговали сеном и соломой, углем и дровами.
В сохранившемся барском особняке за оградой на Страстном бульваре, 13, жил в детстве и юности выдающийся юрист Николай Давыдов. По его воспоминаниям, в подобном доме до отмены крепостного права кроме господ жила многочисленная прислуга. То были «дворецкий, камердинер, дядька, буфетчик, ламповщик, выездной, буфетный мужик, повар и поварята, швейцар, истопник, дворник, мальчики, экономка, бонна, няня, горничные разных категорий, швеи, кухарка, поломойка, девочки». Николай учился на юридическом факультете Московского университета, служил в провинции. В Москве возглавлял Окружной суд, заседавший в Сенате Кремля. Слыл неподкупным судьей и другом Льва Толстого. Ему подсказал сюжеты пьес, основанных на судебных историях: «Власть тьмы» и «Живой труп». Когда Лев Николаевич сочинял роман «Воскресение», где описывается суд над Катюшей Масловой, консультировал его как юрист.
Давыдов издал мемуары «Из прошлого». По его воспоминаниям, Сенная площадь простиралась «от Екатерининской больницы вплоть до Страстного монастыря и была тем более пустынна, что одной стороной граничила с бульваром. (Больница эта до недавних дней функционировала и ждет с заколоченными окнами реставрации. — Л.К.) Я хорошо помню, как иногда с наступлением темноты, но даже еще не поздним вечером с площади доносились крики «караул, грабят!», и от нас более мужественные выбегали на площадь, а менее мужественные отворяли форточки и возможно внушительно и громко возглашали «идем!». Раз в год на площади устраивались народные гулянья, где под большим шатром шла «вольная продажа вина (водки) с распитием на месте». Все остальное пространство Сенной площади заполнялось балаганами, ларьками и лавками, каруселями и качелями, «вращавшимися, как мельничное колесо, подымая и опуская любителей такого головокружительного занятия; всего же больше бывало пьяных».
Бульвары выглядели в запустении. На столбах перед входом висели надписи «По траве не ходить, собак не водить, цветов не рвать», хотя травы, газонов и цветов не существовало. А бездомные собаки «сами гуляли и даже проживали и множились на бульварах, и в боковых кустах укрывались жулики, как было принято называть мелких злоумышленников». Как видим, в наше время картины из далекого прошлого повторяются, бездомных собак расплодилось так много, что они заходят в метро, пьяных и «злоумышленников» не стало меньше, разве что по ночам на бульварах не грабят.
Перед особняком, где жил Николай Давыдов, установлен бюст Федору Петрову с двумя золотыми звездами на груди. Такая честь на родине полагалась ему по статусу дважды Героя Социалистического Труда. Им был дипломированный врач, не служивший никогда доктором революционер, отбывавший каторгу в Шлиссельбургской крепости, член партии с 1896 года. При жизни Ленина руководил всеми научными учреждениями. Я брал у него интервью в «Доме на набережной», где патриарх КПСС уцелел среди немногих соратников. Он рассказывал о встречах с Циолковским, как помогал ему «субсидиями». В особняке на бульваре собиралось созданное Петровым литературно-историческое объединение старых большевиков, избежавших расстрелов.
Сенная площадь, как укор власти, существовала до тех пор, пока жившая на Страстном бульваре, 9, хозяйка особняка Елизавета Алексеевна Нарышкина, урожденная княжна Куракина, не решила покончить с безобразием под своими окнами. На месте пустынной площади на свои средства разбила сквер, слившийся со старинной аллеей и садом перед больницей. Так Страстной бульвар стал самой широкой частью Бульварного кольца, длиной менее 300 метров. Сквер Московская городская дума в знак благодарности нарекла Нарышкинским, это название исчезло при советской власти, когда имена «эксплуататоров» стирались из памяти народа и топонимики Москвы.
Обветшавший особняк Нарышкиной ничтожный владелец времен дикой приватизации в 1997 году снес с обязательством воссоздания. Восстановила утраченный образ другая коммерческая структура, пристроила к особняку многоэтажный офис. До Нарышкиной усадьба двадцать лет принадлежала Сухово-Кобылиным, старинному дворянскому роду, богатым помещикам.
«Класс литераторов мне чужд, как и остальные четырнадцать классов», — признавался автор «Свадьбы Кречинского», «Дела» и «Смерти Тарелкина», трех пьес, сделавших его вопреки сказанному классиком русской драматургии. В своей усадьбе в 1855 году он читал свою первую пьесу корифеям Малого театра.
За пять лет до этого случилось зверское убийство француженки Луизы Симоны Деманш, найденной с перерезанным горлом за Пресненской заставой. Последовали обыск в доме и флигеле на Страстном бульваре, арест барина и пяти крепостных, заподозренных в убийстве. Слуг дал возлюбленной Луизе в услужение Александр, они и расправились с ней. Опозоренный Сухово-Кобылин испытал все муки российского правосудия, попал в тюрьму, где неожиданно, обогащенный трагическим опытом, сочинил комедию «Свадьба Кречинского», ставшую в один ряд с «Горе от ума» и «Ревизором».
Премьера пьесы состоялась с триумфом. На рукоплескания автор не вышел. Прижав к груди портрет Луизы, новоявленный драматург, не обращая внимания на овацию в зале, поспешил из Малого театра домой, где его ждали Щепкин с друзьями, чтобы отметить премьеру бывшего «светского льва» со слезами на глазах.
После окончания физико-математического отделения философского факультета Московского университета, не помышляя о поприще литератора, Сухово-Кобылин четыре года изучал философию в Гейдельберге и Берлине, стал приверженцем философии Гегеля, совмещая науку со светской жизнью. Случайная встреча в ресторане Парижа с очаровательной француженкой продолжилась в Москве. Родителям Луизу сын представил, но к алтарю не повел. Поселил в статуте «московской купчихи» в престижную квартиру на Рождественке, в ней постоянно бывал, но верностью не отличался, приводя Луизу в отчаяние. Она страстно любила и ревновала.
После восьми лет такой жизни Сухово-Кобылин влюбился в Надежду Нарышкину, блиставшую в свете красотой, нарядами, драгоценностями и умом. Но свадьба и с ней не состоялась. Пришлось княгине поспешно уехать во Францию, чтобы не замарать фамилию причастностью к разразившемуся скандалу. Там она родила после романа с Сухово-Кобылиным дочь Луизу, вышла замуж за Александра Дюма-сына, автора «Дамы с камелиями»...
Потеряв Луизу, страдавший Сухово-Кобылин ходил пешком через всю Москву на Немецкое кладбище, где ее похоронили. В день именин погибшей православный христианин посещал католический храм на Малой Лубянке, где отпевали убитую подругу. Женился через 9 лет после убийства на француженке Марии де Буглон. В снежной Москве через год она умерла на руках мужа от чахотки. Второй брак через семь лет состоялся с англичанкой Эмилией Смит и продолжался еще короче. Через три месяца после приезда в Москву и эта жена умерла.
Одинокий философ, почетный член Академии наук обратился к императору Александру III с просьбой удочерить незаконнорожденую Луизу, жившую за границей на правах «сироты». Любовь к ней ничем не омрачилась. Похоронили автора «Свадьбы Кречинского» в 1903 году в городке Болье во Франции, вдали от Страстного бульвара и Немецкого кладбища. В соседнем особняке на Страстном бульваре, 11, заседала после революции редакция журнала «Огонек», возрожденного в 1923 году Михаилом Кольцовым. Он же основал журнал «За рубежом», доживший до наших дней. Возобновил издание серии книг «Жизнь замечательных людей»... Когда я учился на факультете журналистики, его предавали забвению как врага народа. То был великий советский журналист, достойный изучения как классик. Он не только отражал в блестящих фельетонах и очерках жизнь, но и сам выступал ее участником и творцом: в кабине самолета совершил «мертвую петлю», летал через Гиндукуш, подвергаясь смертельной опасности, организовал для журналистов эскадрилью «Максим Горький»...
Его пытали и расстреляли после начала Второй мировой войны. Участвовать в ней, как в гражданской войне в Испании, где Михаил Кольцов выступал советником Кремля, прославился репортажами и «Испанским дневником», было не суждено. Хемингуэй в романе «По ком звонит колокол» Кольцова представил в образе Каркова «самым умным из всех людей, каких ему приходилось встречать».
Родной брат Михаила Кольцова, чьи карикатуры ценил и правил Сталин, Борис Ефимов умер недавно в 107 лет, сохраняя до последних дней ясную память и острое зрение. Его почти было потерял, но Зураб Церетели упросил врачей сделать ему операцию в годы, когда подобные операции во всем мире не делают. Столетний художник прозрел. Церетели мне этим поступком напомнил Шолохова. Михаил Александрович убедил хирургов прооперировать безнадежно больную Евгению Левицкую, члена партии с 1903 года. Ей посвятил рассказ «Судьба человека». Операция продлила ей на несколько лет жизнь.
Когда в Зале соборов храма Христа Спасителя на заседании по случаю 250-летия Академии художеств занявшему место в верхних рядах Борису Ефимову первому дали слово, он, легко встав, произнес: «Вижу Кобзона», — и, назвав всех, кто сидел рядом с ним в президиуме, произнес не по бумажке речь. Зураб Церетели изваял Бориса Ефимова и его молодого брата. Они стоят рядом в галерее на Пречистенке, где художник читал свои стихи, постоянно шутил, посещая академию, радуясь дарованной ему долгой жизнью.
материал: Лев Колодный
