Хочу рассказать вам о тотальности. Я узнал о том, что это, когда её покинул. Вот, я вам расскажу об этом. Тем более что в этой истории будут старые сапоги, виолончель и труп.
Всю жизнь для меня было проблемой выучиться писать без ошибок. Я научился читать в третьем классе, да и то кое-как — я понимал значение каждого слова в отдельности, но не мог понять, каким образом они соединяются. Для удобства я представлял, что через каждую букву прокинута нить. С округлыми буквами или с теми, которые имели отверстие, это не составляло труда. В остальных буквах, а их насчитывалось 22, эта нить путалась. В пробелах между словами я представлял игольное ушко, это позволяло перескакивать его относительно легко.
Писать же я не мог нормально до шестого класса. У меня не получалось правильно ставить руку. Буквы писать было напряжением мускулов. После 8-10 фраз у меня болели пальцы, ладонь, кисть, а иногда плечо, копчик и даже кололо в кончиках ушей.
Но всё-таки я научился писать. Дальше предстояло справиться с ошибками. Орфографическими, потом уже пунктуационными. О грамматике я не задумывался. К тому же, она была в порядке: из-за того что я плохо читал, я читал мало, а потому представления о нарушении грамматики не имел. Нечитающие люди, как правило, говорят стереотипно, как бы отлитыми литерами, а значит, правильно.
И вот в восьмом классе я наконец-то написал итоговый диктант на тройку. Мой отец обрадовался и в награду послал меня в деревню.
Я провёл в деревне две недели. И в эти две недели я узнал, что такое тотальность.
Дело не в сухом факте того, что я научился писать. Что-то изменилось в самоощущении. Как будто я сам от себя этого не ожидал. И эта тройка за диктант пробила брешь в моей стройной картине мира. Как только я приехал в деревню, странности стали происходить одна за другой.
Но я расскажу только про одну, чтобы стало понятно, что я имею в виду под тотальностью.
В деревне жил мужчина средних лет, владевший солидным парком машин. Он был из тех, кого называли «новыми русскими». Почему-то он обратил на меня внимание. Возможно, ему хотелось сделать кому-то доброе дело, и он предложил мне свой квадроцикл. Но с условием, что я буду осуществлять в деревне коммуникации, то есть — ездить по вызовам, доставлять продукты и т. д.
Я согласился. Хотя прав на вождение у меня не было, он сказал, что это не проблема, особенно в этой деревне (он несколько раз употребил слово «юрисдикция»).
Я стал водить квадроцикл по асфальтированным дорогам парадной линии деревни. Я также заезжал на бездорожье, так я добирался до изб. Чтобы дотягиваться до педали газа, я надевал старые сапоги, которые нашёл в сарае. Они постоянно сползали, хоть я даже и надевал друг на друга, в несколько слоёв, шерстяные носки. Они морщились и дышали, надуваясь и посвистывая, а потом выпуская газ, как гармошка, если бы внутри неё находился ветхий поршневой двигатель.
В одной избе я с радостью делал привал. Там никто не жил. Покопавшись, я нашёл, как можно включать радиоприёмник. Я слушал джаз в ФМ-диапазоне, что-то около 87,3… И однажды на этой звук ответила виолончель. Почему-то я решил, что это виолончель. Мне просто пришло в голову это слово, хотя я понятия не имел, как она выглядит. Но это действительно оказалась она. В доме напротив, во дворе, играл мальчик. Он был в школьной жилетке и шортах, волосы были прилизаны.
Когда я отъезжал от дома на квадроцикле, я чувствовал, как он смотрит мне вслед.
Сколько бы я там ни проезжал в следующие разы и сколько бы ни останавливался в том доме, этого мальчика я больше не видел.
Через несколько дней куда-то запропастились мои сапоги. Накануне одна старая матрона угостила меня конфетами с ромом, и я не помнил, что всю ту ночь делал. Но проснулся я босым. Бабушка дала мне тапки, и я пошёл искать сапоги по деревне. Проходя мимо пруда, покрытого болотной тиной, я увидел, что из неё выглядывает острый нос сапога.
Я нашёл рядом с прудом палку, дотянулся до сапога, зацепил его и стал тянуть на себя. Он не поддался. Тогда я решил рискнуть: снял одежду и отправился к сапогу вплавь. Почему-то я не задался вопросом, что сапог-то всего один.
Доплыв до места, я взял в руки сапог и понял, что этот сапог нагружен ногой. Спустившись рукой чуть ниже, я и правда нащупал чью-то голень. От страха я вылетел из пруда. Я всё рассказал бабушке, она передала это нашему соседу, он пошёл на пруд. Оказалось, что это затопленное чучело.
Мог ли я предположить, что это был тот самый «новый русский», который подарил мне квадроцикл? Чучело соответствовало ему по росту и конституции тела. Соломой было набито едва выступавшее, нарождавшееся пузо. Я продырявил его, думая, что найду там что-нибудь. Нет, ничего, кроме соломы.
И правда, на том месте, где я получил от него квадроцикл, где стоял его дом, начиналось поле, уходившее и упиравшееся в лес.
Это рассказ о тотальности. Потому что я привёз эти вопросы с собой обратно в город. Я вернулся с ними в школу. И теперь, читая по складам, я видел в пробелах между словами не игольное ушко, а квадроцикл, виолончель, труп «нового русского», чучело и наморщившиеся утиной попкой сапоги.
Нить, которая раньше легко проходила сквозь игольное ушко, не задерживаясь ни на секунду, стала тормозить в этих местах, как на перевалах или полустанках. Но зато я перестал допускать ошибки в словах, потому что теперь незыблемость правил казалась надёжным форпостом между этими дырами.
Теперь я словно бы перепрыгивал с одной крепостной стены на другую, но всякий раз отводя глаз от того, что находилось внизу. Но я, конечно, не мог совсем выбросить это из головы. Я думал, как же заполнить эти пробелы.
Тогда-то мне и пришла на помощь пунктуация. Она значительно упростила мою жизнь.
Но всё-таки мне всё ещё не до конца понятно, как связаны слова. С устной речью такого не было. Словно бы она была только побочным эффектом дыхания, а пробелы между словами — это паузы между вдохом и выдохом. Так же вяжется и речь. Вдох, выдох. Вдох… выдох.
Вот такая она — татальность.
Глеб Буланников
