«Она — счастливая несчастливая. Счастливая от бесконечной признательности зрителей. Она шла и не то чтобы ловила взгляды, а просто сразу было видно — идет королева! А несчастливая... Самым главным в какой-то момент становится любовь мужчины и близость с детьми. Ничего такого у нее фактически не случилось».
Легендарной телеведущей Валентине Леонтьевой 1 августа исполнилось бы 100 лет.
Легенда, в которую был влюблен весь Советский Союз от мала до велика. Сегодня о ее совсем нелегкой, вопреки стереотипам, судьбе вспоминает другая легенда ТВ-экрана — телеведущая Кира Прошутинская.
Много лет Кира Александровна ежедневно вела дневник, куда вечером записывала события минувшего дня. Есть в ее тетрадях воспоминания и о Валентине Леонтьевой, с которой Кире Александровне довелось много работать.
Они были дружны, тогда совсем молодая Кира бывала в доме Валентины Михайловны. Знала ее близких — мать Екатерину Михайловну и сына Митю. Уже тогда догадывалась, что путь, по которому идет Валентина Леонтьева, отнюдь не выстелен лепестками роз. А к ее восьмидесятилетию убедилась в этой горькой истине окончательно.
«Удивительно, но ей было бы уже сто лет, — размышляет накануне юбилея легенды Кира Александровна, — а мне казалось, что 90, но потом я засомневалась: «Как же это может быть?» Вспомнила, как она говорила мне: «Я могла бы быть твоей матерью...» И поняла, что ей исполняется сто лет... Тогда звезды были другими, — продолжает Прошутинская. — Это сейчас пиар-пиар, а тогда если ты достоин, то тебя принимает народ. А ее народ просто боготворил.
Но она никогда не вела себя так, как сегодняшние звезды. Она даже в какой-то степени комплексовала из-за своей известности. Почему-то, наоборот, все время чувствовала, что она всем должна и перед всеми виновата. То, что она знаменита, — виновата. То, что ей дают программы, — виновата. Она была дивная. Как болезненная интеллигентка, все время зависела ото всех и пыталась всем угодить. Оттого и чувствовала себя вдруг виноватой ни за что.
У нее была ужасно тяжелая жизнь, при том что она всегда была женщиной, всегда в нее все влюблялись, всегда она кокетничала, и неважно, сколько ей было при этом лет. Потому что была дивно хороша! В ней что-то было скандинавское — нос с горбинкой, высокий рост, длинные ноги — это все была она».
Из воспоминаний Киры Прошутинской:
«1 февраля 1995 г. Вечером позвонила В.М. Леонтьева и сказала, что хочет сейчас приехать. Я быстро чего-то приготовила и стала ждать ее. Она приехала через полчаса. Открыла дверь, и я, как всегда, восхитилась ею: элегантная и замечательно чувствующая себя женщина в любом возрасте. Мы знакомы уже лет 25. И всегда она была для меня эталоном светскости и аристократизма.
Высокая, худая, с длинными стройными ногами, с безупречной манерой говорить, она знала себе цену. И цена была высока, поэтому необязательно было «продавать» себя, как делали это беспородные дикторши. Она была изысканно проста и демократична. Хотя каждый понимал, что существует дистанция огромного размера.
Такой видела ее я. Именно от нее я узнала запах духов «Мадам Роша» и «Магриф». Оценила изящество шейных платков, поняла красоту сапфира с бриллиантами etc. Конечно же, это все были внешние приметы «красивой жизни», о которых я 25 лет назад только догадывалась.
В командировках, собираясь по вечерам в ее номере, мы пили растворимый кофе в гранулах, до этого мы не знали, что существует такой продукт. Она щедро клала в чашки полные ложки изумительного напитка и дарила освободившиеся от него баночки. Нам было совестно их брать, но отказаться мы тоже не могли — красивые стеклянные баночки с притертыми крышками — это было потрясающе! До сих пор какие-то баночки еще служат моей маме.
Она вставала в командировках довольно рано и прежде, чем начать дышать, включала телевизор. Это было ее иконой, ее страстью, ее близким другом, это проклятое телевидение. Она чистила зубы и смотрела «ящик», она накручивала бигуди и общалась с экраном, она общалась с бесконечными посетителями, но общалась при этом чисто формально: она слушала звуки голубого экрана.
Это могло раздражать, удивлять — я этим восхищалась.
Наши ее не любили, хотя ничего плохого В.М. никому не сделала. И теперь, и тогда я понимала, что народной любви пофиг, кто собирает материал, пишет, организует передачу. Люди любят «святых» экрана, которые аккумулируют в себе все лучшее, что было в каждом из тех, кто работал на В.М.
Я была молодой и не чувствовала унижения от того, что писала текст, придумывала сюжеты, а зритель знал не меня, а Леонтьеву.
Чего нельзя было сказать о других, старших коллегах. Поэтому наши оценки внешних и особенно моральных качеств Леонтьевой разнятся до противоположности».
— В том, что «От всей души» Валентине Михайловне дали вести, хотя вроде уже заканчивалась ее карьера, она тоже считала себя виноватой, — рассказывает Кира Александровн. — Кстати, хотели, чтобы я вела эту программу. И я об этом даже не знала, мне потом сказали: «Была твоя кандидатура, но потом решили, поскольку взрослая вроде передача, это должен быть взрослый человек». Я оказалась слишком молода. Но была автором этой программы на протяжении многих лет, выезжала в загранкомандировки, возвращалась и опять готовила эти программы. А для Валентины Михайловны тогда началась новая жизнь.
— Вы пишете, что ей завидовали коллеги...
— У меня зависти не было, я была молодая и сама вела программу, в отличие от моих коллег. А они — такие хорошие были женщины, замечательные редакторы, но совершенно непонятное чувство испытывали к Валентине Михайловне. То ли зависти, то ли ревности, то ли еще чего-то. И она все время «приседала», потому что понимала, что ее не принимают. Они не расскажут, почему они ее не любили, но я-то знаю это. Но она никогда никому не сделала ничего подлого.
— Ей делали подлости?
— Про дикторов я не знаю, у нас нет, не подставляли. Просто не любили.
— Она знала про это?
— Догадывалась.
— Вас, наверное, тоже не любили?
— Наверное, но я не догадывалась. А потом, я была не такого масштаба, у меня не было такой программы.
— Вы были близки с Валентиной Михайловной, несмотря на большую разницу в возрасте?
— Даже не знаю почему, но она меня очень приняла, причем сразу. Я была вхожа в их дом, меня очень нежно любила Екатерина Михайловна, ее мама. Строгая была. Похожая на мою бабушку Ольгу Николаевну, которая была строга к моей маме, а меня обожала. Так и Екатерина Михайловна была строга к Валентине Михайловне, а обожала Митю, внука.
Я помню потрясающие для себя ощущения. Полулежит Валентина Михайловна и учит текст. Она должна была знать все фамилии людей, которые были задействованы в программе, потому что никаких же суфлеров, никаких подсказок, никаких текстов в руках никогда в жизни не было. И она никогда не видела героев.
Я сначала писала такой бэкграунд, потом приходила к ней, рассказывала об этих людях. Потом писала сюжет, отдавала ей, и она его учила. А Екатерина Михайловна садилась напротив и проверяла: «Председатель совхоза такого-то?» Валентина Михайловна отвечала. «Слесарь такой-то?» Ну и так далее.
— Она волновалась перед записью?
— Валентина Михайловна волновалась жутко перед каждой передачей. Руки становились ледяными. И в каждом городе перед каждой передачей мы знали, на каких местах сидели наши герои, которые не знали, что они герои. Действительно, никаких подстав не было.
Я вела Валентину Михайловну, уже готовую к выходу, — она, между прочим, сама гримировалась и причесывалась. Обязательно в каждом городе была в занавесе маленькая дырочка, и я ей показывала: «Смотрите, 4-й ряд, 8-е место, такой-то герой, на другом месте — другой...» Чтобы она хотя бы перед передачей увидела, с кем ей предстоит разговаривать по ходу программы.
Потом начиналась съемка. Запись длилась часа по 3,5–4.
Программа выходила четыре раза в год, больше было невозможно осилить. Сейчас нет таких программ, которые готовились бы так тщательно, как мы готовили, и нет таких фабрик, заводов, колхозов или совхозов, которые вкладывались бы в это материально. Что-то тогда оплачивало телевидение — мы были государственные и богатые, а что-то организации. Нужно было привозить людей, размещать их в гостиницах. Это была колоссальная работа.
Мы выезжали на место и ехали человек по 40–50 на пяти-шести автобусах. И каждый раз я начинала ощущать ужас, осознавая, что это наша группа спровоцировала все это и, не дай бог, что-то сорвется. Редактор наша Марианна Краснянская, которая была до этого редактором КВН, не могла находиться во время записи в помещении, и все это время ходила кругами возле этих домов культуры. Потом заходила, вызывала меня: «Ну что там?» И при этом съемки были таким праздником для нас для всех.
— Чем объяснялась такая популярность программы?
— Было мало каналов, развлечений, а программа была очень человеческой. Нам всегда шли навстречу. Я помню, мы снимали в Донецке и сказали: нам требуется, чтобы на сцене было много-много роз. И нам привезли неправдоподобное количество роз, казалось, что их действительно миллион.
— Вас везде принимали как небожителей?
— Однажды был звездный авиарейс, когда весь пассажирский салон занят нами. Кто-то поставил песню «Миллион алых роз», и мы все — и Валентина Михайловна, и я, и операторы, и помощники — начали танцевать в проходе. Эйфория от удачной записи программы была такая, что градус настроения и без алкоголя зашкаливал.
И выскакивает испуганный пилот, командир экипажа: «Господи! Что случилось?» А тут мы танцуем. И он говорит: «Мы испугались, откуда такая турбулентность? Ну вы что, ребята? Нас же качает, сядьте на место!»
— Она была самая настоящая звезда?
— Не просто звезда, у Валентины Михайловны была какая-то неземная популярность. Она была небожителем. Ее именем можно было сделать все что угодно. Она что-то доставала, кому-то помогала. Она моему сыну сильно помогла: у него была бронхиальная астма, ну, так считалось, что была.
Мне надо было уезжать за рубеж, а его со мной по этой причине не выпускали. Валентина Михайловна позвонила врачу и попросила за меня. И врач вырвала эти листы из карты, и моего сына отправили вместе со мной. И никакой астмы с того времени у него нет, и это тоже было в какой-то степени ее подарком мне.
Из воспоминаний Киры Прошутинской:
«Ну вот, открываю я ей дверь вчера. Она — в чернобурке, черной шляпке на седых волосах, с аккуратно накрашенными губами и в темных очках. В руке две сумки, одна — дамская, другая — хозяйственная, тяжеленная (как выяснилось потом, там было 4 кг мяса для сына Мити).
Поели, пить она не стала. Она и всю предыдущую жизнь никогда не выпивала, а доходила до определенного градуса от внимания, от собственного интереса к кому-то из противоположного пола. Говорила она в тот вечер, не останавливаясь (с 17.30 до 23.00).
Сначала я пыталась «встрять», потом поняла всю тщетность, ночью мне было плохо: я почти не спала, а когда впадала в забытье, то сны были тяжелые, печальные и правдоподобные.
О чем говорила в тот вечер В.М., кое-что постараюсь передать. «В 1963 году я собиралась в Америку, пришла в ЦК к А.Н. Яковлеву. И вдруг он начал такое говорить о советской власти, партии: «До чего дошли! Над тиром висит плакат «Слава КПСС!». Это что, КПСС кого-то расстреливает в этих тирах?»
Я сидела ни жива, ни мертва: не могла понять, то ли он серьезно это говорит, то ли пытается вызвать на откровенность, а потом… То ли он мне верит… Но почему? Неужели полностью был уверен, что я его не продам?
Рассказывал о «хвосте», который будет у меня с завтрашнего дня. Не советовал в Америке общаться с евреями и ходить в Центральный парк.
Потом пригласил в комнату, где какая-то старушка дала мне папку с грифом «Совершенно секретно». Я сидела, читала и не могла понять, что там секретного — он ведь только что это все рассказывал. Потом я сидела с этой старушкой, которая меня расспрашивала о телевидении, я забыла о времени, когда вспомнила, поняла, что опаздываю, извинилась, схватила такси и помчалась домой.
Открываю сумку — и о ужас! Там лежит та папка с грифом. Я покрылась потом, лихорадочно стала искать телефон Яковлева. Дозвонилась. И не знаю, как сказать: «А.Н., то, что я читала у вас, оказалось у меня в сумке».
— Где вы? — спрашивает он.
— Дома.
— Как ехали?
— На такси.
— Немедленно приезжайте, я буду ждать вас на улице возле подъезда.
Я примчалась: «А.Н., я умоляю, не наказывайте ту старушку, она не виновата, она так разволновалась от нашего общения».
Он говорит: «Об этом знают три человека. Вы, я и та женщина. Я обещаю, что об этом больше никто не узнает».
Вот так мы с ним пообщались и больше никогда не встречались. Но я поняла, что все мы оказались людьми порядочными. А то бы история эта могла закончиться иначе».
— Вы помните, как вы в первый раз встретились с Валентиной Михайловной?
— Как мы встретились, я не помню, но для меня она тогда была просто недосягаемая. Я пришла на телевидение, когда была еще студенткой — училась на пятом курсе университета. У меня был факультет журналистики со специализацией «телевидение». А когда я стала автором программы «От всей души», мне было уже 27 лет. Я вела свои программы, в частности «А ну-ка девушки!».
— Как подбирались сюжеты для программы?
— Мы приезжали в город или село — и начиналась работа по поиску будущих героев. Потом мы встречались с ними, узнавали об их судьбе, друзьях, и после этого, уже возвратившись в Москву, придумывали для них сюжеты.
Например, был замечательный сюжет, даже остался его сценарий, лежат у меня эти страницы, пожелтевшие от времени. В Новокузнецке был токарь, он потрясающе пел оперетту, оперу. И я узнала, что он поет «Сильву». И мы придумали сюжет: этот человек должен был спеть дуэт со звездой оперетты Татьяной Ивановной Шмыгой.
Была зима, ужасный холод. Как ее уговорить? Уговорили! Она согласилась! Я ее встречаю, она мне: «Я сумасшедшая женщина! Что вы со мной сделали? Холод собачий! Меня муж не отпускал!» А про сюжет наш герой, конечно, ничего не знал. И Татьяна Шмыга выходит: «Я хочу спеть, у меня только дуэт, со мной не приехал мой солист, кто-то сможет быть моим партнером?»
И я вижу, как человек начинает нервничать, пытается решить, выходить ему на сцену или нет. И вдруг отчаянно вскакивает, выходит на сцену. Они несколько минут отрепетировали и начали петь. Сначала он жутко стеснялся, потом вошел в роль, обнял ее, прижал к себе... Это был такой красивый дуэт! Не знаю, остался ли в анналах, тогда все стирали, сохранилось совсем немного программ.
— Вам нравилось работать с Леонтьевой?
— Это было счастье — с ней работать. Она не была журналистом, тексты писали для нее мы — сценаристы. Но как она работала с ним! Возникало ощущение, что это она — автор и слова рождаются именно сейчас. Наверное, это и есть высший профессионализм. Когда она читала текст, я слушала — не могла оторваться.
— Она была требовательной, дотошной?
— Мне было легко с ней, она не были никогда капризной, звездной...
— У нее был какой-то особенный райдер?
— Какие там райдеры? Нет! Конечно, ее селили в лучшие номера, люксовские, но она была этого достойна! Я сама вела программы, я понимала, как это важно, когда тебя любят. В этот момент, перед съемками, ты же беременна передачей. И так важно не потерять, не расплескать! И нужны люди, которые отдают тебе все перед тем, как ты выйдешь в эфир. И я старалась создать для нее максимум душевного комфорта перед записью программы. Три часа съемок! На память все фамилии!
— Но все лавры — ей. Это не может не вызывать если не обиду, то хотя бы ощущение несправедливости...
— За эту программу она получила Госпремию. Конечно, это бывает обидно: делают программу многие, а знают того, кто в кадре. А в кадре была Валентина Михайловна, и ее любил Лапин, и поэтому Госпремию получила она. Ну опять, я же была молодая, а мои коллеги — взрослые, они ужасно переживали. И это действительно несправедливо было, они очень много чего делали.
Из воспоминаний Киры Прошутинской.
Продолжает рассказывать Валентина Леонтьева: «С.Г. Лапин меня очень любил. Не знаю почему, но он очень гордился тем, что общается со мной. Когда я звонила, а он говорил по второму телефону, то я слышала, как он в другую трубку нежно так докладывал: «Я с Валечкой Леонтьевой сейчас говорю».
Когда умерла моя мамочка, а ты знаешь, кем была она для меня, я жить не хотела. Причем умерла у меня на руках, в больнице. Я принесла ей газету с указом о присвоении мне звания народной артистки СССР. Она, сидя, прочитала. Потом говорит: «Что-то мне больно, положи меня». И умерла.
Я приехала домой. Звонок. Лапин. Я ему говорю: «С.Г., полчаса назад умерла моя мама». Там была долгая пауза, потом он сказал: «Работа и время, Валя. Только время и работа».
Ты же помнишь, как страшно погибла его дочь (Мария Лапина упала в шахту — она шагнула в дверь, а кабина из-за технической неисправности остановилась этажом выше. — Прим. авт.), а он в тот день пошел на работу, и никто не знал, что у него такое горе. А на поминках он мне накладывал блины и приговаривал: «Ешьте, ешьте, таких блинов вам за границей не дадут». И улыбался. Сильный был человек. Царствие ему небесное».
— Вы чему-то научились у нее?
— С точки зрения профессии — нет, но вот элегантности, стилю — конечно. Помню, как-то она смотрит на мой красный маникюр и спрашивает: «Тебе нравится красный цвет?» Я отвечаю, что, по-моему, это красиво, и смотрю на ее руки, а у нее красивые длинные пальцы со сдержанным, нежно-розовым маникюром. И она говорит: «Подожди, пройдет какое-то время, и тебе это надоест». И правда, надоело... Это тоже своего рода аристократизм: ничего кричащего, китчевого. Повзрослев, я поняла, что она была права, яркий маникюр мне действительно надоел.
Уже позднее, когда прошло время, мы с моим мужем-дипломатом поехали однажды за рубеж, и он спросил, что я хочу в подарок. И я сказала, что мне бы хотелось кольцо с сапфиром и бриллиантами, похожее на то, которое всегда носила Валентина Михайловна. И он мою просьбу — нескромную, меркантильную — выполнил. Я редко ношу драгоценности, но когда надеваю его, понимаю, что это — Валентина Михайловна.
— В чем был ее профессиональный секрет?
— Она была уникальная. Все дикторы говорили поставленными голосами, правильно артикулировали, у них были сильные преподаватели по сценической речи. А она говорила бытовым языком.
— Ее не учили быть диктором?
— По образованию она была актриса. Окончила Щепкинское училище, но не могла никуда пристроиться и подала документы на дикторский отдел. Думала, что ее не возьмут, а ее взяли.
— Что еще было яркого, необычного в ее образе, поведении, способностях?
— Она очень хорошо пела. У нее был низкий, очень красивый голос. Помню, я ее бесконечно просила спеть «Молись, кунак!..» Вертинского. Это была моя любимая песня долгое время. И сейчас иногда она ко мне возвращается, я неделями не могу от нее отвязаться, все пою-пою... И потом понимаю, что пою не Вертинского, а Леонтьеву.
— Валентина Михайловна была красивая?
— Да. В ней была порода. Я все думала: откуда? Оказалось, что у нее скандинавские корни — папа ее был или швед, или норвежец.
Из воспоминаний Киры Прошутинской.
Рассказывает Валентина Леонтьева:
«Года два назад подошел к нам художник телевизионный. Кажется, Балабанов его фамилия. Хотел написать мой портрет. Я говорю: «Нет, сидеть и позировать я не буду». Он тогда попросил разрешения сфотографировать меня, я согласилась.
Потом была выставка на Крымском мосту, там был мой портрет Балабанова. Хороший, 1,5х2 м. Я, а сзади мониторы с разными моими фотографиями.
Этот портрет купила Третьяковка. Я его встретила: «Что же вы мне портрет не продали, я бы его купила!» А он: «Да что вы, у вас бы денег на это не хватило. Я вам фотографию подарю». И подарил фотографию. Потом кто-то из моих прочитал, что Третьяковка продала тот портрет в Лейпцигскую галерею.
Зачем они меня продали в Германию?»
— Она что-то рассказывала про свои корни?
— Валентина Михайловна никогда не распространялась по поводу своей семьи. Помню только, что она рассказывала: папа как-то был связан с железной дорогой. Хотя как-то обмолвилась, что он умер от голода в 1942 году. Они же из Ленинграда, в эвакуацию переехали в Новоселки Ульяновской области.
— Леонтьева она по отцу или по матери?
— Фамилию она взяла мамы, потому что фамилия отца была шведской — Торсон. И имя она тоже поменяла: Алевтина на Валентину. Но когда и почему она стала Валентиной, я не знаю, она никогда про это не говорила
— А ее мама чем занималась?
— Честно говоря, кем Екатерина Михайловна работала, я не знаю. Но была она мудрая, простая и строгая. Валентина Михайловна на нее не была похожа. Совершенно другая была, в отличие от своей старшей сестры Люси. Та жила на селе и работала агрономом. Валентина Михайловна ее тоже побаивалась, как и маму, и очень уважала.
— Боялась родную сестру?
— Боялась, что она что-то не то сделает, не так скажет, не так примет ее. Иногда Люся приезжала в Москву, Валентина Михайловна так готовилась! Говорила: «Люся приедет, должно быть все идеально».
— Жили они в хороших условиях?
— Жили они с мамой и сыном в «телевизионном» доме на Щербаковской, в трехкомнатной квартире. В этом доме селили телевизионных начальников и всех звезд, и она тоже там же оказалась, в их числе.
— Валентина Михайловна занималась бытом, домашним хозяйством?
— Тогда было сложно с продуктами, мясо трудно было достать. А чтобы сын Митя рос большим, его надо было хорошо кормить. И она покупала для Мити булочки, клала их в морозилку, замораживала и размораживала по мере необходимости. Боялась, вдруг не достанется каких-то продуктов, вдруг мама что-то не успеет купить, а она же все время работала. Вот и морозила. Ну как сейчас все делают. И меня научила такой заморозке, я до сих пор замораживаю хлеб, как меня учила Валентина Михайловна.
— Она была хорошо обеспечена?
— Наверное, да, но я подробностей не знаю. Как народная артистка она получала доплату. А какой гонорар у нее был, мне неизвестно, но, наверное, немаленький.
— У Валентина Михайловны были обожатели?
— Конечно.
— А просто близкие люди? Без обожания?
— Самый близкий и родной человек ей — это была Екатерина Михайловна, ее мама. И Валентина Михайловна всю жизнь доказывала своей маме, что она хорошая. Как и я доказывала... Может, поэтому мы и состоялись в жизни.
У меня было 160 выпусков программ «Жена» с известными женщинами — благополучными, состоявшимися. И дай бог у пятерых из них были замечательные отношения с мамами. Все остальные, как и мы с Валентиной Михайловной, доказывали мамам, что мы чего-то стоим. Это так формирует человека!
— Часто матери наносят своим дочерям травму таким отношением...
— Конечно, это рождает определенные комплексы. Валентина Михайловна с матерью были очень близки, несмотря на то что Екатерина Михайловна относилась к дочери очень строго. Она говорила, например: «Валя, вот Кира естественна в кадре, а ты — актриса!» Причем при мне! Я начинала возражать, а Екатерина Михайловна объясняла: «Я говорю это Вале, чтобы она понимала, что слишком много играет...»
— Кира Александровна, если подвести некий итог, какой была Валентина Михайловна?
— Она была потрясающей матерью и женщиной, рожденной для восхищения и любви. Ей было уже лет 70, и даже в этом возрасте я знаю человека, который был в нее влюблен. Этот человек был намного моложе ее. Он жив, здоров, и я не буду называть его имя.
Татьяна Федоткина
