В словаре Даля приводится очень жесткое определение фанатизма: « … изуверство, грубое, упорное суеверие, преследование разномыслящих именем веры…».
В свете этого определения выходки футбольных фанов и эскапады поклонниц попзвезд - всего лишь инфантильные шутки. Куда серьезнее фанатизм, владеющий душами и мыслями людей – пленников идеи, их «упорное суеверие», о котором говорит Даль, оборачивается трагедией. И для преследуемых именем веры, и для преследующих…
Передо мной воспоминания Натальи Сергеевны М. - о себе и своем муже Михаиле Семеновиче Жукове. Наталью Сергеевну я хорошо знала и любила - интеллигентнейшая, преисполненная того внутреннего достоинства, которое было (было!) присуще людям прошлого века. В разные наши времена, с разными оттенками об этой породе людей говорили: «из бывших».
Неся через свою долгую жизнь эту неизбывную печать, Наталья Сергеевна с юности до старости была фанатически предана идеям Маркса-Энгельса-Ленина (насчет Сталина – сомневаюсь, вряд ли на его деяния распространялась ее убежденность, были тому основания, а преданность предшественникам позволяла списывать конкретные «преследования именем веры» на ошибки и искажения святой идеи торжества мирового коммунизма).
Кормушка
В 60-70-е годы Наталья Сергеевна работала в одном из столичных райкомов на общественных началах, по приему в партию и разбору персональных дел. Как заслуженному партийному деятелю ей полагался еще при Ленине введенный в голодные 20-е, когда большевики, бывало, с ног валились от недоедания, паек дефицитных продуктов за мизерные деньги. В просторечии этот паек назывался «кормушкой». Наталья Сергеевна «кормушкой» возмущалась, но время от времени ею пользовалась - демонстративно, с вызовом, когда подходил ее черед приблизиться к прилавку раздачи деликатесов, она на всю положенную сумму заказывала не икру и копченую колбасу, а селедку. Стоявшие рядом дамы - жены ответственных партбоссов - бросали на импозантную старуху, запихивающую хвосты в кошелку, недоумевающие взгляды. Она отвечала им презрительной улыбкой и иногда отпускала реплики насчет вырождения, перерождения и буржуазных тенденций.
В семье с молодым поколением Наталье Сергеевне было скучно, и она решила переехать в интернат старых большевиков, там было комфортно и, главное, всегда имелись достойные собеседники-единомышленники. Родные и друзья ее периодически навещали. До последних дней она сохраняла ясный ум и веру в мировую революцию. Помнится, в одну из наших последних встреч она поделилась вычитанной в «Правде» информацией: «Во Франции забастовка докеров. Кажется, наконец, началось!» «Что началось?» «Как что!? Пробуждается европейский пролетариат!» Ну, не спорить же было с такой светлой надеждой.
Наталья Сергеевна умерла в глубокой старости, и последние ее годы вовсе не были трагичными. Но… вот ее мемуары, написанные безо всяких литературных изысков, просто, искренне, правдиво. И за этой правдой встает такая трагедия обманутого поколения фанатиков идеи, которая привела к изуверству, в течение долгих десятилетий владевшему нашей несчастной страной, искалечившему судьбы миллионов людей, да и самим носителям идеи доставившей в лучшем случае лишения, в худшем – мучительную гибель.
Увлечение общественной жизнью
Семья, в которой в 1900 году родилась Наталья Сергеевна, была вполне благополучной: родители, сестра, брат, переезд из Москвы в Калугу, где отец работал приказчиком у крупного фабриканта, окончание гимназии. И революция. «Увлечение, - как пишет Наталья Сергеевна в своих воспоминаниях, - общественной жизнью, митингами, считала моя мать, хорошо не кончится. Не дожидаясь, когда будут ко мне приняты решительные меры, я перешла жить в детский дом, где стала работать воспитательницей. В марте 1920 года я была принята в члены партии. В октябре я получила первое большое поручение: провести в Тарусском уезде собрания женщин-работниц, а где возможно – и крестьянок и поставить конкретный вопрос о создании ясель в деревнях.
Получив солидный мандат за пятью подписями, я отправилась выполнять поручение. Связавшись с Тарусским Укомом, для чего мне пришлось пешком преодолеть путь от Ферзикова до Тарусы (несколько десятков километров – сейчас там более или менее приличное шоссе, а был глухой проселок), я получила в помощь члена партии – крестьянина, хорошо знавшего деревню. И пошли мы, в прямом смысле этого слова, так как лошадей, хоть и была нам выдана бумага, обязывающая сельсоветы предоставлять подводы, мы нигде получить не могли, своим ходом. Почти месяц (это поздней-то осенью!) двигались мы от деревни к деревне, проводили женские собрания. Это была для меня такая школа! Она наложила отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь.
Мне было 20 лет. Жизни ни города, ни деревни я не знала, мои познания ограничивались книжными сведениями, а тут я вплотную столкнулась с самой глухой деревенской средой. Деревня того времени была ареной жесточайшей классовой схватки между старым, невежественным, темным, беспросветным бытом, изнуряющим трудом, унижением человека, поддерживаемым кулачеством и церковью, и новым, что ворвалось в деревню с Октябрьской Революцией. Веками воспитанная недоверчивость к городу делала работу среди крестьянок особенно трудной. Женщины не только боялись выступать на собраниях и сходках, но часто никуда не ходили, заявляя, что это «не их бабье дело».
Собрания крестьянок по деревням, они назывались волконференции, начинались торжественно. Выбирали президиум, докладчик, как умел, делал доклад, а затем – прения. Тут навести порядок было почти невозможно: все кричали с мест, спорили с соседками. По первому разу нас встречало обычно гробовое молчание, сменявшееся базаром. Да еще кулаки всячески пытались срывать собрания.
В одной деревне произошел такой случай. После моего доклада о положении женщин и предложении организовать к весне ясли, чтобы помочь женщинам во время полевых работ, когда мне показалось, что я сумела завоевать доверие крестьянок и кто-то даже поддержал идею ясель – все равно, мол, носим детей к старухам-бобылкам во время страды, так можно попробовать носить в ясли, в избу, где проходило собрание, с истерическим криком ворвалась растрепанная женщина. На руках у нее был ребенок годиков двух, весь покрытый золотушными болячками. «Бабы,- заорала исступленно женщина,- Не слушайте их! Вот что они делают с нашими детьми в яслях, проклятые антихристы!» Контакт с аудиторией оборвался, женщины с потухшими лицами стали выходить из избы и скоро я осталась в одиночестве.
После месячного хождения из деревни в деревню, я пришла в Калугу к концу ноября разутая, оборванная , но счастливая. Я увидела настоящую жизнь и поняла, сколько надо еще работать, чтобы заставить забитую, запуганную деревню встать на светлый путь, который ей указывала партия.
Колоритная фигура крестьянки
Как же трудно было крестьянкам-активисткам работать в обстановке классовой борьбы и неграмотности. Надо было иметь стальную волю, быть очень храброй, чтобы, несмотря на угрозы кулаков, проводить свою линию. Мне вспоминается колоритная фигура председателя сельсовета деревни Наталинки – крестьянки Забородиной.
С каким достоинством, спокойно выполняла она свои обязанности, сходки у нее проходили толково, без крика и суеты, налоги и другие повинности эта деревня выполняла первой. Летом 1922 года крестьяне вздумали устроить моление о дожде. Решили поехать за попом и пришли к Забородиной с просьбой дать лошадь для поездки. Надо было видеть, с каким достоинством она ответила тихо, но веско: «Подводу за счет общества для попа не дам. Это дело частное, а не общественное. Любители молебнов пусть дают своих лошадей, они у них самые гладкие в деревне». И хоть наступали на нее кулаки, свое решение председательша не изменила, а на такое сопротивление в то время нужна была смелость.
В конце 1921 года и весь 1922 страна, напрягая все силы, боролась с голодом в Поволжье. Голодающих было около двух миллионов. В помощь Поволжью проводили отчисления от зарплаты, собирали вещи, организовывали субботники, деньги с которых шли голодающим, устраивали ночлежки, столовые для беженцев, женщин, покидавших голодный край, устраивали на работу, боролись с проституцией среди них, собирали хлеб по деревням, детей определяли на прокормление по городам и селам… Народ, сознавая всю тяжесть беды, помогал, кто как мог.
На деревенских собраниях обсуждали и решали, сколько детей в силах прокормить всем обществом. Крестьяне усыновляли эвакуированных детей, которых развозили по уездам инструкторы женотдела.
Весной 1922 года для закупки хлеба для голодающих было произведено изъятие церковных ценностей. Враги Советской власти надеялись, что в связи с этим произойдут антисоветские выступления и особенно рассчитывали в этом смысле на женщин. Но крестьянки уже были не те, и вообще народ, видя положение голодных беженцев, правильно понял значение изъятия церковных ценностей и кампания эта прошла без эксцессов.
Работы у нас было много, и мы пытались организовать свой быт так, чтобы иметь побольше времени - решили попробовать жить коммунами. Таких коммун в Калуге возникло несколько. Старшему по коммуне мы вносили деньги, сколько полагалось с каждого, с детей (а у некоторых уже были дети) брали меньше, и сообща питались. Тогда мне это казалось очень удобным - никаких домашних забот…»
Так проходила молодость
Конечно, в смысле преданности идее, этими людьми двигал фанатизм. Но можно ли приклеить к этому фанатизму банальный эпитет - «слепой» и назвать его приверженцев изуверами? Если и имело место изуверство, то со стороны таких, как Наталья Сергеевна, прежде всего по отношению к себе самой - юной девушке, голодной-холодной, мотающейся в осеннюю распутицу по нищим, неприветливым деревням, чтобы убеждать людей в том, чего они не приемлют. Действовать против воли, подавляя сопротивление - изуверство? Может быть, и слишком сильно сказано, но по существу-то ведь так… Во всяком случае в целом ряде аспектов: церкви рушить, в коллективные хозяйства скот сгонять (о раскулачивании Наталья Сергеевна не упоминает - она в этом акте не участвовала, но мы-то знаем, как это происходило и к чему привело!), младенцев в чужие руки отдавать, чтобы свои руки освободить для работы на благо общества… С желанием-нежеланием сельчан никто не считался: что они, убогие, понимают, своей пользы не видят, потому как серые, забитые! Конечно, совсем игнорировать рациональное зерно в фанатической деятельности миссионеров революции несправедливо. Учить грамоте, бороться с пьянством, отстаивать женское достоинство и самосознание - разве это не благо, не шаги к прогрессу?
…Недавно довелось проехать по местам «боевой славы» юной Натальи Сергеевны М. - по Калужской глубинке. Девять десятилетий прошло с тех пор, как она агитировала там за советскую власть, и вот оно, нынешнее село Вознесенье, лежащее среди лесов-полей и пустошей, в нескольких километрах от трассы, ведущей в Калугу. Два раза в день из города Тарусы по совершенно разбитой дороге в Вознесенье ходит дряхлый автобус. Подвод, о которых мечтала Наталья Сергеевна, не видно, лошади перевелись, а легковушки и мотоциклы осторожно объезжают колдобины. Улицы села почти не обозначены, не избы, а строения барачного типа разбросаны в беспорядке. На лавке-вагончике объявление: «В кредит не отпускаем».
От богатого поместья и парка, которые Наталья Сергеевна, наверное, видела, остались только следы. Сохранился контур, только контур, великолепнейшего собора конца XVIII века – кирпичные мощнейшие стены осыпаются, рушатся, но если, рискуя получить кирпичом по голове, пробраться через развалины в пределы храма, красота и величие его потрясают. Креста на нем, разумеется, нет и наверно, давно уже нет, может, с начала 20-х годов, но величие и красота остались. Рядом, через пустырь с футбольными воротами, стоит домик-барак, переделанный под часовню, на нем замок и объявление, свидетельствующее, что церковная жизнь в Вознесенье теплится. Но жизни по большому счету – деловой, хозяйственной, способствующей благоустройству, увы, не ощущается.
Конечно, Наталья Сергеевна не могла видеть в селах, подобных Вознесенью, электрических столбов и телеантенн. Но к середине века цивилизация пробралась бы по этим проселкам и без ее героических усилий, причем в куда более шустром темпе, подгоняемая экономическими законами и не сбиваемая с толку большевистскими запретами. Вот и выходит в итоге: большевики-фанатики, провозгласив порыв к прогрессу, к светлому будущему, оставили XXI веку битые кирпичи, разбитые дороги и «в кредит не отпускаем»… А ведь одна только туристическая дорога к восстановленному храму Вознесенья могла бы дать жизненный импульс этому Богом забытому селу. Так на что же ушла героическая молодость девушки из хорошей семьи!…
В 1923 году Наталья Сергеевна вышла замуж и через год родила дочь. Через много-много лет, в конце 70-х в Калужском краеведческом музее дочь Натальи Сергеевны увидела на стенде под стеклом китель с дыркой, старательно выставленной напоказ. Подпись под экспонатом не оставляла сомнений: это был китель ее отца Жукова Михаила Семеновича, борца за советскую власть в Тульско-Калужском регионе.
Мелкие заводики
В начале прошлого века в этот крестьянский край вкрапливались мелкие чугунно-литейные заводики, руду для них доставляли баржами по Оке, уголь жгли в соседних лесах, рабочие кадры были потомственные еще с петровских времен – по укладу жизни полукрестьяне-полупролетарии. Из металла, выплавленного в кустарных домнах, производили разные простые бытовые предметы, а также художественное литье. В городке Дугна на заводике, основанном еще купцом Демидовым, по преданию были отлиты кони, которые украшают Большой театр.
На этом заводе трудились члены семьи Жуковых – отец и сыновья. Отец слыл мастером литейного дела и книгочеем.
Книги, которыми снабжал его учитель местной двухклассной школы, Семен Жуков прятал за икону. Ребятишек, а они с восьми лет уже трудились на заводе, но школу зимой посещали, книги тоже интересовали. Повзрослев, братья Никита и Михаил разобрались, что отец не зря прятал эту литературу – учителя за распространение революционных идей арестовали. Отец, разочаровавшись в жизни, запил. В семье стало совсем худо, особенно после того, как старший сын Никита, забрав с собой молоденькую послушницу из местного монастыря, уехал из Дугны в Екатеринослав, а затем в Москву, устроился на завод Михельсона, тот самый, где в 1918 году Фанни Каплан стреляла в Ленина. Дома в Дугне основным работником стал Михаил. С 12 лет он работал за взрослого литейщика. Механизации никакой не было, металл разливали в ковши и вручную разносили по опокам. Ковш с расплавленным металлом в руках мальчика… У Жукова на всю жизнь на ногах остались шрамы от ожогов.
В 1914 году братьев Жуковых призвали в армию. В 1915 Никита погиб. Михаил попал в Балтфлот, где втянулся в революционную борьбу. В октябре 17-го принимал активное участие в штурме Зимнего. В составе отряда матросов наводил в Петрограде революционный порядок – ходил с обысками по буржуйским квартирам, разоружал белогвардейцев. К лету 1918 года демобилизовался и вернулся на родину.
Вот что пишет в своих воспоминаниях о муже Наталья Сергеевна: «… К тому времени хозяева Дугнинского завода сбежали, завод не работал. Сбежали и местные помещики, но активизировались кулаки, и в деревне шла острая классовая борьба, в которую с энтузиазмом включился большевик Жуков. Его назначили военным комиссаром волости. Основной задачей была мобилизация бойцов в Красную Армию и борьба с дезертирами. А кроме того - помогать семьям красноармейцев, за счет конфискаций у дезертиров. Сопротивление на местах ощущалось сильное. Кулаки и наследие царского режима - забитость и темнота, а также мелкобуржуазная сущность крестьянства препятствовали революционной перестройке деревни.
Жуков не любил выступать на митингах. Был немногословен. Но от него веяло убежденностью, уверенностью. Большевики в то время любили ходить в кожаных куртках, обвешанные оружием. У Жукова кожаной куртки не было, оружия он с собой почти никогда не брал, дезертиры и без того боялись его как огня. Он любил рассказывать случай, как однажды ночью переправлялся на пароме через Оку и сидел в темноте неузнанный вместе с группой дезертиров и слушал, как они договариваются его убить, когда он пойдет из Дугны через рожь. Когда паром был в нескольких метрах от берега, Жуков встал во весь рост и гаркнул: «А ну, кто тут собирался меня убить, всех арестовываю!» Дезертиры вплавь бросились к берегу.
На улице было теплее, чем в доме
Голодала и мерзла в те годы вся страна. Голодали и мерзли и ее руководители. В Калуге Жуков жил в коммуне вместе с другими ответственными работниками. Коммуна не отапливалась, как и большинство зданий. Холод в комнатах зимой был такой, что Жуков открывал окно, т.к. считал, что на улице теплее. Однажды зимой двадцатого года он долгое время не мог попасть домой в Дугну, где можно было что-то достать из еды в окрестных деревнях. А тут замотался и отощал настолько, что не мог держаться на ногах. Ведь он был крупный, мощный, во флоте увлекался французской борьбой, на корабле считался одним из самых сильных, а тут - ни стоять, ни ходить, все плыло перед глазами… Он сам и все живущие в коммуне решили, что это все – конец, смерть. Товарищи накрыли Жукова тулупом и разъехались по домам – был какой-то праздник и два дня учреждения не работали.
Проспав сутки, Жуков открыл глаза, кругом тишина, на табуретке перед ним лежит месячный паек – товарищи оставили: полкило кровяной колбасы и фунта два хлеба. Целое богатство. Жуков решил, что все равно когда помрет, продукты ему будут не нужны, съел сразу все и заснул. Когда проснулся, почувствовал, что, во-первых, жив, а во-вторых, появились силы. Есть опять было нечего, но сил хватило добраться до Дугны, где мать, отрывая от себя, накормила картошкой и молоком.
Колебания и шатания на раз и навсегда избранном пути Жукову были чужды. В конце 20-х, начале 30-х годов он оставался рыцарем революции без страха и упрека. Карьерный рост приносил ему лишь перемены адресов – из Калуги ненадолго в Москву, потом в Казахстан на стройку, оттуда в Нижний Новгород на Автострой…
Автострой – одна из великих строек первых пятилеток – сыграл роковую роль в судьбе большевика Жукова. В строительстве участвовали американцы из Осткомпании. Форд считал Нижегородский завод своим филиалом. Жуков был помощником начальника Автостроя и, конечно, общался с американцами, даже осилил английский разговорный язык и мечтал поехать в Америку, посмотреть, как там…
Но… не до Америки оказалось: партия послала на Украину, где (характерны комментарии Натальи Сергеевны!) в ответ на коллективизацию кулаки ответили саботажем, который усугубился недородом, начался страшный голод, доходивший до людоедства. Задачей Жукова было добиться, чтобы зерно, выделенное правительством, весной 1933 года истощенные крестьяне не съели, а посеяли. И еще – найти зарытое кулаками зерно. В общем – продержаться хотя бы до появления первой зелени, ведь люди умирали тысячами, ели сбрую, солому… Весной хлеб посеяли, урожай собрали, жизнь стала налаживаться.
Однако железное здоровье и нервы Жукова начали сдавать, он стал не похож на себя. Зимой 1934-35 года пробираясь по степи в буран на машине, он получил тяжелый радикулит. Долго лечился. Ему предложили переехать южнее – на стройку в Керчь.
Здесь в 1938 году он был арестован по обвинению в связи с врагами народа и шпионаже. (Вот как аукнулись английский разговорный и мечта поглядеть, как там в Америке!) Жуков сидел больше года, сначала в Керчи, потом в Лефортовской тюрьме в Москве.
Когда Жукову предъявили обвинение в шпионаже, да еще сообщили, что есть свидетели, подтверждающие факты его встреч с иностранными агентами, и к тому же в Москве он узнал, кто еще сидит в Лефортове, он решил, что в стране произошел контрреволюционный переворот. Обдумав, в чем при такой ситуации должен состоять долг члена партии, он решил, что его задача – не давать врагам возможность возводить поклеп на партию, не впутывать невинных людей, не признаваться в том, в чем не виновен. И он, несмотря на все меры физического воздействия, обвинений не признавал, а когда нервы не выдерживали, сам переходил в атаку.
Один из следователей сказал ему: «Я вижу, что вы ни в чем не виноваты, держитесь, думаю, скоро наступит перелом. Я сам ничем помочь не могу, но и работать здесь не в состоянии, я подал заявление с просьбой уволить меня из органов». Летом 1939 года Жукова дважды судили тройки и дважды он был оправдан.
По выходе из Лефортова Жуков отказался дать подписку о сохранении в тайне всего, что было с ним. Он вернулся в Керчь, пытался кого-то разоблачить и его хотели арестовать во второй раз. После этого он решил вернуться на родину. В 1939 году приехал в Дугну, стал работать заведующим типографией. Его могучее здоровье было подорвано, морально он был подавлен. Не хотел встречаться ни с кем из прежних друзей…
Началась война. Немцы взяли Дугну, Калугу. Райком при эвакуации приказал Жукову остаться в Дугне для работы в тылу. Приказ выглядел странным – ведь Жуков был известен всем в округе, у него еще с первых лет революции было достаточно врагов среди местного населения. Кроме того он был уже неизлечимо болен раком.
Но раз партия велела, Жуков остался. У него сразу обострилась болезнь. Без сил, с температурой 40 он зимой лежал в холодном сарае, т.к. в доме поселились немцы.
После освобождения Дугны прежние руководители не вернулись, а новые подняли вопрос о том, что Жуков будто бы остался в городе по доброй воле - неслучайно же перед войной он был репрессирован! Больной, ослабевший настолько, что его узнать было нельзя, Жуков тщетно пытался доказать абсурдность возводимых обвинений. Только возвращение в город предрайисполкома, который подтвердил распоряжение райкома оставить Жукова в тылу, прекратили эту травлю.
Иссякла фанатическая вера и вместе с ней желание жить. Жуков умер в 1944 году, не дожив до победы. На что была потрачена жизнь этого, безусловно, незаурядного человека? Что принесла она ему кроме лишений в молодости и разочарований в зрелые годы? Изуверство над своим человеческим естеством, иллюзию достижения великой цели и… горечь обмана… Можно поискать утешение и оправдание в добытых нечеловеческими усилиями результатах: построен завод, осуществлены социальные преобразования - дети не надрываются в каторжном труде, имеются школы и больницы, с голоду, Слава богу, никто не помирает… Но чтобы достичь этих элементарных благ цивилизации, необходима ли была фанатическая, заводящая в тупик упертость?! Но ослепленные тупика не видят.
