Родитель №2 нашей широко понятой цивилизации Аристотель выделял три типа речи — три речевых формы: суд (оправдание или приговор) — то есть обращение к свершившемуся; живая оценка (ода или хула) — то есть попытка фиксации неуловимого настоящего; совет (побуждение или предостережение) — то есть обращение к будущему. Всё понятно и просто, добавить нечего, иначе давно бы добавили. Но можно кое-что новое вытянуть. Есть ощущение, что через махинации с этими тремя парными модулями можно понять наконец, чем хорошее искусство отличается от плохого.
Я думаю, что настоящее (простите, не знаю, как иначе сказать) искусство работает только с модусами настоящего и будущего, но никогда не прошлого. Для удобства дальше буду говорить конкретно о поэзии, потому что она есть наиболее релевантное и высшее искусство. Почему обращение к прошлому вырождается в графоманию или пошлость (не всегда, но как правило)? Всё дело именно в судебной природе, обозначенной Аристотелем. Приговор или оправдание — это вынесение вердикта, принятии роли судьи. Если поэт пишет о свершившемся, то он берёт на себя ответственность квалифицировать факт действительности. Перед ним встаёт совершенно непоэтическая задача — расщепить целостность, выдернуть из мёртвого состояния явление и оценить его.
Беда ещё и в том, что события, явления и феномены, которые предстают перед судом, ещё не окончились, а поэт не выражает их восприятие, а именно судит — уже. Буквально судит о последствиях ещё летящей бомбы. Если эта бомба вдруг будет комета Галлея — и созерцатель заворожённо шепчет себе вперёд что-то невыдуманное — вот здесь начинается поэзия, хорошая поэзия. А если человек решил, что сам будет комета Галлея, — здесь кроется потенциал для великой поэзии, для гения, что бы это ни значило у вас. Совет, устремлённый в будущее, это созидательная энергия — это и пророчество, и преобразование.
Я не к тому, что не нужно работать с прошлым (хотя для себя выбираю не работать, а нести его в себе — но это смотрите сами) — с ним можно работать, но это на раз превращается в «прозаизм», а на два покидает пространство художественного. Лев Толстой в «Войне и мире» виртуозно балансирует на грани гения и пошлости — во многом именно за счёт постоянных временных переходов — не по сценам действия даже, а по перспективе. Он вроде бы занял позу Яхве на огромном троне, но судить не стал, а дал провести trial by combat. И закончил устремлением в бесконечное будущее — спасся.
Когда кто-то из актуальных поэтов пытается реагировать на события беснующегося мира в стихотворной форме, он неизбежно проваливается — не потому даже, что пытается встроиться в конъюнктуру (наверняка многие — искренние), а потому, что он берётся осудить несвершившееся, определить стихийное, вместо оживления мёртвого убить живое. На злобу дня прекрасно пишутся памфлеты и торжественные речи, потому что они получаются живыми в попытке зафиксировать несуществующее настоящее — восхититься или содрогнуться. А когда поэт смотрит слишком назад, он сворачивает себе шею.
Бальмонт говорил, что «только грядущее область поэта», а я думаю, что есть два типа поэтов, и граница проходит именно по временному модусу — поэт либо гениальный созерцатель, либо безумный прорицатель.
Талгат Иркагалиев
