Рома Либеров считает, что не имеет права выдавливать эмоции из зрителя, стремится воссоздать литературную игру средствами кино и мечтает снять фильм о Данииле Хармсе. Об этом режиссер и продюсер рассказал «Известиям» после выхода фильма-портрета «Сокровенный человек», посвященного 120-летию со дня рождения писателя Андрея Платонова.
— Фильм о Платонове — визуальный аттракцион. Наслоившиеся по принципу палимпсеста разнородные техники, постоянная смена игровых эпизодов позволяют зрителю ощутить себя частью перестраивающейся инсталляции. Что вдохновило на этот прием? Имели ли в виду такие авангардные ленты, как «Механический балет» Фернана Леже, и стало ли это метафорой литературного языка Платонова?
— Выбор выразительных средств, как и во всех предыдущих лентах, диктовался стилистикой произведений героя. И в этом смысле Платонов дает право на эксперимент — он виртуозно работает со стилем, начиная с ранних «Епифанских шлюзов», написанных древнерусской вязью, и до кряжистого, пролеткультовского языка «Котлована». В своих записных книжках Платонов даже описывает, как и зачем он это делает: «Все искусство заключено в том, чтобы выйти за пределы собственной головы, наполненной жидким жалким усталым веществом». Мне хотелось создать некоторую полифонию, чтобы отразить сложную литературную игру средствами кино. Что касается отсылок, специально их не придумывал, но то, что они появились, неудивительно. Какие-то реплики присутствуют в искусстве всегда, помните, как у Ахматовой: «Чудится мне на воздушных путях двух голосов перекличка»...
— Самое необычное — встраивающаяся в полотно фильма мультипликация, напоминающая египетские фрески, но на сюжеты Гражданской войны и строек коммунизма.
— Да, это бросается в глаза, на нее обращают внимание. Но, понимаете, есть вещи, которые невозможно ни вообразить, ни снять. Например, голод... Можно сделать постановочный кадр с десятками истощенных мертвых людей, лежащих прямо на улице, но у нас с оператором-постановщиком табу на выдавливание эмоций — это ведь самое отвратительное, что может случиться с произведением. Как говорил в таких случаях мой великий мастер Тенгиз Семенов: «Наступил на пирожок с повидлом». Прием с анимированными фресками, большая часть которых отсылает к египетским казням, позволил говорить о непостижимых сегодня вещах, как мне кажется, незаштампованно. Хотя в ленте есть и непостановочные, пейзажные съемки — они сложились из двух экспедиций в Воронежскую область, в те самые места, где трудился мелиоратор Платонов.
— Мультипликация присутствует почти во всех ваших фильмах. Считаете, это важная часть современного киноязыка?
— Просто она из ряда тех выразительных средств, которые, как и литература, работает с образом. Мультипликация дает некоторую степень условности, но в наших работах ее не так уж много с точки зрения экранного времени. Едва ли эти вставки следует считать маркером современного или прогрессивного видения, скорее — один из способов рефлексии режиссеров моего поколения, ищущих новые формы. Хотя их поиск, конечно, не самоцель. Подчас такие эксперименты становятся уделом чистой воды формалистики, которая появилась ни сегодня или вчера, а существовала во все времена в качестве жанрового подразделения искусства.
— В начале и финале возникает здание делового центра «Оружейный» на Садовом кольце, известного в народе как «зиккурат». Как возникла мысль вплести его в платоновский сюжет и сделать опорной точкой?
— Здание на Садовом настолько грандиозно, что травматично для глаза. К тому же у меня с ним личные счеты: прожил под ним от начала строительства до его завершения в 2016 году. В фильме оно возникает, конечно, не поэтому, а как символ новой мечты и повторяемости нашей истории. Этот образ рифмуется с «Котлованом», который роют, чтобы построить башню для пролетариев, это случалось и в действительности — в начале 1920-х такой мечтой была Башня III Интернационала по проекту Владимира Татлина.
— Название ленты отсылает к одноименной повести Платонова. А начинается эта вещь в духе Даниила Хармса — «Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки».
— Здесь может сложиться ощущение, что мы хотели провести параллель между писателем и его героем Фомой Пуховым, но, конечно, очевидных связок немного. Сокровенный человек — это не столько сакральный, сколько «человек в себе» — естественный, освобожденный от внешних напластований, той или иной идеологии, системы взглядов. И этого уже достаточно, чтобы быть равным любому другому человеку.
— Иосиф Бродский в эссе «Катастрофы в воздухе» упоминает Андрея Платонова в одном ряду с Джеймсом Джойсом, Робертом Музилем, Францем Кафкой. Также он сравнивает Платонова с Федором Достоевским. Какие платоновские мотивы актуальны сегодня?
— В этом смысле я же всего лишь читатель, такой же, как и любой другой. Мне нравятся его «Чевенгур», «Котлован», «Мусорный ветер», военные рассказы и драматургия. Не все знают, но Платонов успел выпустить еще и книгу стихов. А вот когда заходит речь об актуальности, я чуточку теряюсь. Наверное, не вполне понимаю значение этого термина. Мне кажется, любое живое бьющееся сердце, схваченное в момент проживания, всегда уникально, будь то Платонов, Софокл, Еврипид или дядя Вася. Оно живет здесь и сейчас и не нуждается ни в какой актуальности. Можно с некоторой натяжкой сказать, что Платонов жил в эпоху, с которой много пересечений и рифм сегодня. Цена этой актуальности — отсутствие того фокусного расстояния, которое необходимо для работы над ошибками.
— Чем обусловлен выбор персоналий предыдущих фильмов, среди которых Юрий Олеша, Сергей Довлатов, Георгий Владимов, Иосиф Бродский? И кто они для вас — кумиры, как для интеллигенции времен перестройки, или фигуры спора?
— Удивительный этот термин «интеллигенция». Его ведь не существует ни в каком другом мире, кроме нашего, русскоязычного. Есть понятие «интеллектуал», «эрудит» или просто человек, работающий головой, и мне бы очень польстило, если бы кто-нибудь назвал меня интеллигентным человеком, хотя в последнее время это словосочетание носит чуть ли не ругательный характер. Боюсь, я не слишком много знаю о кумирах интеллигенции, просто посвящаю свои работы писателям, которые сформировали мое мировоззрение. Выстраивая фильмы, стремлюсь, чтобы зритель мог почувствовать себя свидетелем их жизни и даже частью биографии — в этом заключается и большая опасность, и высокая честь. Это ведь невероятно: оказаться в поле Бродского, Довлатова, Олеши, Мандельштама.
— В этом году отмечалось 80-летие со дня рождения Иосифа Бродского, ваш фильм о нем считается одним из лучших. Только начинается он со сцены захвата Белого дома. Считается, что высылка поэта способствовала общественным потрясениям?
— Бродский — фигура перелома эпох, пророк и кумир миллионов, имеющий и сегодня множество подражателей. Фильм сделан в форме интервью, которого никогда не было. Это попытка собрать воедино всё, что когда-то так или иначе сказал поэт. Новостные блоки, с которых начинается фильм, — просто якорь эпохи, в которую происходит диалог. Бродский — один из моих любимых поэтов. На протяжении всех съемок я старался преодолеть силу его притяжения, потому что очень соблазнительно оставаться в сфере притяжения Бродского. Соблазняет его солипсизм: поэзия — это власть. Таким же властителем умов мог стать Мандельштам, но он погиб, а его стихи долгое время были под запретом — безусловно, он самый трагический из моих героев, ему был посвящен наш предыдущий фильм «Сохрани мою речь навсегда»
— О ком планируете снимать? В ваш ряд «вмонтировались» бы Борис Пастернак, Анна Ахматова, Михаил Булгаков, Василий Аксенов, Александр Солженицын.
— Даниил Хармс. Пошел первый месяц работы над этой картиной. Ясного видения нового сюжета еще нет, скорее творческий импульс, который можно выразить стихотворением: «Несчастная кошка порезала лапу — / Сидит и ни шагу не может ступить. / Скорей, чтобы вылечить кошкину лапу, / Воздушные шарики надо купить!» Мне кажется, таким же был и сам Хармс, его сочинения — как эта попытка ко всему горю жизни подвесить тысячу шариков.
Арина Стулова
