Легендарный коллекционер Георгий Костаки был патриотом России, мечтал создать в Москве Музей русского авангарда, подарил Третьяковке более 700 работ и называл художника Анатолия Зверева своим Ван Гогом. Об этом «Известиям» рассказала его дочь Алики Костаки. Именно ее собрание легло в основу московского Музея AZ, отмечающего в этом месяце пятилетие. Кульминацией юбилейных торжеств должно было стать открытие выставки «Выбор Костаки», но из-за пандемии ее пришлось перенести (по предварительной информации — на июнь).
Сватовство гения
— В свое время вы подарили Музею AZ более 600 работ Анатолия Зверева. Что подвигло вас на такой щедрый жест?
— Когда мы с папой уезжали из Советского Союза в 1977 году, при разделе коллекции нам отдали работы художников-шестидесятников, и в том числе Зверева, как не представляющие никакой художественной ценности. Их считали абсолютно ненужным «мусором». После папиной кончины каждому наследнику досталось много Зверевых. Когда я смотрела на его работы на аукционах или в галереях, то понимала, что у нас на руках самый интересный Зверев, тот, который до 1960 года. Потом Толя начал много пить и в десятку попадал очень редко.
— Значит, лучшего Анатолия Тимофеевича у нас не знали?
— Да, и это меня мучило. Кроме того, у меня оказались его почеркушки, тетрадка записей — Толя любил сочинять трактаты и стихи. Все это был абсолютно музейный материал, кухня художника. Ко мне в Афины приехали Наташа Опалева, Полина Лобачевская и Наташа Волкова (основатель, арт-директор и главный хранитель Музея АZ. — «Известия»). Я им показала своего Зверева. Они были поражены. Мне сразу понравилась идея передать Толины работы в его Музей.
— Правда, что Зверев был любимцем вашего отца?
— Папа его иначе как Толечка не называл. Зверев, можно сказать, почти жил с нами. Папа его возил на этюды в Переделкино, покупал ему материалы. Больше всего Толя любил работать на бумаге, а дорогого материала боялся. На холсте у него не очень хорошо получалось, тогда как на бумаге он выделывал свои потрясающие фортели: ставил несколько банок с красками, тыкал в них широкими кистями и через две минуты появлялся портрет. Происходило какое-то чудо… Папа его обожал, считал, что Толя должен правой и левой рукой делать то, что чувствует и хочет. Никуда и никогда его не направлял, не просил, не заказывал и считал гением. Называл его «мой Ван Гог» и много лет пестовал, как любимого ребенка.
— Согласно преданию, Зверевым восхищался Пикассо. Его называли «лучшим русским рисовальщиком». Это не преувеличение?
— Насчет Пикассо не знаю, так говорят. Называют и других художников, которые его высоко ценили. Возможно, это легенда.
— Почему Георгий Дионисович отказал Толе, когда тот хотел предложить вам руку и сердце?
— Он с папой на эту тему разговаривал, но вообще к этому нельзя было относиться всерьез. В ту пору мне исполнилось 17, он писал мои портреты. В один день — целых 57, и разбросал их по всему дому. Папа к нему относился как к выдающемуся мастеру, но не видел в нем потенциального зятя.
— Помимо Зверева, Костаки собирал ставших знаменитыми нонконформистов — Краснопевцева, Плавинского, Немухина, Рабина, Штейнберга, Целкова, Янкилевского и других. Они также вас увековечили?
— Я с ними очень дружила, но никто меня не писал, только Володя Вейсберг — один портрет. Он сам попросил, чтобы я ему позировала. Этот портрет каким-то образом попал к Саше Гинзбургу (журналист и издатель, участник правозащитного движения в СССР. — «Известия»), а потом куда-то канул, и я его больше не видела. Еще Димочка Краснопевцев был моим кумом — крестил дочку Катю в Москве.
— Самого Костаки можно считать крестным отцом шестидесятников-нонконформистов?
— Они существовали как бы подпольно. Нигде не выставлялись, никто им картин не заказывал. Работали в основном их жены. Были такие, как Эрик Булатов, Илья Кабаков, Володя Янкилевский, которые оформляли книги. Остальные просто бедовали. Папа с ними очень дружил, помогал. Их работы составили его коллекцию шестидесятников.
— Он понимал, что на Западе очень трудно пробиться. Такой разговор был, и когда к нам в гости в Москве приходил Марк Шагал. Он художникам сказал: «Я бы вам не советовал, потому что это очень тяжелый путь». Тем не менее многие уехали. Кто-то пробился, кто-то не очень, кто-то вернулся.
Азарт и авангард
— Но главным в его коллекции был все-таки первый русский авангард — Кандинский, Малевич, Филонов, Татлин, Родченко. По сути, они все тогда были под запретом?
— Он никогда не считал шестидесятников вторым авангардом. Папа просто их любил и собирал. Но к ним не относился так же серьезно, как к первому авангарду. Он понимал, что это другое время, другое настроение.
— Что отличало Костаки-коллекционера — чутье, смелость, азарт, темперамент?
— Всё это вместе. И еще страсть. Папа все в жизни делал с полной отдачей. Если он что-то любил, то отдавался целиком. Даже рыбу ловил как сумасшедший.
— Сегодня Костаки ставят в один ряд с такими великими коллекционерами, как Щукин или братья Морозовы. Как случилось, что он увлекся именно авангардом?
— А почему он женился на моей маме? Это же любовь! Раз увидел и тут же влюбился. Кроме пары имен никто на Западе этих художников не знал. Удивился, поразился, что такое было, смотрел, стал разыскивать людей, которые были связаны с авангардом. Он застал еще в живых Родченко. У Шагала гостил во Франции. Папа с одержимостью искал это забытое и как бы проклятое искусство. Не надо забывать, что вплоть до 1950–1960-х годов абстракция была почти на уровне преступления.
— Что ваш отец имел в виду, когда говорил «моя коллекция меня сделала»?
— Я иногда сравниваю его с Генрихом Шлиманом (немецкий археолог, открывший местонахождение античной Трои. — «Известия»). Обнаружил сокровища, начал «раскопки», собирал материалы. Он себя образовывал, стал селфмейд-коллекционером, специалистом по авангарду. Даже Дима Сарабьянов (известный искусствовед. — Известия) говорил, что Костаки больше знает про авангард, чем историки искусства или эксперты.
— Многие собиратели в той или иной степени рассматривают приобретение картин и как инвестицию. Коммерческий интерес был не чужд Костаки?
— О каких инвестициях могла идти речь, когда все вокруг крутили пальцем у виска и говорили, что этот чудак собирает хлам? Костаки все приносили по принципу «на тебе Боже, что мне не гоже». Говорили: «Вот он помрет, а семье будет не на что его похоронить». Однако он хотел все-таки доказать, что искусство, которое он собирает, не бросовое, должно стоить каких-то денег. Не потому что он намеревался перепродавать, заработать, а потому что хотел доказать: эти художники чего-то стоят, он занимается не белибердой, а серьезным искусством. В 1956 году к нам в Москву приехал Альфред Барр (первый директор Музея современного искусства в Нью-Йорке. — «Известия»). У папы уже тогда был Малевич, «Портрет Матюшина». Помню, как он кричал маме на кухне: «Золотко, золотко! — так он называл маму, — господин Барр сказал, что этот Малевич может стоить $10 тыс.». Не знаю, сколько этот Малевич, который сейчас в Третьяковке, стоил бы в наши дни — наверное, миллионы и миллионы долларов.
— Завистники утверждали, что в свое время Костаки в московской комиссионке покупал Шагала за 15 рублей.
— Полная чушь. Ни в какой комиссионке он не купил ни одной картины.
Странный патриотизм
— Однажды вы мне сказали, что грек Георгий Дионисович был патриотом России. Что вы имели в виду?
— Он родился в России, его родной язык был русский. На греческом говорил очень неважно и только с домашними. Когда мы приехали в Грецию, он вообще мало что понимал по телевизору. Это человек с греческой кровью, который вырос в России, обожал Тарусу, куда мы много лет ездили. Очень любил русских. Среди его друзей был только один грек, а остальные — русские. А почему он должен был быть патриотом Греции, когда он в Греции никогда не был?
— Костаки и его семье непросто жилось в СССР. Чем он мешал тогдашним властям?
— Он пропагандировал искусство, которое было против соцреализма. Это не нравилось не то что властям, а большим начальникам соцреализма. У нас же дома был практически музей, который посещало множество народа. Но у него было две защиты: он был грек по паспорту и работал в канадском посольстве. Никогда не трудился ни в одном советском учреждении. Потом он был очень осторожен, никогда не приглашал вместе художников и иностранцев.
— Когда для вашей семьи в Москве настали трудные времена, вы с отцом написали письмо Брежневу и Андропову. О чем в нем шла речь?
— С нами хотели расправиться после посещения отцом бульдозерной выставки. Когда он увидел, как сметают картины, он подошел к одному типу и сказал: «Вы хуже фашистов!» Думаю, этого ему не простили. Его вообще могли бы на следующий день объявить персоной нон грата. Не знаю точно, но думаю, что с этого начались все наши беды, странные звонки с угрозами. Стали бояться, что с нами что-то случится. Мы были уверены, что нас прослушивают, поэтому говорили шепотом, писали друг другу записочки. Моя дочь Катюша год не ходила в школу. Тогда я пришла к папе и сказала: «Знаешь, здесь я жить больше не буду». По наивности мы написали письмо Брежневу и Андропову, которое, конечно, не дошло по адресу, и для нас начались еще более плохие времена.
Я сказала отцу, что он должен обязательно посоветоваться с Владимиром Семеновичем Семеновым (заместитель министра иностранных дел, посол в ФРГ. — «Известия») и рассказать, что с нами происходит. К нашему счастью, он тоже был очень азартным коллекционером. Они встретились, и Семенов пообещал: «Я понимаю, что с вами творится что-то некрасивое. Обязательно поговорю с Андроповым, которого очень хорошо знаю. Мы дружили в юности. Он очень приличный человек». Семенов нам перезвонил только через несколько месяцев. Он нам помог, наши дела пошли лучше, отношение к нам изменилось. Мы решили уехать, нам предложили часть коллекции оставить в Москве. Начался процесс ее разделения.
— Уезжая, ваш отец был готов все оставить России? Почему ему это не удалось? Власти не захотели?
— Это неправда. Вы что, думаете, они бы отказались? Дело обстояло не так. Папа предложил министру культуры Фурцевой — представляете, когда это было? — найти какой-нибудь особнячок в Москве, который он приведет в порядок, разместит в нем свою коллекцию, создаст Музей русского авангарда, а меня поставит его директором (смеется). На эту тему у меня до сих пор остались материалы. Он бы тогда передал Москве все свое собрание, но не когда мы собрались уезжать совсем. Тогда уже папа решил отдать часть коллекции. Создали комиссию, начали ее делить.
— Так или иначе, лучшая часть — в том числе более 50 икон, осталась в России.
— Третьяковка выбирала вещи музейные, которые вешают на стены. Сотрудники принимали дары с дрожащими руками, потому что это было запрещенное искусство. При разделе с одной стороны был человек, который съел собаку на авангарде, а с другой стороны, люди, которые очень приблизительно понимали, что это такое. В той сложной истории нам очень помог заместитель директора Третьяковки Виталий Манин. Случалось, что Манин говорил: «Вот это, Георгий Дионисович, оставьте себе». А папа отвечал: «Нет, Виталий Серафимович, это должно остаться в России». Папа отдал все шедевры Третьяковке — Малевича, Шагала, «Красную площадь» Кандинского, Татлина, в общей сложности 700–800 работ. Тогда Манин сказал, что у отца какой-то странный патриотизм. У нас осталось больше потому, что нам досталось забракованное Третьяковкой — огромное количество маленьких вещей, работ на бумаге Клюна, Никритина и других. Примерно 250 из них мы подарили Государственному музею современного искусства в Салониках.
— «Мои дети любят свет» — повторял ваш отец, который хотел, чтобы все его картины были выставлены. В Третьяковке же большая часть коллекции находится в запасниках. Это вас огорчает?
— Это долгая история. Раньше в Третьяковке вывешивали по две-три картины и даже не указывали, что они из собрания Костаки. Мы с этим боролись, и я передать не могу, как это оказалось трудно и обидно. Ни один музей мира в ХХ веке не получил такого подарка, какой папа сделал Третьяковке. Однако в итоге там открыли зал Костаки. Прошла очень хорошая выставка к столетию со дня его рождения. Показали коллекцию, иконы, которые он подарил Музею Андрея Рублева, и даже игрушки, которые мы передали Музею декоративного искусства, работы шестидесятников. Со временем все поймут, что такое коллекция Костаки.
— Можно ли в Третьяковке объединить все собрание Костаки в одном пространстве?
— Для этого нужно выстроить целое крыло. Может быть, когда-нибудь это и произойдет.
Юрий Коваленко
