Предлагаем Вашему вниманию интервью, которое взяла Татьяна Филиппова, корреспондент журнала "Караван", у талантливого фотомастера Валерия Плотникова.
Я знаю Валерия Плотникова более сорока лет. Подробно написал о нем в выпуске No 267 от 22 января 2000 года. Мне будет приятно, если Вы прочтете этот выпуск.
Ваш Владимир Владимирович Шахиджанян
Валерий Плотников: Из-за меня Петр I остался без лаврового венка
Я пришел во ВГИК с Сережей Соловьевым делать великое кино. На операторском факультете меня считали подающим надежды, и многие облегченно вздохнули, когда после ВГИКа я стал не оператором, а "обыкновенным фотографом".
Самое сильное из моих первых вгиковских впечатлений - потрясающий по тем временам фильм "Двое". Помню, тогда его показывали бесконечно, и впечатление было сумасшедшее прежде всего благодаря удивительному лицу Вики Федоровой. Оно абсолютно выпадало из общего актерского ряда; запавшие скулы, распахнутые глаза... И я, попавший во ВГИК прямо с Северного военно-морского флота, привыкший к матерщине и пьяни чудовищной, смотрю на нее и думаю: "Мамочки мои, как она выглядит! Богиня просто, Грета Гарбо!" Вика в этом фильме снялась еще не будучи даже студенткой. И вот я, понимая, что не одинок в своем восхищении, прошу Сережу: "Ты не мог бы меня познакомить с этой девушкой?" - "Конечно, могу". Мы идем с ним по второму актерскому этажу, Соловьев открывает дверь в какую-то аудиторию, и вдруг я слышу низкий женский голос, который выдает такой бой кремлевских курантов, которому на флоте могли бы позавидовать. "Господи, - думаю, - как же это девушка может так выражаться, такие слова произносить, как же ей не стыдно?" И тут Сережа выглядывает:
"Заходи, - говорит, - я тебя сейчас познакомлю". Я вхожу - о Боже, это Вика! Потом, правда, мы подружились, я снял ее на обложку для "Советского экрана", бывал у нее дома и научился отделять Вику от ее голоса.
Диссонанс между внешностью и тем, как она говорила, был потрясающий. Трагичность ее лица, бездонность глаз - и вульгарный тембр голоса. В фильме "Двое" Вику спасло то, что ей не надо было говорить - она играла немую девушку. У нее замечательные руки, очень выразительные, и азбука глухонемых, эти жесты, они были так кстати... Открой Вика рот - все очарование сразу пропало бы. Не зря же почти во всех серьезных картинах, куда ее брали за лицо и стать, скажем, в "Преступлении и наказании" Кулиджанова, Вику обязательно дублировали.
Характер у нее, конечно, был непростой. Я знаю еще нескольких человек, которые годами сводили счеты с окружающими. Естественно, не мне их судить, но все-таки люди по-разному относятся к ударам судьбы. Одни, как тот же Рузвельт, воспринимавший свою неподвижность как испытание, которое нужно преодолеть, пережив трагедию, идут дальше. А другие все время задаются вопросом: за что? И мстят окружающим. Отсюда и Викины бесконечные загулы с битьем посуды, и череда мужей, один другого парадоксальнее...
- Она ведь, кажется, родилась в тюрьме, это семейная трагедия...
- История чудовищная, о ней в свое время много писали. Викин отец был, если я не ошибаюсь, военно-морским атташе при американском посольстве; Зою Федорову посадили за связь с иностранцем. Когда я с ними познакомился, Зоя, естественно, уже вернулась и жила в доме на набережной Шевченко.
Потом уже, когда я стал своим человеком в семье Льва Абрамовича Кассиля, к нам в дом приходила Марина Фигнер - дочь знаменитого солиста Мариинского театра. А ниже этажом жила молодая девушка, Люба Мельникова. Марина не могла без слез видеть эту девушку. Оказывается, Марина, Зоя и мама Любы Мельниковой в тюрьме одновременно родили девочек. Вика и Люба выжили, а у Марины дочь умерла, просто потому, что не было простейшего лекарства, которое сбило бы жар у ребенка. Марина тоже когда-то была светской красавицей и тоже попала в тюрьму за роман с иностранцем. Ее историю я до конца не знаю, но Викин отец обожал Зою, все тридцать лет мечтал с ней соединиться и не давал о себе знать только потому, что безумно боялся, что ее опять посадят. Как только времена стали помягче, он их разыскал, передавал всякие посылки, письма и в конце концов оставил Вике все свое состояние. Был огромный скандал, родственники пытались оспорить завещание, но он, видимо, настолько боготворил свою любовь, и дочь, и внука, который появился уже в Америке...
Я помню Вику в ее первые приезды сюда - мне нравилось, что она стала абсолютной американкой, напрочь отметала все компании, вечеринки, выпивки. Правда, хватало ее ненадолго, и вскоре она опять погружалась в прежнюю бесшабашную жизнь. Вика менялась даже внешне, и к концу путешествия превращалась в совершенно нашу, русскую женщину.
...Кумиром женской половины ВГИКа был Коля Губенко - разбитной, с гитарой. Когда я поступал, все ломились на дипломный спектакль "Карьера Артура Уи", где Коля играл главную роль. От этого спектакля трясло всю Москву, а девушки были в упоении от Коли. Во вгиковском общежитии пять этажей: четыре мужских, а пятый, последний, - женский, и вот по этому женскому царству гоголем ходил Коля Губенко. Там, естественно, царила своя атмосфера, там вышивают, готовят, что, кстати, не в последнюю очередь Колю и прельщало, потому что все девушки наперегонки кричали: "Коля, Коля, а вот жареная картошка!" Коля снисходил: "Ну ладно, корми!" и шел небрежной походочкой по коридору. Это было классно! Коля, тогда еще с шевелюрой, мускулистый, просто излучал мужскую силу. Казалось, если надо, он - раз, и по потолку пройдет легонько-легонько, не напрягаясь, или взбежит по стене - энергия его просто переполняла. И в театре потом было видно, что для него нет невозможных в плане физического исполнения вещей.
Я хорошо могу себе представить, как Коля с его целеустремленностью, напористостью добивался Жанны Болотовой. Тут, правда, я не первоисточник, не прямой свидетель, приходится ссылаться на чужие наблюдения. Итак, Коля Губенко полюбил Жанну. А Жанна тогда была женой Коли Двигубского, который прибыл к нам из Парижа и всех тут поразил. Он свободно изъяснялся по-французски, был высокий, вальяжный, Фаина Георгиевна Раневская про таких говорила - х... в сметане. Элегантный Коля через плечо смотрел на своих соплеменников: грязных каких-то, в лаптях, неотесанных, по-французски - ни бельмеса.
Смешно - я потом уже сообразил, что это их встретил однажды в Ленинграде. До ВГИКа я учился в Художественном институте. И вот в Эрмитаже, в зале Леонардо да Винчи, где висят единственные у нас его работы, стою перед вечным. Вдруг появляется эта компания. Я еще обратил внимание, что они все были то ли в плащах, то ли в пальто, то есть изображали этаких европейцев, как сейчас сказали бы, "продвинутых": иностранцы не снимают пальто в музеях, ну, и мы не будем. Я еще подумал: "Тоже мне!" Жанну, естественно, узнал. И тут слышу, как тот франт, что рядом с ней, громко объявляет: "По-моему, я это видел в Лувре". Все на него обернулись - в те времена побывать в Париже... Я знал, где находится Лувр, но в отличие от этого франта знал и то, что ни Лувр, ни Эрмитаж не держат копий, одна и та же картина никак не могла быть в обоих музеях. "Н-да, - думаю, - да ты, братец, совсем дремучий".
Теперь представьте себе Колю Губенко - Одесса-мама, чечеточка, которую он отбивал по коридору, блатные повадки, детдомовское прошлое. И Жанна - такая томная, из дипломатического мира. С Двигубским она смотрелась органично. И все-таки Губенко ее отбил.
- Об этом легенды рассказывают - как Губенко уводил Жанну от мужа. И в окошко, говорят, по ночам лазил, и у подъезда ночевал...
- Могу поверить, что это правда. Мне, скажем, представляется такая примерно мизансцена - Коля объявил Жанне: "Моей будешь, и все". И доставал, доставал, пока своего не добился. Атомный был человек.
Вообще жалко таких людей терять, он много для меня сделал. Но сейчас, когда Коля пришел к Зюганову... Правда, у него всегда были эти коммунистические задвиги.
После долгого перерыва я увидел его на съемках "Дворянского гнезда". Великолепная была сцена, где Никита играет подгулявшего гусара, а Коля - барышника, который продает ему лошадь. После премьеры все сидели в ресторане ВТО, и Коля то ли выпил, то ли просто настроение было плохое, но отчего-то он начал доставать Андрона: "Ну да, вы же барин, а мы из села, от сохи..." И долго так, долго. Андрон, который такие вещи воспринимает спокойно, ни за что не крикнет, не повысит голос - он действительно барин, - пытался как-то смикшировать разговор, а Коля все нарывался на скандал, чтобы можно было закричать, рвануть на груди рубаху. Потом, когда мы сблизились, я вспоминал эту сцену и думал, что Коля изжил эту злость - он ведь тоже состоялся. Но, видимо, это оказалось сильнее его. А жаль...
- Давайте вернемся в ваши вгиковские времена. Веселая, должно быть, жизнь была?
- Откровенно говоря, ВГИК оставил у меня грустные воспоминания. Скучный, снобистский институт. Все считали себя гениями, Ален Делонами и Марселями Марсо, вот-вот выдвинутся на Ленинскую премию.
Атмосфера во ВГИКе была тоскливая, настоящая насыщенная студенческая жизнь отсутствовала напрочь. На картошку мы не ездили, сено не убирали, колхозам не помогали.
- Но у вас же была своя компания?
- Компания была, да. Сережа Соловьев, Динара Асанова, Катя Васильева, Миша Маневич. Сережа с Катей одними из первых уехали из общежития: они поженились и сняли квартиру. Потом у них появилась своя собственная, на Юго-Западе - у метро стояли два или три дома, и больше ничего вокруг. Это поражало - своя квартира, солнечная, чудная, в таком светлом, легком доме...
Я почему-то хорошо помню, как снимал Катю в первый раз - эта фотография до сих пор цела, - мы как бы эскиз к фильму делали. Осень, парк с облетевшими деревьями, и Катя ходит вокруг ствола, прижимаясь к Мише Маневичу. Получилась такая осенняя сюита - ржавая листва под ногами, пролетающие журавли... Потом я Катю снимал много раз: и когда она была Сережиной женой, и после того, как они расстались. Она была очень интересная, со странным фернанделевским лицом, что для женщины остро и необычно, и, конечно, все знали, что она безумно талантлива.
Вообще-то Катя тоже из тех, что предъявляют счет жизни. Я понимаю Катин надрыв: семейная история у нее непростая. Один дедушка - эмигрант, закончил свои дни в Париже, другой - Антон Семенович Макаренко, тот самый, что беспризорников перевоспитывал. Папа у Кати - крупный советский поэт Сергей Васильев. Ну, и сама Катя, которая сейчас ушла в православие.
А с Сережей мы много лет вместе шагаем по жизни. Началось все еще до ВГИКа. Когда мне было лет тринадцать, я состоял на так называемом актерском учете киностудии "Ленфильм". Время от времени меня вызывали на пробы, но никогда не утверждали. И вот как-то позвонили и пригласили на фильм "Бронзовая птица". Я пришел, смотрю - там такие же мальчишки, как и я! Лева Додин -ныне главный режиссер питерского Малого драмтеатра, Сережа Соловьев, Владимир Шахиджанян, который теперь рассказывает в книжках "про это". Потом к нам примкнул еще Саша Стефанович, один из мужей Аллы Пугачевой. Называлось все это "Киностудия "Юнфильм": мы мечтали снимать настоящее полнометражное художественное кино, причем на профессиональной аппаратуре.
Может быть, и сняли бы, но подвел наш товарищ, Вадим Кожевников. Это был совсем уж сумасшедший молодой человек - он бродил по киностудии, заходил в какой-нибудь павильон и кричал: "Че это вы делаете? Кто так снимает?" И бедные режиссеры, и без того уязвленные жизнью, не выдержали - собрались и объявили: или мы, или эти сопляки. На этом все и закончилось.
Сережа уже тогда собирался снимать великое кино; помню, единственное, что меня смущало, - его стремление к лидерству. Мы тогда все бредили искусством: Кокто, Рахманинов, Врубель... А Сережа был председателем городской пионерской дружины. "Как же так, - говорю ему однажды, - у нас тут Поль Элюар, а у тебя там - пионеры..." "Старик, - отмахивался Соловьев, - это все не важно, это так.."
Еще помню: мы едем в 10-м троллейбусе от него ко мне, держимся за поручни и я говорю Сереже: "Ты знаешь, Репин - не гений". Сережа очень удивился. Потом он утверждал, что я открыл ему глаза на импрессионистов. А я в свою очередь подвергся тлетворному влиянию Миши Шемякина, мы с ним сидели за одной партой в СХШ. Миша приехал с родителями из Германии и поступил сразу в седьмой класс. Меня, кстати, из-за него чуть не выгнали из школы: нас воспитывали на "передвижниках", и преподаватель схватился за сердце, когда увидел мою работу, выполненную в технике Ван Гога на сюжет, взятый у Брейгеля. Сам Миша уже тогда увлекался Босхом; у меня до сих пор сохранились его рисунки тех лет.
В 90-м году я был у него в нью-йоркской мастерской, он мне показывал макет памятника Петру Первому, который сейчас стоит в Петербурге. Предполагалось, что у Петра на голове будет маленький лавровый венок из бронзы, но я сказал: "Не надо, Миша. Ты, видно, давно не был в нашей стране: дня не пройдет, как этот венок спионерят".
Мне очень хотелось снять Шемякина именно в Петербурге, потому что все остальные его снимки были сделаны в Париже или Нью-Йорке. История с этой фотографией вышла смешная. Я усадил его около кирпичной стены, а чтобы было видно, что это старая, отсыревшая петербургская стена, периодически обливал ее водой из канистры, которую притащил из студии. Когда Миша увидел эту канистру, он почему-то занервничал и, когда я плескал водой на стену, все старался подальше отодвинуться. Я никак не мог понять, в чем тут дело. Потом уже, когда мы закончили съемку, все разъяснилось. Мишка, оказывается, думал, что я такой же сумасшедший, как он: поливаю стену бензином, чтобы поджечь ее и сделать снимок в духе Сальвадора Дали.
- А что же великое кино? Вы так и не начали его снимать?
- Не начал. Пока я заканчивал ВГИК, времена изменились. Пришел этот, совершенно дремучий, с бровями, кучу фильмов позакрывали... Но свой вклад в большое кино я все-таки внес: в "Дворянском гнезде" Андрона Кончаловского три или четыре кадра сняты моими руками.
После второго курса у студентов производственная практика. Это значит, посылают тебя на киностудию и все. А я хотел непременно к Рербергу, потому что знал -это "мой" оператор. Я, когда узнал, что начинаются съемки "Дворянского гнезда", где оператором будет Рерберг, сам приехал на "Мосфильм". Пришел к нему, спросил: "А можно?" Рерберг, с его взглядом через губу на все - на этот мир, на цветы, на женщин, был отпетый циник, но чудный человек. Он только пожал плечами, типа: "Ну, бегай". А я от переполнявшего меня восторга начал еще и фотографировать. Андрон, увидев кадры, которые я делал просто для себя, сказал: "О, давай снимай". После этого я превратился в полуофициального фотографа картины и потом еще долго был при Андроне, дружбой с которым очень дорожил. Мне безумно дороги и наши поездки в Петербург, и чтение сценариев, и разговоры, и вечера на Николиной горе, на даче Михалковых...
Семья у них, конечно, была потрясающая. Объединяла всех Наталья Петровна - к ней тянулись все, кто приходил в гости к Никите, к Андрону... Дядя Сережа - всегда где-то далеко, он приезжал на дачу, но у него там был свой этаж, свои комнаты. А если еще продолжать про дядю Сережу - я понимаю, что на его совести есть, наверное, какие-то вещи, но никак нельзя сравнивать его, скажем, с Фадеевым или Тихоновым. Он удивительно живой и естественный человек, в нем нет запрограммированности. Помню, однажды он читал мне свои настоящие стихи, я запомнил две строчки:
Я лежу в траве, мечтаю, Почему я не летаю?
"Я-я-я п-понял, - объяснял дядя Сережа, - что с т-та-кими стихами д-далеко н-не уедешь. Я н-наступил на горло с-собственной песне".
Он служил этой власти, потому что прекрасно понимал: а иначе как? Но большая часть его жизни все-таки проходила по другую сторону барьера. Это вообще очень трогательная история: дядя Сережа занимался своим творчеством практически не выходя из дома.
Я ненавижу слово "спать"!
Я морщусь каждый раз,
Когда я слышу: "Марш в кровать,
Уже десятый час!"
Потом уже я узнал, что это про Никиту. Или про Андрона:
Кто видел у нас в магазине Андрюшку?
Он самую лучшую выбрал игрушку.
Он выбрал ружье! И сказал продавец:
"Ты будешь охотником. Ты молодец".
Или еще: "Мы знаем, есть еще семейки, где наше хают и бранят. Где любят заграничные наклейки, а сало русское едят!"
Можно вспомнить массу анекдотических ситуаций, связанных с дядей Сережей. Я думаю, дойди он до наших дней в прежней силе и славе, обязательно получил бы Нобелевскую премию за литературу для детей, так же, как в свое время пробил себе Ленинскую. В прошлом году, когда я пригласил его на свой юбилей, он спросил: "Сколько? Пятьдесят пять? Па-цан. К-когда будешь постарше, т-тогда приду!"
- Знакомством с Беатой Тышкевич вы тоже обязаны ВГИКу?
- Я же говорил, что все мы бредили польским кино. И вот привозят как-то к нам во ВГИК фильм "Пепел". Представляешь, идет фильм и вдруг во весь экран абсолютно обнаженная Беата Тышкевич. Весь зал так: "А-а-а..." И тут из-за нее поднимается на руках молодой Даниэль Ольбрыхский. Мы понимаем, что до этого, видимо, имела место любовная сцена. А после показа на сцене появляются Анджей Вайда и совершенно ослепительная Беата - тогда они еще были вместе. Все как бросились ее снимать!
Снизу, сбоку, со спины... Камеры щелкают, а я сижу, думаю: "Хм, я ее снимать не стану. Чего это я буду как все?" Я потом и Беате об этом рассказывал. После этой пресс-конференции в нашем операторском подвале недели две-три в кюветах плавали ноги Беаты - крупно, ее колени, ее руки... И только я ничего не проявлял и не печатал. Ну, а потом все было практически как в рекламе: прошли годы. Андрон стал делать пробы "Дворянского гнезда".
Помню огромный павильон - обычно пробы идут в каком-нибудь закутке, но тут все было по-другому - зеркало на темном фоне и сотня горящих свечей вокруг. Беата, завернутая в кусок парчи, садится перед зеркалом, на ней драгоценности Натальи Петровны Кончаловской, которые привез Андрон, и я все это снимаю. Какое-то время спустя Беата спрашивает Андрона: "А где ваш фотограф? Можно карточки посмотреть?" Я говорю: "Можно". Показываю снимки. И опять: прошли годы. То есть несколько недель прошло.
Настоящее наше знакомство состоялось в большом зале Екатерининского дворца, где снимали сцену бала. К этому времени украшения Натальи Петровны у Андрона уже украли, и Беата снималась не в таких роскошных, но в своих. Она всегда любила жемчуг; на ней было скромное жемчужное ожерелье и серьги. И вдруг средь шумного бала Беата ойкает: "Я потеряла сережку". Все кинулись искать - ползают по полу, а я опять стою один, в стороне. Но понимаю, что обязательно должен найти эту сережку. Стою, стою, а потом показываю: "Вот она!" Беата была просто сражена.
Тогда же и произошел - не при мне, правда, - тот замечательный эпизод, который все на разные лады пересказывают. Я знаю о нем со слов самой Беаты. Она признавалась, что не умеет на съемке страдать, кричать, плакать, она не великая актриса и ничуть не обольщается на свой счет. Но Андрону непременно нужно было, чтобы у нее в глазах появились слезы. Он даже лимон ей давал, чтобы вывести из состояния величественного спокойствия. Но Беата - всегда Беата: мягкая, ровная, у нее все в порядке. И вот репетируют они сцену - раз, другой, третий, ничего не получается. "И вдруг, - вспоминала Беата, - Андрон как даст мне пощечину! Я просто остолбенела, не сразу даже поняла: как, что? Меня никто пальцем ни разу в жизни не тронул, а тут наотмашь по лицу". Беата закусила губу и развернулась, чтобы уйти. Андрон схватил ее за руку, у самого на глазах слезы: "Умоляю, играй!" А я представляю, как Андрон мог это сказать.
Она сыграла эту сцену глотая слезы. А в остальном все было замечательно. Белые ночи, катания по дорожкам Павловска и Царского села, какие-то пиры фантастические... Беату все просто обожали. Я работал еще на одной картине, и как-то она приехала ко мне на съемку - никто просто не мог в это поверить; "Это что, действительно Тышкевич? Это правда?" Не верилось, что богиня может сойти с экрана и появиться вот так, запросто, без толпы репортеров вокруг.
- У вас был роман? Или можно как-то иначе определить ваши отношения с пани Тышкевич?
- Не нужно никак их определять. Кто знает - тот знает, а остальным какое дело до того, какие у нас были отношения? Скажу одно: операторский факультет мной гордился...
Беседовала Татьяна Филиппова
