Помню, когда пешком под стол ходила, попала в руки открытка. Изогнутые лодки, экзотические дома — восторг! Размечталась попасть в Венецию. Из послевоенной Москвы. Десятилетиями не было возможностей. Потом — денег. Позже поняла, что мечта должна оставаться мечтой. А то смылится.
Когда в середине девяностых годов, начала писать маслом, подруга дала телефон художника, с которым можно консультироваться. Однажды поехала к нему в Крылатское записать рецепты грунтовки холста.
Меня встретил мужчина огромного роста. Лицо его кого-то сильно напоминало. Только потом сообразила, что похож он был на венецианского дожа. Книгу об искусстве Гнедича, с этим портретом, листала накануне. Квартира была маленькой, однотипной. Все стены, с пола до потолка, были увешены картинами. Мельком охватив взглядом, заторопилась к одной. Это была «Моя Венеция». По восприятию. По состоянию. По восторгу. За десятилетия взрослой жизни много доводилось видеть фотографий, картин, рисунков этого города. Но ничего похожего на детское потрясение не наблюдалось. В Венецию художника Николая Смолякова я вошла как в давно знакомое любимое пространство. Как в место, где было ладно на душе. Будто там бывала когда-то.
Картины на стенах были разные по размеру и колориту. Художник не выбирал улочки-каналы. В широком обзоре было легко дышать. Все в его картинах — и земля, и небо, и дворцы, и вода — жили непостижимой жизнью гармонии. Погружаешься туда, и наступает покой. Гондолы вырастают из вод, как деревья. Кажется, что, соединив верхние и нижние пространства, они взлетают. И ты — зритель — тоже летишь — ликуя.
Мне довелось разглядывать полотна в зимние сумерки. При искусственном освещении. Картины не были светлыми по колориту, но странно! От них исходил свет. Казалось, изображенный город, пронизан лучами, которые при неярком небе, дают блики по воде, отсветы в дворцовых окнах. Каменные кружева сооружений тоже просвечивали, будто впитав отражения неба и воды. Это пространство вселенной создавало ощущение нездешней глубины. В небольшой квартире становилось легко и свободно дышать.
Тёмными были лица гондол на высоких шеях. Черное дерево казалось вечным. Даже усталым, впитавшим в себя столетия. От них исходил запах сырого дерева и неизбежности терпения. Ведь они пережили столько утомительных взглядов докучливых туристов. Гондолы были стражами времен, хранителями традиций. Той высшей формы жизни, где человек становится свободен и равен сам себе.
Мы стали пить чай. Я записала рецепты грунтовки холста и неторопливо разглядывала другие картины. Художник рассказывал, что видел он и грязные каналы и толпы на площадях. Но это было неважно. Он писал атмосферу. Венеция была писана художником сразу по окончании института. В 1962 году Николай Смоляков участвует в «хрущёвской» выставке в Манеже. Спустя десять лет выставляет работы на знаменитой «бульдозерной» выставке. Он становится абстракционистом. Честно — абстракционизма не понимала никогда ранее. Но в тот момент что-то произошло. Когда я обернулась к полотну от пола до потолка, и художник негромко произнес: «Георгий Победоносец», — неожиданно для себя воскликнула, прозрев: «А Змей-то какой хитрый!» В озарении Венеции у меня открылось другое зрение.
Ещё много дней продолжала жить в городе давней мечты. Картины дали запас сил и жизненной энергии. Детские фантазии реализовались.
Более десятка лет прошло с моего путешествия. Чуда больше не повторилось. Давно нет художника Николая Смолякова. Неизвестна судьба его картин. Вероятнее всего, они в частных коллекциях. Когда кто-нибудь из знакомых рассказывает, что был в Венеции, во мне просыпается высокомерие. Потому как никто и никогда, судя по многочисленным фотографиям туристов, не был там по ворожбе маленькой послевоенной открытки. В сопровождении самого венецианского дожа мага и волшебника — талантливейшего художника. Ведь талант — это всегда волхование с иными мирами.
***
Если моё эмоциональное эссе вдруг попадёт на глаза художнику или искусствоведу, то может возникнуть вопрос: какими средствами пользовался художник?
Заявляю сразу: всё наоборот. Вертикальная композиция создает ощущение пространства. Темный мост над светлыми водами — уравновешивает. Некая закорючка-запятая белилами на темной воде радует так, будто закадровая луна, отражаясь в легкой волне, блеснула перед глазами. Кружева дворцов состоят из таких небрежно-торопливых (на наивный взгляд) линий, что кажется — через миг наползет облачко, и они изменят свои очертания. Небо писано крупными, откровенно вертикальными, не зализанными мазками. Это уводит в бесконечность. В общем, всё не так, как бывает на привычных картинах. Но именно так — как бывает на уникальных.
Татьяна Ивановна Лотис.
