.jpg)
Владимиру Васильеву — 80 лет. Танцовщик-легенда, хореограф, режиссер, живописец, поэт, автор телепрограмм — уникальный художник ренессансного полета. Народный артист СССР, лауреат Государственных премий СССР и РФ, обладатель множества международных наград. Среди них — премия имени Вацлава Нижинского «Лучший танцовщик мира» и премия имени Мариуса Петипа «Лучший дуэт мира»: союз Васильева и Максимовой — чудо, известное как «Катя и Володя», — не имеет аналогов в балетной истории.
— В ситуации, в которую попало человечество, люди разделились на две группы. Кто-то продуктивно работает и занимается тем, на что раньше не хватало времени. Вторые подпали под влияние одного из законов психологии, когда всеобщая паника подавляет творческую энергию. Как вы распоряжаетесь внезапно появившимся свободным временем?
— Как и все сознательные люди, сижу в самоизоляции. Занимаюсь тем же, чем обычно, когда нахожусь дома в Москве: рисую, читаю, размышляю, смотрю телевизор, слушаю радио. В общем, как и в моих стихах, написанных когда-то: «Ни дня без строчки, ни дня без мысли. Ни дня без радостных надежд...» Времени мне всегда не хватало. Понятие «свободное время» — не для меня. Вернее, у меня его нет. Мои стихи лучше говорят об этом:
Нет, не могу сидеть я за столом,
Как многие, сложивши руки,
И слово к слову подбирать со скуки,
И зарифмованные звуки
Лениво выводить пером.
Я, говорят, непостоянен. Каюсь!
Мне скучно постоянство, и когда
Я с головой, как в омут,
В творчество бросаюсь,
Минутой кажутся летящие года.
И, кажется, от сна я просыпаюсь,
Барахтаюсь в стихах,
Рисую до забвенья,
Иду ко дну,
Всплываю на мгновенье
И радуюсь счастливой перемене,
Возникшей не в других — во мне...
— Вы москвич. Русский образ жизни для вас, немало работавшего в разных странах мира, — особая культура? Кто вы — русский художник или убежденный космополит?
— Москва — самый важный для меня город. Здесь я родился, и здесь прошли годы моей жизни. Я чувствую себя русским художником, постоянно сомневающимся в своих оценках и формулировках собственного творчества. Может быть, это и есть русский образ жизни?
— На вашем выпускном экзамене, более 60 лет назад, один из педагогов воскликнул: «Мы присутствуем при рождении гения».
— Узнал об этом много лет спустя. Сказала эти слова Тамара Степановна Ткаченко — невероятно эмоциональная танцовщица, преподававшая в нашем классе характерный танец. Ее я обожал, каждый раз шел к ней на урок как на праздник — знал, что схвачу быстрее всех и сделаю лучше, чем другие. В классике такой уверенности не было. Да и вообще не думал, что стану классическим танцовщиком.
— Разве не каждый ученик балетной школы мечтает стать Принцем?
— Мне казалось, что я не соответствовал представлению о классическом герое. Длящиеся линии, тонкие кисти, длинные ноги с идеальными стопами и подъемом. У меня этого не было. Кисть — рабоче-крестьянская, мышцы — не такие, как нужны для идеального Принца, да и лицо курносое. Все-таки у меня было типичное лицо русских персонажей вроде Иванушки и Данилы. Но так получилось, что перетанцевал я весь классический репертуар.
— Вы поставили танцы в «Юноне и Авось» «Ленкома». Спектакль — уникальный долгожитель, почти как мхатовская «Синяя птица». Были ли еще опыты на драматической сцене?
— Вообще-то мой первый опыт в драме — спектакль «Принцесса и дровосек» в театре «Современник» в середине 60-х годов, с Олегом Далем и Ниной Дорошиной в главных ролях. Я играл в Италии драматические роли Чайковского, Нижинского и Дягилева на итальянском языке. К 95-летнему юбилею Владимира Михайловича Зельдина мы сделали спектакль «Танцы с учителем» в Театре Российской армии. Я люблю драматический театр, его артистов. Мне с ними всегда интересно работать. И, кажется, они отвечают взаимностью.
— На ваше 75-летие вы блестяще воплотили Мессу си минор Баха в спектакле «Dona nobis pacem» («Даруй нам мир»), объединив в сценическом действии разные жанры. Как родилась идея такого синтеза?
— Мне нужно видеть музыку. И для этого необходимо собрать воедино все компоненты музыкального театра. В мировой музыкальной культуре есть произведения такой масштабности, донести которые в полном объеме могут только театры, имеющие первоклассную труппу артистов, музыкантов и технические возможности сцены самого высокого уровня. Месса Баха пять лет назад показала, что Татарский театр оперы и балета может с этим справиться. Восьмидесятелетие планировал встретить на сцене премьерой своей постановки на музыку Реквиема Моцарта. В ней, как и в Мессе, мне хотелось бы создать произведение, в котором музыка, голос, движение, живопись слились бы в единое целое. Я планировал и сам выйти на сцену в этом спектакле и сыграть главного героя — собирательный образ Художника.
— В Перми, на конкурсе «Арабеск» имени Екатерины Максимовой вы часто встречали день рождения. Что будет с конкурсом этого года? Планировалось ли «посвящение», как ранее — Толстой, Гоголь, etc?
— Да, Мастерские по Гоголю и Толстому стали интересным экспериментом с современной хореографией. Пермский театр в день моего рождения, 18 апреля, показал запись Мастерской по Гоголю. В этом году к открытию «Арабеска» и к моему юбилею театр приурочил премьеру обновленной версии моей «Анюты». В ней я планировал сам выйти на сцену в роли Петра Леонтьевича. Но из-за вируса пришлось отложить и конкурс, и премьеру спектакля на осень.
— Как возникают темы ваших балетов?
— Темы балетов рождались по-разному, и этому разнообразию «несть числа». Но главное для меня всегда — музыка. Услышал вальс Валерия Гаврилина, и сразу передо мной стали возникать одна за другой картины чеховской истории — «Анюты». Из музыки аргентинских композиторов родилась идея спектакля «Фрагменты одной биографии», а «Эти чарующие звуки» — из музыки «галантного» века. А вот «Я хочу танцевать» был задуман специально для Галины Сергеевны Улановой — как ее воспоминание о своих ролях и спектаклях. Был и счастливый случай: удалось поработать над созданием спектакля, что называется, «с нуля» — совместно с композитором, как это произошло при рождении «Макбета» с Кириллом Молчановым. Жаль, мы не закончили работу над балетом «Пышка» по Мопассану, начатую с Давидом Кривицким.
— Фильм «Фуэте» — из разряда любимых и все-таки недооцененных. Почему опыт обращения к художественному кино остался единичным?
— Фильма «Фуэте» могло и не быть. Мое обращение к режиссуре в кино — ситуация неожиданная и скорее вынужденная — выбора не было: я должен был взяться за это, иначе фильм могли закрыть. Самое большое удовольствие я получаю от монтажа, которым всегда занимаюсь сам. Его тоже мне диктует музыка. Началась эта любовь к монтажу еще с «Анюты». Продолжение этого опыта — пока в документалистике: в фильмах о Кате Максимовой и Галине Улановой.
— По ходу жизненной дистанции меняется ли характер, отношение к людям, ценностям, местам и привычкам?
— Постоянно меняется. И я очень рад этому. Значит, я жив, и живу полной жизнью, в которой еще так много открытий. Впрочем, есть и нечто, особенно в части «ценностей», что остается неизменным. Живопись, пожалуй, тоже давно стала одной из таких констант.
— Куда в целом движется искусство? Размышляете об этом?
— Для меня самая большая проблема в искусстве — это его место в общей культуре. А также место мастера в самом искусстве. Я с сожалением наблюдаю, как подчас нечто довольно слабое и сырое возносится на пьедестал, провозглашается великим. Не знаю, идет ли это от плохого знания прошлого или от его полного отрицания, но я часто теперь вижу авторов, уверенных, что именно с них начинается чуть ли не история искусства, что только им удалось раскрыть его секреты. Возможно, технологический рывок человечества в конце XX и начале XXI века обусловил такой разрыв поколений? Хочется верить, что люди не перестанут любить красоту, правдивость чувств, душевность. И что духовность будет по-прежнему востребована.
Елена ФЕДОРЕНКО
