Меланхолия и одиночество
«Давным-давно...» — так начинаются все сказки, указывая, что происходящее далее — некое абсолютное прошлое, которое никогда не происходило, но происходит всегда, из раза в раз повторяясь, переходя из уст в уста из века век и т.д. В древнеегипетской философии различали два времени — Джет и Нэхех. Нэхех — привычное для нас единство вчера-сегодня-завтра, поток времени. Джет — время мифа, сказки, бесконечности, то самое абсолютное, не пережитое никем дистиллированное прошлое, которое никогда и не было настоящим, но всегда сосуществует с ним и живет в повторении: в ритуалах, обрядах и языке.
Подобного рода концепция двух времён есть у Вальтера Беньямина. Он выделял время дневника (время бесконечности) и время часов (механистичное). Время дневника непрерывно течёт в повседневной хронологии календарных событий. Это время молодости, время вечно юной Шехерезады, которая в новой картине шведского режиссёра Роя Андерссона выступает рассказчиком небольших, хрустальных по своей внутренней структуре эскизов, отражающих грани вечности. Каждый из них начинается своеобразным зачином: «Я видела...»: «Я видела человека, который сбился в пути», «Я видела мужчину, который хотел накормить жену вкусным ужином», «Я видела человека, умолявшего о пощаде» и так далее. Помимо закадрового голоса, в «О бесконечности» просто очень много молодых персонажей, а вместо смерти — первое правило термодинамики о преходящей энергии. Ведь то, что не находится в обыденном времени повседневности, в собственном смысле слова не живет и не умирает, а значит живо всегда — бесконечно.
Это преображенное время дневника модифицирует и пространственное восприятие, являясь чем-то вроде обратной перспективы Флоренского, вовлекающей наблюдателя в происходящее, делая его точкой схода и размывая таким образом грани между воспринимающим субъектом и объектом искусства. Так, действие картины разворачивается не только вне времени, но и вне места (в безымянном, условно существующем городе в Скандинавии). Тем не менее одновременно пространственно-временные границы фильма довольно четко определены, в том смысле, что являются чем-то очень близким для каждого.
Рой Андерссон выработал свой стиль давно и едва ли отклоняется от него, начиная с ранних рекламных роликов 80-х годов и заканчивая предшествующей «О бесконечности» метафизической трилогией о человеке, над которой режиссёр работал в течение 18 лет («Песни со второго этажа», «Ты, живущий» и «Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии»). В «О бесконечности», как и в картине «Голубь сидел на ветке, размышляя о бытии», люди удаляются из кадра в неизвестном направлении, как и в «Песнях со второго этажа» созерцают страдания Христа и следуют за ним по via dolorosa, ожидая конца времён. Магическое время фильмов Андерссона — не только пространство для религиозных сюжетов, но и время притчи, аллегории, иносказания. Ему сопутствует ощущение уже прожитого, увиденного, своего рода déjà vu, а с ним — меланхолия и одиночество.
Живопись
То, как снимет режиссёр (в его фильмах нет ни подвижной камеры, ни натурных съемок, ни профессиональных актёров) вызывает невольное сравнение его лент с живописными работами художников разных эпох. Сам Андерссон не чурается этих параллелей, а напротив, вопиющим образом манифестирует о них с экрана.
В начале и середине фильма перед зрителем материализуется картина Марка Шагала «Над городом», а по ходу ленты чувствуются совершенно разные (порой диаметрально противоположные) влияния живописцев: немецкий экспрессионизм и Ватто, суровость Сезанна и воздушность Дега. В одной из сцен в бункере Гитлера встречается символично покосившийся на стене портрет Рембрандта, как бы отождествляющий падение сосредоточенных в нем идеалов европейского мира минувшего века.
В творчестве Андерссона живы все неотъемлемые спутники бесконечности в искусстве: вычищенные, словно не подверженные изъянам мира становления мизансцены, композиционные диагонали (что вызывает ассоциацию с ещё одним русскоязычным художником Левитаном) и дорога (ведь, как завещал Гераклит, вечность диалектична).
Однако, несмотря на все эти достаточно очевидные аллюзии и реминисценции, когда на пресс-конференции почтенному ветерану кино задали вопрос о произведениях искусства, которые его вдохновляют, он обозначил лишь Эдварда Хоппера – художника, воплотившего в себе американскую модернистскую живопись.
По сравнению с другими работами режиссера картина «О бесконечности» контрастная, гладкая, почти глянцевая, что (благодаря техническому прогрессу) ещё больше сближает ее с шедеврами Хоппера. Молчаливый мир художника обладает совершенно особой геометрией, которая составляется из углов, бордюров, окон, столбов и резких теней, ее же — встречаем у Андерссона. Помимо этого формального совпадения, есть и имплицитное сходство сюжетов. Картины Хоппера, как и фильмы Андерссона, насквозь парадоксальны: реальны и виртуальны, смешны и печальны, тревожны и спокойны одновременно. Виной тому — дистанция, которую создаёт приём «очуждения» и одновременно эмоциональная близость по отношению к героям микро-сюжетов.
Неудача
Как и на полотнах Хоппера, в картинах Андерссона нет последовательного линейного нарратива, но зато есть история за каждым «живым полотном», которая производится, «дописывается» наблюдателем. И хотя каждая из зарисовок воспринимается как бесконечно далекая, почти ирреальная, в них можно найти и очень личное для каждого измерение. Это повторение, предстающее в качестве неудачи. Именно неудача – то, что повторяется из картинки к картинке, из эпизода в эпизод, из жизни в жизнь: сломанный каблук или заглохшая машина, тщетная мольба о пощаде или падение идолов, прощание с иллюзиями или разочарование в вере. Все эти сюжеты полифонически звучат в фильме Андерссона, складываясь в единую и единственную мелодию, которой стоит наслаждаться – мелодию жизни.
Анна Стрельчук
