— Первые рекламные ролики раскрашенной версии фильма «Семнадцать мгновений весны» были показаны в 2008 году, перед 9 Мая. Но все увидели его целиком только через год, 9 Мая 2009%u202Fгода. Вячеслав Васильевич знал заранее о том, что фильм должен стать цветным?
— Ни официальные лица, ни те, кто этим занимался, его мнения или разрешения не спрашивали. Когда до показа оставалось недели две, папе стали звонить люди, которые, должно быть, отвечали за рекламу цветной версии. Они просили Вячеслава Васильевича приехать на презентацию, которая должна была состояться в кинотеатре «Фитиль». И ещё предлагали ему сняться в рекламном ролике, сначала просто так, потом — за деньги. Но папа отказался.
— Татьяне Михайловне Лиозновой почти 86%u202Fлет, и последние годы она хворает. То есть в ролике снималась не та Лиознова, какой она была во время работы над своим культовым фильмом. И потом, «Семнадцать мгновений весны» — труд целого творческого коллектива и достояние миллионов наших сограждан — и ныне живущих, и тех, кого уже с нами нет. Это явление культуры и факт истории.
— Мы не имеем права Татьяну Михайловну осуждать за то, что она одобрила раскрашенный фильм и снялась в рекламном ролике... Но папа, конечно, не мог на это согласиться. Не понимаю, почему звонившие решили, что если ему предложат деньги и «правильно» с ним поговорят, он тоже снимется в такой рекламе. Папа вообще в последние годы не хотел появляться на экране. Я не могу себе объяснить, почему. Он ведь ещё хорошо выглядел, у него были такие живые глаза... Да и старел он постепенно, не в один день. Но он говорил: всё в прошлом, я нигде ничего не комментирую и не хочу, чтобы меня видели. Мне кажется, дело было не в том, как он выглядел. Просто он понял, что от него уже ничего не зависит, с ним никто не считается, а если и спрашивают его мнение, то делают это ради каких-то собственных целей.
Он жил на даче почти безвыездно. Ему должны были вручить орден Дружбы, предлагали приехать в Кремль, но он отказался, сославшись на самочувствие. Обычно в таких случаях пожилым людям вручают награду дома, однако папе этого даже не предложили. И только после моего звонка, незадолго до папиной смерти, было решено вручить орден на день рождения у нас на даче. Но папа до этого дня не дожил.
— Как вы думаете, почему у Вячеслава Васильевича появилось это ощущение невостребованности? Не было ролей?
— Вроде были роли, но они его не особенно воодушевляли. Если раньше, на пике актёрской карьеры, он по разным причинам отказывался даже от интересных ролей у хороших режиссёров, то в
А в последние годы ролей было мало, и папа уже практически всегда отказывался. Но кого ему предлагали играть? Проворовавшихся шулеров, разнузданных депутатов, спившихся генералов...
— Вячеслав Васильевич обычно смотрел фильмы, в которых снимался? Любил их пересматривать?
— Да, особенно «Семнадцать мгновений весны». Их часто показывают по телевизору, и он обязательно смотрел, хотя и признавался, что с собой этого человека уже не ассоциировал. Тем не менее фильм он любил и, когда смотрел, плакал. Сколько я его помню, он всегда был сентиментальным, как и его друг Станислав Ростоцкий.
— И какова же была реакция Вячеслава Васильевича на раскрашенную версию фильма?
— Мягко говоря, очень ему не понравилось. Я тоже смотрела, и меня буквально затрясло от того, что я увидела. Я, конечно, не определила, что с картиной ещё что-то сделали. Я просто возмутилась тем, что получилось от раскраски. Картина стала плоская, будто из неё попытались сделать анекдот, исчезла глубина. Я восприняла это как своеобразную месть.
— Чему или кому? Поколению? Эпохе?
— Творчески состоятельным людям, сумевшим создать культовый фильм. Поколению, к которому они принадлежали. А может, и очередной удар по советскому прошлому. Подлый и жестокий. Не знаю, так ли это, но выглядит именно так.
— А почему вы говорите, что раскрашенный фильм получился плоский? Ведь, казалось бы, цвет придаёт фильму б%F3льший объём.
— Для чёрно-белого фильма накладывается совсем другой грим. И когда лицо раскрашивается, эти тени вокруг глаз, которые предназначены для того, чтобы сделать взгляд более глубоким, и которые невозможно убрать, выглядят, как грубо наложенная декоративная косметика. А в чёрно-белом варианте это смотрится совершенно натурально.
— Именно поэтому вас затрясло?
— Да, меня шокировало то, что я увидела. Папа превратился... Я не хочу говорить, в кого он превратился, но это действительно ужасно. И потом, эти яркие шарфики под его чёрный костюм. Раскрасили всё что могли. Никогда в жизни художником, режиссёром и оператором не были бы выбраны такие шарфики и такие костюмы. Всё было бы приглушённых тонов, в стилистике эпохи, совсем не таким, как в этой переделке. И потом, у папы в жизни яркие голубые глаза. А там они у него чёрные. Нас даже кто-то всерьёз уверял, что глаза раскрасить невозможно, но в картине «В бой идут одни «старики» мы увидели, что это не так. Там у всех яркие, цветные глаза. Кстати, та картина, на мой взгляд, не испорчена в отличие от «Семнадцати мгновений весны».
— То есть вы считаете, что в принципе старые ленты можно раскрашивать?
— Наверное да. То есть я хочу сказать, что не причисляю себя и папу к ретроградам, из тех, кто скажет: ничего красить нельзя, и точка. В искусстве, культуре не может быть каких-то общих правил, кроме одного: всё должно быть высокопрофессионально. И если вы берётесь что-то делать, вы должны я не говорю улучшить, но хотя бы не испортить. А для этого должна быть назначена экспертная комиссия на уровне Министерства культуры и Госкино. Народ, конечно, не сможет решать такие профессиональные вопросы, даже когда речь идёт о народном кино, но люди искусства должны быть к принятию таких решений причастны.
Необходимо сделать экспертизу, посмотреть, можно ли произвести такие работы, а если нельзя, закрыть этот вопрос.
А когда это делается без разрешения, хочется спросить: кто же у нас охраняет памятники искусства? В данном случае — золотой фонд нашего кинематографа? Ведь даже в рядовых картинах, когда их сдают Госкино, сегодняшние кинематографисты ничего не имеют права исправить. Сдали картину государству — и ни режиссёр, ни кто бы то ни было другой не может в ней ничего изменить.
— То есть если Лиознова сказала людям, занимавшимся раскраской: делайте что хотите, — это было неправомочно?
— Да, потому что картина принадлежит государству.
— Но что такое в данном случае государство? Безвестные чиновники среднего звена, которым ничего не стоит дать разрешение на подобный проект? Работа длилась три года, и в ней были задействованы специалисты пяти стран: России, Китая, США, Индии и Южной Кореи. Для большинства из них ни стилистика картины, ни её история не имеют никакого значения. Они просто получили деньги за большую работу. И немалые деньги.
— Я видела по телевизору, что красили-то как раз корейцы и китайцы.
— Странно, не правда ли? Почему привлекли к этой работе именно специалистов, которым по большому счёту нет дела до того, о чём фильм? Ведь он их нисколько не затрагивает. Так и тянет предположить, что бюджет, выделенный на эту работу, что называется, распилили, а оставшиеся средства были столь незначительны, что пришлось нанять специалистов подешевле.
— Не берусь утверждать, но, думаю, примерно так и есть.
— Хочется, конечно, знать имена героев, которые затеяли всю эту историю. И имена героев, которые дали на это разрешение. Кто же принимает такие решения и на каком уровне?
— Я не знаю, кто. Мне кажется, его никто не давал. Во всяком случае, я этого не понимаю. Кто это сделал, мы знаем: Александр Любимов на канале «Россия». А вот как эта идея у него родилась и с кем он договаривался...
— В Интернете приведён хронометраж, из которого видно, что каждая серия была сокращена в среднем на 25%. Там конкретно перечислено, что было изъято: сокращены музыкальные фрагменты, закадровый текст Копеляна, диалоги.
— Это первое, что заметил Вячеслав Васильевич. Он сказал: чья-то нечистая рука ещё и порезала фильм. И звук сократили, и музыку. Просто поиздевались над работой людей, многих из которых уже нет в живых.
— Фильм был сделан с отчётливой лирической интонацией, этим он разительно отличался от обычных фильмов «про шпионов». Недаром так много в нём звучало музыки Таривердиева. Под стать этому был закадровый текст, который читал Копелян, где Штирлиц отмечал про себя какие-то самые простые вещи, что для зрителей было важным впечатлением от героя. А когда сократили музыку, закадровый текст и диалоги, он превратился в другого человека. Убрали знаменитые драматические паузы Копеляна, изменили его манеру читать. Подкорректировали информацию, которую важно знать, чтобы понимать все нюансы наших взаимоотношений с союзниками.
— Это папу больше всего возмутило. Когда ему позвонила журналистка и попросила высказать своё мнение о раскрашенной версии, он неожиданно согласился. Я дала папе трубку. Он редко бывал так откровенен. Он сказал: «То, что сделали с картиной, — преступление. Это не та картина, в которой я участвовал. Это не та картина, которую снимали оператор Пётр Катаев и художник-постановщик Борис Дуленков, это не та картина, для которой работали Таривердиев и Рождественский. И это ко всем нам не имеет почти никакого отношения». Когда он замолчал, возникла пауза. Видимо, журналистка ожидала услышать совсем другое — или у неё было другое задание. И он спросил: «Ну что, Лена? Что вы вздыхаете?» И мне в тот момент это показалось подозрительным. Скоро мы поняли, отчего Лена вздыхала: то, что сказал папа, никуда не пошло. Почему? Не знаю. Я пыталась выяснить, но мне не удалось.
Для папы это был очередной, возможно, последний урок: он на секунду поверил, что кому-то интересно его мнение, что с ним считаются, но... И когда его ещё раз уговорила какая-то девочка-журналистка на интервью, он ответил на её вопросы формально и никаких оценок вообще не дал.
— И так никто ничего об этом не сказал?
— Мы с Борисом Токаревым хотели выступить на пленуме Союза кинематографистов. Но, видно, у организаторов было так много текущих вопросов, а может, перебор выступающих — не знаю, но слова нам в конце концов не дали.
У меня даже был какой-то детский порыв: я написала личное письмо Никите Михалкову, которое так ему и не передала.
— А в государственные инстанции вы пытались обращаться?
— После папиной смерти, буквально через несколько дней, я звонила министру культуры Александру Авдееву. В память о папе по телевизору должны были демонстрировать «Семнадцать мгновений весны». И мы надеялись, что у тех, кто ставил фильм в сетку, хватит такта показать чёрно-белый вариант. Но вновь показали раскрашенный вариант.
Я испугалась, что что-нибудь сделают с чёрно-белым вариантом. Ведь картина порезана, перемонтирована и практически переозвучена, то есть совершено преступление, а никому нет до этого дела. И все прячут глаза и делают вид, будто ничего не видят, и только в кулуарах шушукаются: какое безобразие! Мне стало страшно, что чёрно-белый вариант может исчезнуть: случайно смоют, случайно потеряют, чтобы не с чем было сравнить. И всё, мой отец останется в памяти людей в таком позорном виде. Я этого не хочу. Я позвонила в приёмную министра Авдеева, и меня с ним соединили. Он поручил своему заместителю Екатерине Эдуардовне Чуковской разобраться с этим. Она заверила меня, что всё в порядке, что чёрно-белый вариант цел и с ним ничего не случится.
— И вы успокоились?
— Я не могу так сказать. Мне известно, что прокатчикам намеренно создаются сейчас такие условия, чтобы чёрно-белый вариант невыгодно было покупать. В год выхода раскрашенного варианта чёрно-белый был выкуплен для того, чтобы в течение года ни один канал его не показал. В этом, юбилейном, году на 9 Мая чёрно-белый вариант показывали, но не основные каналы. Я опасаюсь, что зрителей просто приучат смотреть переиначенный фильм. Ведь им даже не предоставляют права выбора.
Отец очень переживал за то, что происходит у нас в стране: свобода слова превратилась в лёгкую возможность оскорбить и оклеветать; люди прислушиваются только к власти денег, попирая свою историю и презирая своих героев... Для папы деньги не имели большого значения. Он жил так, как привык жить в советское время: очень скромно по современным меркам. С ним были его роли — символ человечности, добра и не зря прожитой жизни. Но когда весной прошлого года он увидел безобразно раскрашенные серии «Семнадцати мгновений весны», картины, в которой он сыграл одну из лучших своих ролей, — ему стало очень больно. А мне было стыдно перед ним за то, что с ним и другими создателями фильма так поступили.
— Вячеслав Васильевич с кем-нибудь подружился во время съёмок?
— Да, у них были добрые отношения с Леонидом Броневым, они общались, перезванивались, и с Екатериной Градовой. Когда папа лежал в больнице, Градова приехала поздравить его с днём рождения сюрпризом, не предупредив. А её не пустили (мы просили охрану не пропускать журналистов, которые караулили у ворот). Она подъехала, и её спросили: «Вы кто?» Она ответила: «Актриса Градова». Радистку Кэт у нас помнят, а актрису Градову — уже нет...
— Имена героев фильма навсегда прикипели к актёрам. Так было и с Тихоновым. Это его раздражало?
— Раздражало, конечно. Но всё зависело от настроения. Иногда в ответ на очередное: «Ой, Штирлиц!» — он говорил: «Да, иногда меня так называют». А иногда: «Нет, вы меня с кем-то перепутали».
— Как он относился к этой своей работе? Думал ли, что после выхода фильма его ждёт такая популярность?
— Актёры вообще об этом не думают, они получают удовольствие от самих съёмок. Мне говорили, что одновременно с «Семнадцатью мгновениями весны» в других павильонах снимались фильмы, которым как раз прочили огромный успех. А этот снимали просто как сериал про разведчиков, и некоторые актёры, занятые в фильме, иронически к нему относились. Зато сама Лиознова сразу сказала: «После этой роли ты станешь знаменит». Она ему это предрекла.
— Лиознова не ревновала актёров к успеху?
— Могу только сказать, что, когда они ездили с этой картиной по миру, Вячеслава Тихонова везде принимали как героя, а Татьяна Лиознова оставалась немного в тени. У неё портилось настроение, и это было всем заметно. А с годами всё усугубилось.
— У Вячеслава Васильевича было, конечно, много поклонников...
— Сначала я этого стеснялась, и ещё меня это ужасно раздражало: не дай бог куда-то с ним пойти — будут смотреть, заговаривать, держать за руку, целовать, бежать за ним. Пройти невозможно, толпа будет стоять.
— На улице?
— Не только на улице, в Доме кино тоже. И мне это не нравилось. А когда я подросла, а папа постарел, я всех их внутренне приветствовала и была счастлива, что они хотели рядом с ним постоять. Если мы вместе шли на рынок, ему обязательно что-нибудь дарили: апельсинчики, рыбку. Одаривали кто чем мог, говорили добрые слова. Поклонницы присылали ему удивительные письма. Одна девочка-десятиклассница не так давно прислала длинное письмо, где писала, что не знает, как жить, потому что не видит вокруг себя таких, как Андрей Болконский. Она с ним делилась своими переживаниями про родителей, которые её не понимают, про друзей...
— Вячеслав Васильевич на эти письма отвечал?
— Раньше отвечал, в последнее время нет. Но писем было столько! Причём если на конверте значились всего два слова: «Вячеславу Тихонову», письмо приходило — на студию или к нам домой. И сейчас ещё я получаю письма от его поклонниц из-за рубежа, из Югославии, Греции. Недавно пришло письмо из Латвии, на латышском языке, видно, русского там уже почти не знают. От девушки, которой двадцать с небольшим лет. То же самое переживание, что и у русской десятиклассницы, — нет сейчас таких, как Болконский. Я собираю и храню все эти знаки любви и признания.
— Ваш отец вместе с вами и ветеранами разведки незадолго до своего ухода основал фонд Вячеслава Тихонова...
— У меня нет уверенности, что я смогу осуществить без него те задачи, которые мы тогда вместе ставили. Но я непременно хочу через деятельность фонда увековечить память об отце.
Беседовала Ольга ЯРИКОВА
