Между прогонами шоу в «Олимпийском» Диана Арбенина поделилась с Еленой Смородиновой ожиданиями, а заодно рассказала о школьных годах, Майе Плисецкой и своем отношении к процессу творчества.
— Как вы готовились к «Олимпийскому»?
— Принимали во внимание всю сложность задачи. Это огромная площадка, на которой мы еще никогда не играли сольных концертов. Кроме того, это наш первый стадион. Мы сделали не концерт, а шоу. Кроме музыкальной части в нем есть важная визуальная составляющая, которая получилась такой масштабной, насколько мы сами не ожидали. Эта часть настолько велика, что сопоставима с музыкальной частью, и они дополняют друг друга. А главное желание прямо перед стартом уже было простое — получить удовольствие от концерта. Не как на экзамене перед учителями, а как со старыми друзьями, с которыми столько произошедшего за спиной, что вы это все вспоминаете и не можете остановиться, так вам тепло.
— До «Олимпийского» вы проехали с юбилейным туром по стране. Подводили для себя какие-то итоги?
— Для нас это не подведение итогов, это просто юбилейные концерты с максимальным количеством хитов и куража. Я не люблю подводить итоги, они сами по себе подводятся. Мне для этого не нужно констатировать их на афише или в концертах. Мне нравится, что количество песен и концертов, которые я дала в своей жизни, перешло в качество. Я это чувствую, и это самое главное для меня. В любом городе, куда бы я ни приехала, люди знают репертуар и люди приходят на концерты так, что, выходя на сцену, я окунаюсь в абсолютное доверие. Я понимаю, что меня здесь ждали. Итоги подводить, конечно, надо. Но я обычно это делаю перед новым годом.
— Зачем вам совместное выступление с Григорием Лепсом? Или с Сергеем Лазаревым? Вроде бы у вас непересекающиеся аудитории. Или нет?
— Я пою с тем, с кем хочу, музыку на жанры не делю давно, никаких рамок для себя не ставлю. А вопрос пересекающихся и непересекающихся аудиторий меня не волнует вообще. По сути, мне все равно.
В какой-то момент я просто поняла, что имею право принимать любые решения, быть кем угодно и делать то, что хочу. Писать ту музыку, которую хочу.
Мне захотелось в какой-то момент спеть «Грустных людей» с Сергеем Лазоревым — я это сделала. Что будет впереди — я не знаю, но из ближайших совместных проектов мои друзья, группа «Би-2», песня «Охота на кузнечиков», которую я написала год назад.
— Ваш прошлый клип, «Инстаграм», снимала Валерия Гай Германика. Тоже довольно неожиданное сотрудничество.
— Я давно хотела поработать с Гай Германикой. Она один из самых неформальных и талантливых режиссеров в нашей стране. Решили обратить внимание общества на подростков — самую незащищенную часть нашего общества. Им правда очень тяжело — они уже вышли из «зоны комфорта» детства, но еще не стали взрослыми. Они всего стесняются, им не с кем поговорить. Не так давно я увидела неожиданное исследование. Если ему верить, то среднестатистический москвич разговаривает с ребенком семь минут в день. Всего лишь. Конечно, они заняты в школе, на кружках и так далее, но всех их часто объединяет одно — одиночество. И они пытаются из него как-то выбраться, часто страшным образом — с помощью алкоголя, наркотиков, каких-то таких нехороших вещей. Я умею говорить с подростками, Германика так вообще их языком владеет, на нее не смотрят с выражением «тетя, ты взрослая, зачем ты коверкаешь язык, чтобы нам понравиться?» Ей верят. В клипе мы показали двух очаровательных ребят, и все закончилось хеппи-эндом. Но вообще мне кажется, если ты веришь, любишь и настроен на жизнь положительно, то тебе не может не повезти. Это вообще правдивый клип. Но с классным хеппи-эндом.
— А вы себя помните в этом возрасте, в Магадане?
— До переезда в Магадан мы жили в маленьких поселочках, и Магадан сначала показался мне большим и неуютным. Там специфическая погода, к которой нужно приспосабливаться. А я в 17 лет не умела приспосабливаться вообще. Если дул ветер, я не ходила в шапке — это же некрасиво. Никогда не ходила в шубе. Надевала шубу, когда было минус 40 или минус 60, говорила домашним «до свиданья», пробиралась обратно, вешала шубу, хватала пальто, осеннее причем, и выходила обратно.
— Что делали родители, когда дома находили шубу?
— С родителями мне повезло. Они никогда не проверяли домашнее задание, не контролировали меня — доверяли. Ну не прогадали, мне кажется.
— А вы будете за своими детьми следить, помня, что вы оставляли шубу дома в минус 60?
— Я в целом бы хотела воспитывать детей, как меня родители воспитывали, но в одну реку дважды не войдешь. Поэтому мои дети совершенно другие. Их надо контролировать, их надо воспитывать, особенно мальчика. Не знаю, может, это всех мальчиков касается. Но он не понимает, зачем учиться. А я не понимаю, как ему объяснить, что чем быстрее ты сделаешь это дурацкое домашнее задание, тем быстрее ты пойдешь гулять.
— То есть вы делали быстро дурацкое задание?
— Ну, я домашнее задание вообще не делала. Слава богу, мои дети читать это не будут. Я надеюсь все-таки.
Ну а когда прочитают, будет поздно. Я училась непонятно как. Тем не менее школу закончила, и меня как-то уважали. Но я единичный случай. Мои дети другие.
— Как вы понимаете, что у них не прокатит? Потому что поменялась система образования?
— Мне кажется, не потому, что поменялась система образования. Просто есть твои мозги, которые тебя всю жизнь питают и выносят, и тут уже кто на что учился. Я пришла в школу, и мне было чем козырять. Я писала классные сочинения. Я была в принципе очень хорошей девочкой — очень веселой, у меня было много друзей.
— У которых можно было списать математику?
— Ну да. У меня был друг, он погиб. Он давал мне списывать все — физику, химию, алгебру, тригонометрию. Он сидел впереди меня и просто руку так назад протягивал. А потом в последних классах я вообще перестала списывать, потому что не понимала, что они пишут, не понимала символы. Но это мой путь, я не хочу, чтобы дети его повторяли. И я не была глупой — просто запустила точные науки. Я просто сразу знала почему-то в жизни, что мне надо. А мне нужно было слово. Мне нужен был язык, мне нужна была буква, мне нужна была музыка. И я в этом состоялась, как видите. Ну, во всяком случае, есть чем козырять. Потому что если бы я была полный неуч и бездарь, мы бы тут не сидели.
— Говорят, чтобы в чем-то стать профессионалом, нужно потратить на это дело десять тысяч часов.
— Я не десять тысяч часов отыграла, а гораздо больше. Не могу сказать, что мне везло. Другим людям везло — например, они находили продюсера, который давал дикие деньги, и эти люди просыпались знаменитыми. Правда, очень часто плохо заканчивалось, как известно. Но я все равно не могу сказать, что мне просто повезло. Я настаивала. Единственное, что я сделала хорошего тогда,— это то, что я настояла.
Я не подчинилась воле родителей. Они хотели, чтобы я была преподавателем русского языка для иностранцев, чтобы у меня была благополучная судьба — гладкая, как стенка. А мне это все было…
Ну, я понимала, что я могу это сделать. Но у меня другое предназначение. Я действительно музыкант. И я никем быть больше не могу. Я умею писать книги, играть на гитаре и петь песни. И все. Больше я ничего не умею. Я это поняла неосознанно. Не села в 14 лет, поплевала на карандаш и решила — я стану музыкантом. Но я постоянно пела.
— То, что ваши родители были журналистами, повлияло на ваше отношение к журналистам?
— Да, я очень вам сочувствую. Я считаю, что журналист — это очень тяжелая профессия. Хорошим журналистом стать очень тяжело. Я видела, как мама занималась этим много лет. И она была прекрасным репортером, делала конфетку из каких-то непонятных горняков, золотодобытчиков… Но это были кровавые муки творчества. Я помню прекрасно, что когда она работала, мы ходили с отцом на цыпочках, потому что мама думает. Я сначала хотела быть журналистом сама, но, насмотревшись на маму, поняла, что не смогу о других людях писать. Я лучше о себе буду.
— Ваши дети ходят на цыпочках, если «мама пишет»?
— Им пофиг. Писать я могу писать в любой ситуации, мне не нужна тишина, я могу думать о чем-то, даже общаясь с вами. К шизофрении это не имеет никакого отношения. Но если меня сильно занимает какая-то тема, она сама собой прорабатывается.
— Кейдж, автор «4’ 33’’», писал, что однажды понял, что не изменял музыке и когда собирал грибы, и когда писал… Потому что все есть музыка.
— Ну, не знаю. Когда я рисую, я просто прикалываюсь. Мне весело испачкать руки и делать что я хочу. Что касается прозы, то я изменяю, конечно. Проза, буква и слово — это такая страсть, которая к музыке не имеет никакого отношения. И слава богу, что в прозе я не ищу поэтичность, а в поэтике не ищу прозы. Когда пишу стихи, знаю, что будет стихотворение. Когда текст для песни — знаю, что будет текст. Это разные законы. Они полярны. Я знаю, что получится с самого начала. Я знаю, что будет происходить. Это как вот если вы замужем и знаете, в каком настроении пришел ваш муж. И соответственно, примерно понимаете, что будет дальше происходить. Так вот я беру лист бумаги и знаю, что это сейчас будет песня.
— А если не пишется, а надо?
— Никогда такого не было, чтобы не писалось. И что значит надо? Я никому вообще ничего не должна. Я не должна выпускать книжки, писать прозу, играть концерты. Я все это делаю исключительно для себя. Извините, конечно, за оголенный эгоизм, но это хотя бы правда.
— Но у вас же есть музыканты, вам нужно кормить детей?
— Хотя я сказала, что, кроме как петь и писать, я ничего не могу, но на самом деле я могу все. За моей спиной много занятий, которыми я в голодные годы в Петербурге обеспечивала не только себя, но и всю нашу голодную гоп-компанию, в которой никогда и никто не работал. Я думаю, что смогла бы прокормить детей без того, чем я занимаюсь.
Просто вот эту жажду творчества никак не утолить, вот в чем дело. Я ее искусственно сдерживаю. Я беру гитару в крайних случаях, когда уже совсем вот здесь. Иначе я бы намного больше писала.
С годами слов становится меньше. Мне 43 года, в 28 я все-таки была более многословна на бумаге, а теперь одно предложение стоит пяти.
— Стали экономнее?
— Я бы сказала, субстанционнее. Не знаю, есть ли в русском это слово — substantion…
— В смысле, основательность? Плотность высказывания?
— Так точно. Мне нравится, что я сейчас пишу просто. Я анализировала, как пишу сейчас и как писала 15 лет назад. Стало проще, но глубже. Несмотря на то что было больше слов, больше предложений с причастиями — вот этот кошмар, из-за которого русский считают не певческим. А теперь слов мало. Но они классно так укладываться стали! Я теперь пишу формулами, а не предложениями.
— А нравится, как кто-то другой пишет или формулирует скорее?
— Вообще мне нравится Баста. Он написал песню, которая останется сто процентов в истории. Баттлы — это сейчас интересно, а потом, думаю, будет неинтересно. Так вот, песня — «Сансара». Это такая песня для всех людей, там припев, который понятен каждому и написан для каждого. «Наши дети будут лучше, чем мы» — он уложил сюда все, что касается продолжения рода. Я смотрю на этих своих оболтусов и понимаю — да, а ведь так оно и есть. Я ему позвонила, говорю: «Вась, я тебе завидую». Вообще я испытываю белейшую зависть, когда люди пишут классно.
— Что вам Баста ответил, когда вы позвонили?
— Да ничего не ответил, смутился. Он классный мужик, застенчивый такой… У нас такое часто происходит, что мы друг друга хвалим. И вот он такой застенчивый, этот огромный дядька, так любит своих дочерей… Вот говорят, зачем дети… Мешают всему. А ничему они не мешают. Я, когда родила детей, стала свободнее.
— А кормить, вставать?
— Ну и отлично, у меня появилось утро. Я встаю каждый день в 6:50, успеваю за час приготовить завтрак, выкинуть детей вовремя из дома, потому что они вообще собираться не умеют, могут четыре часа собираться. И все успеваю. Да, в этом году было много концертов, я на это дала добро. Детям говорю, что это моя жизнь, они же хотят, чтобы мама была счастливой. Я могу сидеть дома, но буду счастливой дней десять. А потом мне надо куда-то ехать, я не могу без гастролей, это тот самый адреналин, без которого невозможно. Творчество в моем случае — это жертва. Точнее, это я жертва, потому что я всю свою жизнь положила на плаху сцены, извините за высокопарность. Не знаю, как сказать проще. Я заложница сцены. И многие люди, которые стоят на сцене и поют, неважно, нравится тебе или нет, как они поют,— заложники этого адреналина. Им не нужен ни алкоголь, ни наркотики. Для многих не нужна даже любовь.
— Плисецкая говорила, что семей с детьми много, а Майя Плисецкая — одна.
— Майя Плисецкая, кстати, это единственный человек, у которого я взяла автограф. Мы были в Доме композиторов в Питере на каком-то приеме, и она была среди нас. Как-то все выпили, я осмелела, подхожу и прошу ее на секундочку. Потом провожу ее мимо каких-то столов пыльных, буквально втискиваю в какой-то угол и говорю: «Можно я вам спою?» Она оторопела, конечно, я ей спела маленькую акапельную вещицу, секунд на 30: «Ты тоньше моей струны…» И она вдруг сказала: «Вы очень талантливая девочка, не бросайте то, чем вы занимаетесь». И я взяла у нее автограф. Я храню эту маленькую записную книжку, на обложке там картина Пикассо.
— А сейчас бы у кого взяли автограф?
— Ни у кого, а зачем? Тогда это был порыв, но мне нравится, что он случился. А так… Не знаю. Может, это была моя благодарность за то, что Плисецкая меня выслушала. Мне кажется, автограф — это такая пустота. Ну зачем это? Они же теряются.
— А мне было всегда интересно, что чувствуют музыканты, когда бесконечно расписываются.
— Я вам скажу. Дикая скука. Мои дети, когда первый раз это наблюдали, очень удивились. Марта потом спросила: «Мама, а почему ты рисуешь на чужих листочках?» Я не нашла, что ответить. Ну и я не хочу, чтобы дети знали, кто я. Поэтому говорю: «Мне нужно нарисовать, и мы сейчас пойдем». В автографах не вижу смысла никакого. Лучше пообщаться.
— Но можно же написать что-то особенное.
— Ага, я пишу, а потом человек приходит и спрашивает через пять лет: «Диана Сергеевна, а что вы написали?» А я не понимаю, что там написано. У меня почерк хирурга.
— Тот же Кейдж мечтал услышать звук грибов. У вас есть мечта услышать что-то?
— Наверно, да. У меня есть дни, когда я молчу. Я с утра молчу и до ночи. Потом просто засыпаю, просыпаюсь и начинаю разговаривать, у меня нет позы в этом. Просто в этой тишине я слышу очень много и много получаю энергии из этой тишины. Вот попробуйте как-нибудь проснуться и не разговаривать целый день. Можно писать СМС в крайнем случае. Ну, не весь день, а если что-то нужно на самом деле. Когда дети были маленькие, я писала им на листе: «Съешь кашу». Тишина — это самое непознаваемое и самое интересное, что может быть. Если она такая, оглушительная тишина. Мне она часто помогает. Вот сегодня я молчала. Разговаривала с детьми намного меньше утром, чем обычно. Потому что понимала, что нужно определенное количество энергии принести вам.
Елена Смородинова
