Здравствуй, папа́,
Вокруг лиловая комната,
все раненые ожили,
спи сладко
а пели солдаты, как ангелы, хорошо(перемешанные отрывки из писем
Ольги, Татьяны, Марии и Анастасии Романовых)
«День был в общем хороший, но скверный, потому что Тебя не было» (из письма Марии Николаевны).
Чем больше я думала о последнем императоре, о царской семье, об их письмах, тем больше я понимала, что любые надстройки тут бессмысленны, что я не могу ничего дать этим событиям. Можно бесконечно устанавливать связи между записями в дневнике Николая II и событиями в Российской империи, однако я не уверена, что это поможет ответить на вопросы, которые беззвучно ходят около происходящего в начале двадцатого века.
Что бы я ни делала и как бы ни тренировала ум, я вижу тонкий поверхностный слой кружевного, верченого семейного идиолекта.
Я буду говорить о том восторженно-нежном варианте языка, на котором ведётся переписка в семье Романовых, потому что я чувствую, что это мне доступно. Тот мир, который создают Романовы через свои письма, это отфильтрованная через сказочное сито реальность, где правит любовь и странное какое-то (от любви) безволие.
Я представляю Николая в действительности такого золотого, как описывает его Анастасия, он сам и всё вокруг него — как коринфская колонна. Анастасия сидит с солдатами и все солдаты, как душки. Она так и пишет, солдаты – душки и папа, соответственно, — душка. Отношения юной девушки с солдатами красивы и от этой красоты почти оскорбительны, — для Анастасии они всегда «мои» или «наши». Умирающие солдаты кажутся её милыми и тоже «конечно, душками». Тут представляется такой совсем не пролетарский жест как «всплескивание руками». Ни от какой плохой жизни руками всплеснуть нельзя. Странно представить, что бездомный или трудяга совершает такое телодвижение. Все письма дочерей отцу словно сопровождаются этим жестом. А какой-то момент в письмах сестер появляется прилагательное «душкинский», — оно употребляется и по отношению к нижегородцам и по отношению к письму. Кажется, словно сама Анастасия чувствует магию языка, его необыкновенную взрывную силу, что выражается в таких горках:
«АНРПЕСГ. Артишоки!!! и дальше Рододендрон. Уран 1000000 поцелуев».
В этой неосознанной аллитерации и бездумная детская игра, и горячее рычащее чувство к отцу. Такую брыкающуюся неуёмную эмоцию не выразишь через простое прощание. У Анастасии всё восклицательно-совершенное. Даже умытая она сидит «как не знаю что». Когда я думаю о том, что такое Швыбзик (семейное прозвище Анастасии), мне мгновенно представляется стремительное взвивающееся, лохматое быстрое животное. Театральную пьесу Анастасия по-детски именует «штукой», понижая тем самым градус её значимости. Своё сердце кажется ей маленьким, и вся её речь — это попытка извиниться за недостаточность, за «скучные письма».
У Марии в письмах тоже есть интуитивная певучесть, я даже подумала, что начинается стихотворение:
«Сегодня я с ним и Жиликом лили из олова пули и ему это очень понравилось».
Иногда она словно пританцовывает:
«Титантис титантис. Дукчик дукчик» или «Дядя как всегда пел ти-та-то».
Ритмически отдаёт полькой или канканом. По дневникам и запискам можно сделать вывод, что девушки танцевали так безутешно и лихо, как лиха музыка их речи.
У Татьяны Николаевны письма самые сдержанные и мягкие.
У Ольги письма спокойные. Там проглядываются редкие всплески, вроде того, что «Мари радуется, как мопс». Есть там и простая трогательность:
«До маленького мостика все расчищено, но временами покрывается тоненькой пеленой льда (не знаю, правильно ли написала это слово)».
Но целует она папу, как другие сестры, то есть 1000000 раз.
Цесаревич Алексей в своих письмах сдержанный и серьёзный ввиду возраста и недоученности: «Катался. Был у Коли». Тут от восторга романовских дочек нет и следа. Изредка только проглядывает странная пылкость: «Я ненавижу быть в Царском Селе, где я единственный мужчина среди суетливых женщин!» А потом совсем горькое и страшное, неожиданно здравое, непохожее на все другие записи, оставшиеся от Романовых:
«Если будут убивать, только чтобы недолго мучили»
Я читаю письма Романовых и представляю, как они сидят на чудных лошадях, наблюдая, как двое лилипутов танцуют русскую, один из них переодет дамой, — их очень жалко — а впереди раненые. Потом бедных маленьких солдат передают по воздуху, очень мягкая погода, а румыны уже лучше, не бегут. А мадам Янова отправляет много цветов из Ливадии, глицинии лиловые, золотой дождь, лиловое дерево, 1 пион и так далее и еще лиловые ирисы, которые вскоре распускаются, а Алексей приходит в своём голубом халате, а потом садится на пол и начинает есть чёрные сухари. Я сама смотрю на то, как папины царские очи болят от красной бумаги. Незадолго до этого мы все вместе с Жиликом лили из олова пули, а после чая нам будут показывать волшебный фонарь в лиловой комнате. А ночью им, а не мне приснится их любимый «Штандарт», который сейчас так далеко. И я выхожу из этой лиловой комнаты и там они так и остаются сидеть, лобызаться и целовать друг друга своими маленькими сердцами.* Мир, созданный в письмах отцу и мужу, это просеянное через мелкое экзальтированное сито история болезни (дети и Александра Федоровна постоянно болеют) и история восхищения.
Я закончу простым стихотворением Александры Федоровны:
«Я не могу быть без Тебя,
Без веры жить не стану,
Бежит мой разум от меня,
И силы оставляют.
Но Ты – спасенье для меня,
Любовь и красота.
И вновь черпаю силы я,
Коснувшись лишь Тебя».
Анастасия Елизарьева
* Звёздочкой помечены места, где напрямую или косвенно цитируются письма. Предпоследний абзац представляет собой цитирование с минимальными отклонениями, отклонения — связи между предложениями.
** Иллюстрации авторские.
