Верный признак того, что весна пришла в мой московский район, — это когда пожилые жители дома, «бабушки и дедушки», как их тут называют, устраиваются на лавочках у подъездов. Каждый раз, когда ты выходишь из подъезда, они замечают: ушла. Каждый раз, когда возвращается, они видят: вернулась.
Иностранные журналисты в России привыкают к тому, что за ними следит служба безопасности ФСБ. В моем же доме есть собственная служба безопасности. Настолько эффективная, что я опасаюсь делать что-то глупое в их присутствии.
Примерно с месяц назад большой черный автомобиль припарковался прямо на проходе и перегородил дорогу нам, жильцам. Когда он простоял там сутки, я решила написать слово «ХАМ» (хорошее русское слово, которое может значить все нюансы между негодяем, нахалом и придурком) тушью на листе бумаги А4 и приклеить ее на лобовое стекло.
Но акция так и не состоялась, так как старички и старушки сидели на лавочке с утра до ночи. Они точно очень заинтересовались бы моими действиями, наверняка, многие даже стали бы меня подбадривать. Но ведь могло случиться так, что кто-то из них оказался бы бабушкой или дедушкой нахала.
Тусовка на скамеечке — очень общительная. Когда я прохожу мимо, мы всегда здороваемся, и они вежливо восхищаются моим самокатом.
Но самый большой восторг у них вызывают проходящие мимо люди с собаками. «Моя лапочка, — говорят они собаке, — Моя сладкая, моя хорошая!»
Русский язык предоставляет целую палитру обращений как к двуногим, так и к четвероногим. Пожилые тетки называют меня иногда «доченька». Если бы я была мужчиной, они бы говорили «сынок». Русские, обращаясь к пожилым тетям или дядям на улице, могут называть их «бабуля» или «дедушка».
По-шведски это звучит очень интимно. По-русски же это — вовсе не признак близкого знакомства. Расстояние между официальным и интимным здесь очень мало, и можно весьма быстро перейти к обсуждению каких-то экзистенциальных вопросов с человеком, которого едва знаешь, причем это вовсе не значит, что в результате вы станете близкими друзьями. Это словно проблеск внутренней жизни человека, его переживаний — а затем тебя снова уносит вихрь миллионного города.
В моем районе есть армянская швея Сиран. Она латает поврежденную одежду так хорошо, что та становится практически как новая, и наша семья — в числе ее самых верных клиентов. Сиран любит детей и каждый раз, когда я прихожу с дочерью, она расцветает.
«А у вас есть дети?», — спросила я однажды.
Это, конечно, вопрос, который никогда нельзя задавать, — но не в России. Здесь можно спрашивать людей, в какого бога они верят, какая у них зарплата, есть ли у них дети или супруги.
«К сожалению, нет. Мой муж и я много лет пытались завести детей. Но не получается», — сказала Сиран.
«Грустно слышать».
«Грустно. Но мы молимся богу и надеемся, что он услышит нашу молитву».
Мы улыбаемся друг другу.
И все.
Мои отношения с соседкой едва ли назовешь близкими. И тем не менее кое-что друг о друге мы знаем. Ведь у нас общий тамбур.
Сама она — совсем не дружелюбный человек. В первые два года моей жизни в доме она не здоровалась, а лишь кисло смотрела на меня. Я ее видела не так часто, она заботилась о своей больной матери и редко выходила. Ее взрослый сын несколько раз до смерти меня напугал, когда колотил в дверь матери, весь покрытый кровью. Однажды он спьяну заснул у нас в тамбуре и храпел так, что было слышно у меня в квартире.
Я не знала даже, как зовут мою соседку, но знала, что у нее сын-алкоголик и больная мать.
Однажды я впервые увидела ее сидящей на лавочке у подъезда. Была весна, светило солнце. Я улыбнулась ей.
«Вы сидите на улице! Как хорошо».
«Теперь я могу это делать. Мама умерла».
«Печально».
«Очень тяжело. Между прочим, меня зовут Тамара. Пора бы нам, пожалуй, уже и познакомиться».
Анна-Лена Лаурен
