Владимир Владимирович Проходский. Я его снимал много и часто. У него скульптурное лицо. Выразительное.
Он покорно выслушивал меня и пытался делать то, что я просил: просто сидеть и не замечать аппарата, фотографа, то есть меня, не реагировать на щелчки затвора и ничего не изображать.
Я поэкспериментировал: лицо как бы из темноты. Наверное, в кино это выглядит хорошо. На фото не получилось.
Мысль была проста: Проходский — это проблески в темноте.
Сам Владимир Владимирович Проходский — человек сомневающийся, рефлексирующий, по-юношески доверчив. Мне и хотелось это передать снимком.
Ах, старость. Мне казалось, что Проходский в этот момент думал именно о старости. О возрасте, о том, как уходят годы. Когда-то все мы замечаем на своей голове первый седой волос, и совершенно не помним и не замечаем, что осталась пара непоседевших волосиков.
Владимир Владимирович Проходский у меня дома, в кресле. Он человек начитанный, прекрасно знает литературу. Я и решил сделать портрет на фоне книг. Не читается название томиков Цвейга, а за спиной у Владимира Владимировича именно десятитомное издание великого Стефана Цвейга.
От улыбки — к созерцанию. Улыбка ироничная, созерцание тоже с вопросительной интонацией на лице: «Ну что? Я всё делаю правильно?»
Он всё делал правильно.
Губы поджаты, на втором плане читается альбом Ширвиндта о собаках. С трудом, но можно разобрать автора десятитомника — Стефан Цвейг. А чуть выше — фигурка собаки, папки. Часть комода влезла в кадр. Вроде, полный беспорядок. В порядке только человек — Владимир Владимирович Проходский.
Один глаз чётче, другой смазан. Но внимательный взгляд. «Вы хотите меня рассмотреть? — говорит Проходский, не произнося ни слова. — Рассматривайте, я покорюсь».
Я смотрю на эту фотографию и вспоминаю Владимира Проходского молодцеватым, подтянутым, ярким, с потрясающей улыбкой. Когда мы познакомились, ему было девятнадцать лет. Теперь за шестьдесят. Жизнь прошла? Нет, жизнь продолжается.
