Зимы в деревне суровы. Бывают бураны и метели. Иногда по несколько дней сижу дома. Приходится, — нельзя глаз открыть там, снаружи. Олатай* только выходит дать сена коровам, козам, овцам. Даст поесть, нальет им чистой воды, и так три раза в день. Потом вдруг затишье. Выглянет солнце, и снег лежит, лежит и блестит. Подбегаю к окну, точно, все хорошо. Начинаю одеваться. Утеплиться надо, как капуста: колготки, на них гамаши, сверху еще штаны, такие теплые, футболку с длинным рукавом, обязательно заправить, чтобы снег не попал, и свитер. Шапку, шубу, завязать шарф, надеть перчатки, сверху варежки. Вроде все. Выхожу во двор. Вдыхаю воздух. Морозно. Колюче. Хорошо. Около сарая отыскиваю свое корыто. Оно старенькое и местами уже ржавое, но санки вон они, в сторонке.
Unsplash
Гора начинается сразу за огородом. Прохожу тропинкой, отодвигаю щелку в заборе, и вот, родная — стоит, ждет меня. Забираюсь высоко: до первых берез. И… бесстрашно несусь вниз: ветер шумит в ушах, снег летит в лицо, обжигает, охлаждает. Сердце где-то в горле. После обеда забегаю домой переодеться. Асай* всплескивает руками: «Как же обед?!»
Пока бегала, на горе уже не продохнуть — все вышли. И мы уже гурьбой летим вниз, соревнуясь, кто первый прикоснется к забору. Какая-то девочка все время впереди меня, и я не могу ее догнать. В какой-то момент я первая дотрагиваюсь до забора и оглядываюсь, заметила ли она. Но она весело хохочет над шуткой подружки, не замечая меня. Все равно: я очень довольна. Смеркается, мы расходимся. На штанах и варежках сосульки. Иду домой, пою песню. Вваливаюсь, кидаю одежду на печь, быстро уминаю ужин и в кровать.
Лежу и смотрю на огонь… Сначала он робко лизнет щепку, понравилось — съест. Двинется дальше, подберется несмело к полену, попробует его на вкус. От удовольствия огонь начнет потрескивать и урчать, как кошка. Лизнет поленце, еще, и войдет во вкус, разойдется. Вот уже большой костер и лицу жарко — отодвигаюсь. Решаю почитать и достаю маленькие книжечки. Мы их с папой вырезаем из детских журналов. Они в серединке почти каждого. Конечно, это папа все делает, я сижу рядом, пыхчу и подсказываю, что за чем делать: тут отрезать, теперь согнуть, сложить по порядку и теперь сшить. У меня целая стопка таких книжек-крохотулек.
… горит огонь. Мне скучно читать, — все истории я знаю на память. И я решаю посмотреть, что будет, если бросить книжку в огонь. Беру, вырываю страницу, кидаю. Вся замираю. Лист чернеет: мгновенно вспыхивает, и вот от него ничего не остается. Сердце трепещет: как же быстро он сгорает! Вырываю еще один. Одергиваю руку, горячо. Пляшут листки: бумага скукожится, взметнется столбиком огня, потрещит весело: пффф, — и все. Нет книжки. Берусь за вторую, рву листок за листком, кидаю в огонь, смотрю, как горят. Вот уже второй нет, тянусь за третьей и понимаю, что в комнате не одна. Оборачиваюсь, а за спиной асай, и тут я понимаю, что не стоило мне так делать. Она подходит, берет у меня стопку и со словами: «Маленькая, мы книги не жжем, мы их читаем» уходит. Пристыженная, ложусь в кровать.
А мне так понравилось.
У асай две печи. Эта, большая, всегда разжигается вечерами. Печь беленая, с небольшой дырочкой. Внутри большая, а наружу выходит только маленькая часть. Можно разжечь, согреться ее теплом, выпечь хлеб. У асай есть определенные дни, когда она выпекает хлеб, и мы все ждем эти хлебные дни. Испечь хлеб — процесс. Сначала делает закваску. Летом вместо дрожжей использует цветки с дерева. Цветки хмеля мешает с мукой, добавляет теплую воду — они настаиваются, разбухают. И асай месит пышное мягкое тесто. Зимой используется пакмай. Когда он набухает, асай замешивает тесто, разминая его сильными ловкими пальцами. Несколько раз его обминает и ставит печь. В этот день она целый день занимается только выпечкой хлеба, и я целый день кручусь у нее под ногами. Мне тесто она не доверяет — можно только смотреть.
Вот, наконец, хлеб выпечен: асай осторожно достает его ухватом, быстро вываливает из формочек, чтоб не обжечься, и накрывает полотенцем. Мне отрезается корочка. Она еще горячая. Беру сметану: холодная растекается по горячему мякишу, мажу мед, он прозрачен – липовый, ранний, любимый.
Наступает вечер. Сижу, доедая свой бутерброд, и тут олатай решает пожарить семечки. В больших черных прямоугольных посудинах, там, где выпекался хлеб. Олатай время от времени помешивает формочки, чтобы лакомство не сгорело. Семек много, целые горы. По всему дому плывет запах жареных семечек.
Асай с уласай рукодельничают. Асай вяжет шаль и щелкает семечки. Около ее рта вырастает целая куча кожурок, но она их не убирает, и та сама собой сползает. Спицы так и мелькают в ее руках.
Уласай* решила вычесать комочки шерсти. Она раскладывает вокруг свои инструменты: щетки, ткань, чтобы мусор не летел во все стороны, пакеты с овечьей шерстью — и опускается на палас. У меня тоже есть такие щетки, только поменьше. Чтобы сделать блин, беру комочек шерсти и тонкими пластинами цепляю на всю щетку, второй щеткой вычесываю. Получается такой звук, как при хлопке. Даю уласай шерстяной блин: он такой мягкий, как пушинка. Но в стрижке овец я не участвую. Они там блеют и носятся по всему сараю. В другие вечера уласай прядет нить на веретене. Я тоже пробую, но мне это пока сложно дается.
А асай учит меня вязать шаль. Серединка — это просто. У асай есть целая машинка для серединки. Самое сложное — по краям: такие узоры, язычки — их надо вывязывать и считать, чтобы самой не запутаться: тут у нас кружочек идет или уже обычная вязка. Решаю порисовать. Махать щетками интересно, конечно, но утомительно. Олатай дает мне тетрадку и ручку. Рисую девочку: вот она в платье, вот она идет на бал. А рядом стоит принц и протягивает ей цветы. Вырисовываю ромашки, они мне особенно удаются.
Ассоль Алсынмуратова
Слова:
уласай – бабушка
асай – мама, в данном случае вторая мама
олатай – дед, муж асай
