Таль был фантастическим эрудитом в литературе, в истории, в музыке... Он любил играть на пианино и играл прекрасно, играл своими "тремя пальцами" (!). Он особенно любил играть Шопена, но обожаемого Рахманинова играть не осмеливался. А мне льстил: "Саська - самый крупный рахманиновед и рахманинофил..." Когда после окончания матча с Ботвинником в честь Миши был дан большой концерт, Беллочка Давидович спросила его: "Миша, что тебе сыграть?" От ответил: "Рахманинова... Но только не хуже, чем это делает Саська". Мне, конечно, отрадно было об этом узнать, хотя исполнителем я была "несколько" хуже, чем Белла Давидович...
При случае он постоянно просил меня играть Рахманинова. И я играла... С особенным настроением - "Элегию"...
На Мишиных похоронах исполняли Рахманинова, и мне казалось, что земля уходит у меня из-под ног... Эта музыка звучит в течение всей моей жизни и, как мне кажется сегодня, является Мишиным и моим божественным и прекрасным роком...
У Миши была феноменальная память. Мы с ним иногда соревновались. У меня тоже была прекрасная память, актерская профессиональная память. Я могла прочитать незнакомое стихотворение, закрыть книгу и выпалить его наизусть. Миша тоже брал незнакомое стихотворение, но если на развороте таких стихотворений было три, он запоминал сразу все три... Он за ночь мог "проглотить" целую книгу, а иногда и две, хотя никакими специальными методами быстрого чтения, разумеется, не владел.
Безусловно, во всем, что он делал, была артистичность... Мы никогда на эту тему с ним не говорили, но мне кажется, что где-то в глубине души он хотел бы быть артистом, покорителем зрительских сердец, хозяином зрительного зала. Он невероятно любил аудиторию, он преображался, когда видел, что его слушают, что ловят каждое его слово, и зачастую он ненавязчиво, по-талевски тактично, но тем не менее нет-нет да и подкидывал некий подтекст, прекрасно понимая, что играет на публику... Даже не играет, а подыгрывает, сам получая удовольствие от того, что попал в точку и вызвал ответную реакцию...
Мишин ритм жизни был для меня абсолютно непосильным, я его не выдерживала. Если пыталась за ним поспевать, у меня все валилось из рук: забывала самые простые вещи, могла юбку надеть наизнанку, туфли поставить так, что потом не найдешь... Миша всего этого не замечал, а тактичный Роберт незаметно появлялся рядом и тихо говорил, как бы и не мне, а в пустоту, глядя в окно: "Саллинька, ты надела юбку швами наружу. Если так модно, то считай, что я ничего не говорил..." В эти моменты я себе очень не нравилась. Дело кончалось чудовищной мигренью, которая, кстати, продолжает мучать меня по сей день... В общем, я за Мишей не поспевала. Я только дивилась его бешеной энергии и тогда, когда он был молодым, и тогда, когда ему было пятьдесят и в его организме не было ни одного живого места...
Необычайной мощности талант Таля с наибольшей силой проявлял себя в его глазах, в его взляде.
Особенно отчетливо это обнаруживалось, когда весь он погружался в шахматное творчество.
Многие - и участники турниров, и болельщики, - когда Таль демоническим взглядом окидывал шахматную доску, ощущали, как под его взглядом свои фигуры будто физически заряжались его энергией, а если взгляд Таля испепелял фигуру противника, то казалось, что та наяву, вот-вот, разом, вспыхнет...
Период подготовки к первому матчу с Ботвинником остался в моей памяти как какой-то бесконечный день в клубах табачного дыма, сквозь который прослеживались два силуэта, непрерывно передвигающие фигуры на шахматной доске и время от времени делающие пометки в тетради. Я ложилась спать, а Миша с Кобленцем продолжали двигать деревянные фигурки. Я вставала, а они сидели в тех же позах и двигали деревянные фигурки... Миша - небритый, неумытый, непричесанный, уже тогда с неизменным "Кентом" в зубах, и Кобленц - подтянутый, аккуратно одетый, совершенно европейского вида (когда он успевал одеваться, бриться, до сих пор ума не приложу!).
Каюсь, курить Мишу "научила" я. Раньше он не выносил табачного дыма и выгонял из комнаты Роберта, если тот при нем закуривал (а курил Роберт очень много). А я начала курить "по необходимости". Моя героиня в какой-то современной пьесе по роли должна была курить. Я вынуждена была "репетировать" курение и однажды, затянувшись на сцене как следует, почувствовала сильное головокружение, "поплыла" и почти свалилась в оркестровую яму... Но постепенно привыкла, очень много курила и даже сейчас позволяю себе эту "роскошь", но только перед сном. Миша не захотел от меня отставать и тоже пристрастился... В конце концов зажигалка стала ему необходимой только для того, чтобы закурить первую сигарету - все остальные он прикуривал одну от другой...
Я не очень влезала в детали предстоящего матча, потому что все равно ничего бы не поняла, но в разговорах слышала о каких-то условиях, которые вроде бы выставлял Ботвинник... Миша к этим разговорам относился иронично, с позиции непременного победителя, принимающего любые условия, и однажды заметил: "Даже если Михаил Моисеевич предложит самый экстравагантный вариант, я соглашусь. Во-первых, потому, что это Ботвинник, а во-вторых, потому что я все равно его сокрушу..."
На матч в Москву мы приехали всей семьей и поселились в гостинице "Москва". Во время матча я столкнулась с проблемой, которой раньше не придавала особого значения: подсунули нам под дверь какой-то гадкий стишок, где говорилось о том, что вот, дескать, два еврея играют во славу русского народа. На меня это произвело гнетущее впечатление, а Миша отшутился: "Что поделаешь, если в матче могут играть только двое..." Вообще, надо сказать, национальный вопрос его интересовал мало, а может быть, он умышленно обходил его стороной, не желая портить себе нервы...
Но, скорее всего, Таль действительно полагал себя человеком без определенной национальности, шахматистом, принадлежащим всему миру. И все же родиной своей он считал Советский Союз. Алик Бах рассказывал, что как-то по телефону он разговаривал с Мишей незадолго до его смерти - он лежал тогда в больнице в Германии, - и Миша под конец разговора вдруг сказал: "Забрал бы ты меня отсюда - хочу умереть на родине"...
Тот матч Миша выиграл легко и непринужденно, ни на момент не сомневаясь в победном для себя исходе. Во всяком случае, мне, ничего не понимающей в шахматах, так казалось. На закрытие приехал из Вильнюса мой отец. Помню, когда Мишу увенчали лавровым венком, я сказала Иде: "Ему очень идет лавровый венок, но, по-моему, он ему велик". Отец услышал и заметил, может быть, несправедливо: "Венок, конечно, заказывали на Ботвинника и не успели примерить к Талю..."
Был большой концерт, в котором, как я уже говорила, Беллочка Давидович играла Рахманинова...
Помню, что во время всего матча меня больше интересовал не результат, а несметное количество совершенно беспардонных звонков в наш номер. Звонили в основном какие-то девицы... Причем ни тебе "здравствуйте", ни "извините", а сразу: "Мишу попросите к телефону!" Миша игриво с ними разговаривал, шутил, я же умирала от ревности... Поделилась об этом с Идой. Она поцеловала меня и сказала: "Девочка! У него должны быть поклонницы. Во-первых, он - Таль, а во-вторых, посмотри, какой он красивый!"
Миша и вправду в те годы нравился девушкам, а уж когда он открывал рот и начинал говорить, они и вовсе обезумева-ли... Но мне-то не легче! Я ревновала как ненормальная и, к сожалению, как выяснилось позже, не напрасно... Но об этом дальше...
После концерта мы буквально сбежали из театра им. Пушкина, через черный ход, иначе Мишу просто бы "растерзали" поклонники и поклонницы. И уж не знаю, как во всем Советском Союзе, но в Москве, мне показалось, огромное большинство болело за Мишу.
Приехали мы в Ригу поездом. Что творилось на вокзале, передать трудно. Кадры кинохроники, в которых восторженные рижане на руках несут "Волгу" с сидящим в ней радостным и смущенным Мишей, обошли весь мир...
Не заезжая домой, он поехал на кладбище, на могилу доктора Нехемии Таля, отчество которого носил...
Почти тут же после матча у Миши начались дикие боли, страшные приступы, которые не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Он горстями принимал обезболивающие капсулы, но и они, и инъекции приносили лишь временное облегчение. Врачи и тогда, и позже разводили руками и говорили, что у него "что-то с почками".
И со мной стали происходить какие-то непонятные явления: меня стало тошнить, появилась сонливость, еще разные странности... Теперь-то я знаю, что это был токсикоз беременности, а тогда я целыми днями валялась в постели, и Ида не знала, что со мной делать. Я считала, что у меня неладно с сердцем... Наконец Роберт настоял, чтобы я пошла к гинекологу. Тот осмотрел меня и говорит: "Ну, кого вы, милочка, ждете? Мальчика или девочку?" "Никого", - говорю. А он мне: "Напрасно, милочка. У вас уже недель двенадцать, с чем вас и поздравляю".
В те дни Мише стало полегче, и они с Идой поехали отдыхать на юг. Они хотели, чтобы я поехала с ними, но, во-первых, была занята в театре, а во-вторых, чувствовала себя довольно скверно. Кстати сказать, идею "вызволить" меня из театра ни Миша, ни Ида, ни Роберт никогда не оставляли. Но я твердо стояла на своем: я актриса и я буду работать в театре... Роберт, используя свои связи в ЦК Компартии Латвии, пытался даже надавить на руководство театра, чтобы меня уволили, но я была все-таки хорошей актрисой, и уволить меня было не так-то просто...
Перед самым отъездом на юг Миша вдруг заявил мне с невинной улыбкой, что я не хочу с ними ехать только потому, что в их отсутствие мне будет легче ему изменять (!). То не была шутка. Я это видела и посчитала себя оскорбленной, но ничего лучше не придумала, чем сказать, что если бы я поехала с ним на юг, он все равно находил бы возможность "путаться со своими поклонницами". Я ревновала его, а он ревновал меня. Но ревновал по-другому: и он, и Ида, и Роберт искренне были убеждены, что я Мишина собственность, а он принадлежит всем. Я же считала, что мы - на равных: я принадлежу только ему, а он принадлежит только мне... Но коса не затупилась, а камень не раскрошился - он с Идой уехал на юг, а я осталась в Риге... Спустя много лет Ида призналась мне: "Доченька! Не было дня, чтобы мне не звонили разные знакомые и незнакомые и не корили тебя... Прости меня, но я порой думала, что это правда..."
Сколько же злости в людях! Одна актриса, работавшая с моими родителями в театре, с которой я даже не была знакома, уехав еще в 56-м году из Литвы в Польшу, узнав, что я стала Мишиной женой, написала из Польши письмо Иде (с ней она тоже не была знакома), в котором "уведомила", что "ваша невесточка - обыкновенная уличная девка". И Миша то письмо тоже прочитал...
Мальчишество взяло верх - он, судя по всему, решил, что имеет право мне "отомстить"... К сожалению, в жизни нельзя взять ход назад и продолжать партию "с того самого места". Впрочем, может, так и должно быть.
Я сказала Мише и Иде о своей беременности, когда они вернулись с юга, хотя не обязательно было об этом говорить - все просматривалось невооруженным взглядом. Миша воспринял известие так легко, словно я сообщила ему, что в его отсутствие купила ему новые ботинки: "Саська, ты такая умница! Я люблю тебя еще больше!" Он еще не созрел для отцовства....
Я, конечно, не утверждаю, что была сама в тот момент готова к материнству на все сто процентов, но родительский инстинкт, как мне кажется, у женщин проявляется раньше и в течение всей жизни остается более стойким. Я уже пыталась представить себя кормящей матерью, уже переживала за моего еще не родившегося ребенка - боялась, что он вдруг заболеет чем-то тяжелым, что его вдруг заберут в больницу на операцию... Опасалась, что непонятные Мишины боли передадутся сыну (я почему-то убеждена была, что родится именно сын) по наследству... Короче говоря, я постепенно формировалась в настоящую "еврейскую маму"... Приплюсуйте к этому бессонные ночи на почве ревности, и мое состояние не покажется вам легким и безмятежным...
Я стала обращать внимание на то, что Миша что-то чаще, чем обычно, стал отлучаться в шахматный клуб. Причем в самое разное, порой неклубное время... Я, конечно же, не оставила это без внимания. Миша посмотрел на меня с бессмысленной улыбкой, пытаясь найти более или менее логичный ответ. Но врун из него был никудышный - он поцеловал меня и наивно сказал: "Понимаешь, Саська, мне надо сделать кучу телефонных звонков в разные места, а мой голос может тебя раздражать. Не могу же я мою Саську, которая вынашивает нашего ребенка, подвергать зверским пыткам..." Я сделала вид, что его ответ меня полностью удовлетворил. Он мне поверил - я-то была все-таки неплохой артисткой. И он с таким облегчением и с такой радостью удалялся в шахматный клуб, что было абсолютно ясно: "куча телефонных звонков" будет сделана не в разные места, а в одно-единственное место...
Я вспоминала его телефонные бомбардировки мне и плакала. Не зря плакала... Не хочу называть имя тогдашней Мишиной избранницы - во-первых, сегодня это уже не имеет значения, а во-вторых, найдите мне женщину, которая без необходимости лишний раз произнесет имя своей соперницы... Даже если событие и было очень давним...
У Миши, действительно, и до меня, и при мне было много поклонниц, среди которых были очень талантливые и интеллигентные женщины... Но он всегда говорил: "Моя Саська и играет лучше Беллочки, и танцует лучше Мирочки Кольцовой со всей "Березкой"..." Заманивали же его женщины совсем другого плана... Та самая Н. была совершенно наглой и невоспитанной особой. Когда мы бывали в Москве, она беспардонно звонила в номер, вызывала куда-то Мишу, и он уходил к ней... В ее компанию входили какие-то парикмахеры, фарцовщики, полуспившиеся артисты и артистки, и весь этот хоровод гулял на Мишины деньги, которые аккуратно высылал Роберт по первому Мишиному настоянию...
Яша, помню, сказал: "Кончится тем, что Салли в один прекрасный день соберется и уйдет". Даже Ида, для которой все, что ни делал Миша, было правильным, начала беспокоиться, как бы Н. не втянула Мишу в какую-нибудь неприятную историю... Когда разговоры на эту тему возникали в моем присутствии, Ида и Роберт переходили на немецкий язык и становились похожими на заговорщиков.
Впрочем, очень скоро их заговор перестал быть секретом: воспользовавшись связями Роберта, Ида обратилась в соответствующие органы, за Н. было организовано наблюдение, и в конце концов ее арестовали и вскоре выслали из Москвы... Об этом я узнала много позже от самой Иды, незадолго до ее смерти... Тогда я подумала: "А ведь если бы Ида захотела, то и от меня можно было бы избавиться таким же способом". Ради Миши, в критические моменты, Ида не остановилась бы ни перед чем. Но я была любимым достоянием ее сына и оставалась неприкосновенной в течение всей жизни, тем более что после Мишиного романа с артисткой Л. (о чем ниже) Ида по-настоящему стала относиться ко мне как к дочери.
12 октября 1960 года родился Гера. Я его недели две переносила, и Миша страшно нервничал. Он как раз в те дни должен был ехать на Олимпиаду в Лейпциг. За несколько дней до отъезда всех членов команды собрали в Москве, и именно в это время меня забрали в больницу, где я и родила. Все уже улетели в Лейпциг, а Мише разрешили слетать в Ригу, чтобы он мог взглянуть на своего сына (мне позволили показать ему Геру из окна роддома). Миша был страшно возбужден, шутил, но, по-моему, так до конца и не осознал, что стал отцом... В Лейпциг Миша улетел один (!), самостоятельно. Трудно представить себе такой факт в те времена... Но Мишу любили не только почитатели шахмат. Мишу любили и власти. По крайней мере - до поры, до времени.
Гера родился довольно крупным - свыше 4-х килограммов, 56 сантиметров... Абсолютно рыжий. Копия - я... Когда Миша возвратился из Лейпцига, мы были уже дома. Миша посмотрел на рыжий комочек с красной попкой и пришел в неописуемый восторг. Было такое ощущение, что он никогда раньше не видел маленьких детей. Впрочем, так, наверное, и было на самом деле... Он с восхищением рассматривал сына со всех сторон и делал для себя все новые и новые открытия. "Смотри! - восторгался Миша. - У него настоящий нос! А губы! Ты посмотри на его губы!.. Он меня сразу узнал!.. Ты посмотри, какой он мужчина!.."
При всей радости Миша поначалу, по-моему, не воспринимал сына как реальность. Скорее, как забавную игрушку. Вскоре одно за другим возникли два ласкательных прозвища: Булочка и Гусь, Гусевич, Гусеныш... Булочка по мере роста отпала, а Гусь, Гусевич, Гусеныш прошел через всю Мишину жизнь.
Пожалуй, по-настоящему Миша понял, что он отец, в тот день, кода Гера впервые пошел... Он долго пытался сохранять равновесие, когда я его поставила на пол, потом его понесло в сторону Миши, он сделал несколько быстрых шажков и плюхнулся прямо в отцовы колени, пролепетав при этом "па-па"... Миша стал кричать, что мы имеем феномен абсолютно гениального мальчика, что природа и вправду отдыхает на родителях, особенно на маме... Гера, действительно, с самого раннего детства производил незаурядное впечатление и часто был способен на фривольные поступки. Ему было меньше трех лет, когда я вынуждена была отдать его в детский сад. Гере там не понравилось. Он сказал, что там "очень много шкафчиков, и ни в одном шкафчике нет книжек", и что больше он в детский сад не пойдет. Я стала ему говорить, что детский сад - это работа. Папочка работает шахматистом, мамочка работает в театре, Мурочка работает бабушкой, а Герочка должен работать в детском садике... Мои убеждения не произвели никакого впечатления, и когда наутро я разбудила его, он спросил: "Опять в детский сад?" "Да, сынок, - сказала я. - Мы же договорились". И тут он заявляет нечто вроде: "Ну, что ж, тогда я в знак протеста снова буду делать в штаны!" "Саська! - отреагировал Миша. - У нас растет диссидент".
Любил Миша своего Гуся? Любил очень. Много Миша уделял внимания своему Гусю? Мало. Он забавлялся с ним, а потом словно забывал и уходил в шахматы... Потом снова возвращался, как из другого измерения, и опять уходил... Гусь это очень переживал...
Продолжение следует...
