- Продолжаем вместе читать удивительную книгу Симона Львовича Соловейчика. Конечно, полагалось бы каждый день давать обновление. В день по главе. Чтобы не забывалась книга.
Мне думается, что книгу еще не успел оценить массовый читатель. А она, книга, для всех. Для всех, кто связан с детьми, для всех, кто связан с журналистикой, для всех, кому небезразлично, как мы будем жить дальше.
"Последняя книга" С.Л. Соловейчика - своеобразная исповедь на заданную тему. Честная, открытая, умная, талантливая. Он сам к себе беспощаден.
Итак, начнем читать четвертую главу. Я продолжаю ее читать вместе с Вами. Я читаю в третий раз. И в третий раз нахожу много полезного и интересного для себя. Делаю пометки, откладываю книгу в сторону и вспоминаю наши встречи, разговоры, споры, обсуждения. Спорили мы редко. Чаще просто обменивались мнениями. Я всегда воспринимал Симона Львовича как учителя. Даст дельный совет, развеет сомнения, поддержит в трудную минуту.
Вот это мне интересно: что из чего получается ;причины, условия, следствия и результаты в воспитании.
Считается, будто говорить о себе всегда интересно. Нет, конечно. Иногда расспросы так надоедают. О себе хорошо говорить с любимой - остановиться не можешь. О себе любимом - но с любимой, вот в чем секрет. Счастье вовсе не в том, что тебя понимают (человек человека понимает с трудом - чтобы понять другого как другого, писал Бахтин, надо быть гением), достаточно, что тебя слушают, что ты интересен, и притом интересен самому важному для тебя человеку.
Я начал прикидывать в уме что-то вроде этой книги много лет назад, когда еще и не думал о том, что она может быть последней. В ту пору я сильно любил и начинал думать о своей любимой с первого мгновения каждого нового дня. Проснусь, и первая исподсонная мысль - о ней, как будто мысль эта проснулась раньше меня и поджидала моего пробуждения. Меня каждое утро удивляло это чудо - как может человек столь прочно поселиться в душе другого, занять всю душевную площадь?
Проснувшись, я тотчас же начинал нескончаемый мысленный монолог, прикидывал, репетировал (по Пастернаку: "И репетировал") рассказы о случаях своей жизни, слегка, конечно, прихвастывая, опуская невыгодные подробности. А так как я профессией своей приучен думать готовыми, будто написанными фразами, перебирая и редактируя их в голове, то этот бесконечный монолог превращался в мысленное писание книги, ни одного экземпляра которой не сохранилось по той причине, что я и не брался за ручку. Хвастовство входит в любовную игру, и чем победил Отелло Дездемону? Бесконечными рассказами о себе, о своих подвигах и муках. Но прошло время, все переменилось, и хотя я не душил свою Дездемону даже в мыслях, она сама куда-то девалась, и вот - кому повем печаль мою? Кому рассказать мою жизнь и все, что я знаю? Где мой любимый и любящий слушатель?
Когда Симон Львович выступал перед моими студентами, всегда затрагивалась тема дневников. Вести или нет. Мои студенты вели. Под нажимом, но вели. Спорили долго. Студенты победно поглядывали на меня, когда Симон Львович сказал им, что дневник не ведет. Вот, мол, не ведет. Интересно, что газета "Первое сентября" стала как бы дневником. Это был ход. Это было то новое и неожиданное, что сразу привлекло к ней читателя.
В.Ш. Несколько раз я спрашивал Симона Львовича, а ведет ли он дневник? Нет, не ведет. И не хочет вести. А зря. У него любимый и любящий слушатель был. Я бывал на встречах Симона Львовича в Доме учителя. Сидели на ступеньках, на сцене. А он не говорил, нет, он рассуждал вслух... Он размышлял... И было тихо. Очень тихо. Иногда возникали паузы. Долгие паузы. Все обдумывали услышанное. Долгое время С.Л. Соловейчик вел передачи на телевидении. Эти передачи любили. Его передачи помогали людям. Тихие, спокойные, ровные... Никаких скандалов и разоблачений. Утверждение хорошего. Проповедник ли он? Пожалуй, да!
Газета не годится для откровений, для тихого голоса, для разговоров на ухо. Газета - митинг, у газетного автора в руках даже не микрофон, позволяющий и шептать, а мегафон, годный лишь для команд и агитационных призывов.
Газеты - средство площадной информации, еще совсем недавно их вывешивали на стенах домов, как листовки. Наша попытка создать газету, которую можно читать, подперев голову рукой и поминутно задумываясь, не всеми одобряется, потому что мы каждой страницей своей противоречим неписаным журналистским законам, и нам постоянно говорят, что мы не похожи на газету. А все непохожее выглядит сомнительным - по крайней мере до тех пор, пока не станет привычным.
Ведь, кроме желания выделиться, бывает естественная непохожесть, которая достигается сама собой. Похожесть и непохожесть не должны интересовать человека, это не ею забота, ему должно быть совершенно все равно, похож он или не похож на других. Если когда-нибудь сложится на Земле идеальное общество, то это будет не общество с достатком для всех, и не общество всесторонне развитых людей, и не общество талантов и гениев, а общество естественно не похожих друг на друга людей.
Но не отвернется ли читатель прежде, чем привыкнет к газете, поймет ее, примет ее целиком, как человека? И есть ли среди учителей те 100-150 тысяч людей, которые могут понять значение такой газеты и готовы потерпеть ее начальное несовершенство?
...Делай, что должно, и пусть будет, что будет.
В.Ш. Ключевая фраза. Первым ее записал Лев Николаевич Толстой. Но не он ее придумал. Это библейское. Фраза верная. Точная. Ключевая. Почти девиз. Так и жил Симон Львович Соловейчик.
Конечно, если замок не запирает, а хлеб несъедобен, если замок не похож на замок, а хлеб на хлеб, то зачем они? Но газета не хлеб и не замок, она не материальное явление, а духовное, она имеет право быть ни на что не похожей, в том числе и на газету, она должна соответствовать только двум требованиям: регулярно выходить и поднимать дух.
Все остальное не важно.
Недавно мне попалось на глаза признание чешского писателя Ивана Климы, которого много издают на Западе, а у нас он пока не известен, хотя это немолодой человек. В пражскую весну он был редактором крупного литературного журнала, потом уехал в Америку, сейчас вернулся домой Клима пишет: "Я все еще верю в то, что у литературы есть общее с надеждой, со свободной жизнью вне тех крепостных стен, которые окружают нас, хотя мы их часто не замечаем. Мне не очень нравятся книги, авторы которых показывают только безнадежность нашего существования, отчаяние человека, невозможность преодолеть различие между бедными и богатыми, конечность жизни и недолговечность чувства. Автор, который не знает чего-то еще, лучше бы помолчал".
А я? А я знаю "что-то еще"? Мне кажется, да. Если бы я этого не чувствовал, если бы мне не хотелось передать читателю "что-то еще", я бы молчал.
Я пишу о себе не потому, что я так уж интересен себе, или потому, что считаю свою жизнь настолько поучительной, что о ней следует рассказать всем, нет; я сорок лет публиковал очерки о разных людях, пытался понять и описать чужие жизни, чтобы понять это самое "что-то еще". Но ведь и в каждой рядовой жизни содержится все то главное, что свойственно человечеству, - обычный в таких случаях пример морской капли, в которой растворены все соли моря, будет тут нелишним. У капли такой же вкус, как и у моря.
Я пишу эту книгу как исследование человека - на этот раз самого себя. Некоторые начинают с таких исследований, с повести о детстве, например; другие заканчивают ими жизнь, пишут мемуары - воспоминания.
Но мне не хочется писать мемуары. Мне интересно, используя мелкие события и вспоминая всевозможные уроки жизни, понять, как получается человек. Как складывается его внутренний, духовный мир. Ведь не особенный же я, не по-другому устроен. Я как все. Нельзя ли развинтить тот механизм, который во мне, чтобы понять нечто общее про людей? Тем более что вреда от этого никому не будет - это мой механизм, мое устройство, это я.
Я как все? Нет, я особенный. Каждый из нас неповторимый, уникальный. Просто не знает этого. Мало того, к сожалению, стремится быть таким, как все. И снова вспомнил про дневник. Хочешь разобраться в себе - веди дневник. Анализируй себя не на склоне лет, а сегодня и ежедневно.
В.Ш. Тут я поставил несколько вопросительных знаков.
Чуть ли не в первый раз в жизни я пишу, обращаясь не к читателю (хотя и к нему, к вам, читатель, тоже), но к себе. Иногда в таких случаях вводят героя, называют его чужой фамилией. Чтобы можно было писать откровеннее и в случае чего отречься от себя: это не я, это он, выдуманный. Но у меня нет литературной задачи, я пишу не повесть и не роман, не воспоминания и не автобиографию, я еще раз говорю, что я не писатель, хотя и сочинял когда-то повести и пьесы, публиковал их. Для того чтобы быть писателем, у меня не хватает изобразительного дара и воображения, а главное, не хватает смелости. Конечно, когда начинаешь сочинять, входишь в чужую жизнь и живешь ею, как своей. Один из моих героев решил покончить с жизнью и писал предсмертное письмо - то есть писал-то я, героя такого на свете не было, но пока писал, до того переволновался, что у меня нога отнялась на несколько часов; такие случаи описаны, тут ничего особенного нет, это бывает не с одними только большими писателями, с каждым. Писательство - вредное для здоровья занятие. Сейчас мне страшно окунаться в чужую жизнь - за чужую жизнь больше боишься, чем за свою, даже если она и придумана.
Писатели обычно рассказывают о себе. "Анна Каренина -это тоже я", - мог бы сказать или, кажется, сказал Толстой. Другим, наоборот, легче писать, когда они чужую жизнь приписывают себе. Кто-то из итальянских писателей (Альберто Моравиа? или не он?), начиная роман о римской проститутке, объяснял, отчего он пишет от первого лица, от имени проститутки. "Мне вздумалось писать о такой женщине, -говорил он в предисловии, - но я-то остаюсь самим собой, почему я должен писать чужим языком?"
Я не хочу писать чужим, неудобным мне языком; буду писать своим и о себе.
Я не могу знать, когда я умру, но мне вдруг стало любопытно представить себе, кто же именно умрет. Кто живет, какой я - это неинтересно. Нас, живых, много, можно найти объект исследования более интересный, чем я. И мертвых предостаточно, они свидетельствовать ни о чем не могут и для исследования живой жизни не годятся. Но кто будет тот, очередь которого подходит - очередь переселяться в другой свет? Понятие очереди у нас в крови, разве так уж отличается очередь на смерть от очереди на квартиру? "Записки очередника" - вот как можно было бы назвать эту книгу. Кто-то из физиологов, умирая, наблюдал за последними своими ощущениями - для науки. Мне хотелось бы записать последние ощущения жизни, понимая слово "последние" в самом относительном смысле. Последние - с какой точки начиная? Можно ведь вспомнить и насмешливую фразу "в последний раз живем" - фразу, придуманную человеком, который явно не верил в перевоплощение.
Я затеял эту разборку с самим собой потому, что всю жизнь меня по-настоящему интересовал лишь один вопрос. По аналогии с дарвиновским "Происхождением видов" вопрос этот можно было бы сформулировать так: "Происхождение человека". Но не человека вообще, не того, который от обезьяны или от кого он там еще произошел. А вот этого человека, отдельного, особого - не хочется употреблять скучное слово "личность" или, еще хуже, противное "индивидуум". "Происхождение Человека, или Что из Чего Получается" - если бы моя внутренняя жизнь была книгой, то ее можно было бы назвать именно так.
Вот это мне интересно: что из чего получается; причины, условия, следствия и результаты в воспитании. В прежние годы люди гораздо больше интересовались воспитанием человека, были даже так называемые романы воспитания, например, "Ученические годы Вильгельма Мейстера", было великое множество наставлений для родителей. Теперь тоже издаются книги, но если они не об уходе за маленькими, то мало кого интересуют. А ведь с детьми становится все труднее. Маленьких мучат безмерно и бессмысленно; взрослые мучатся с детьми. Возможно, это наивность, но мне кажется, что можно найти выходы, можно кое-что понять, можно хотя бы облегчить эти мучения и страдания, с которых начинается жизнь девяноста процентов людей и которые отравляют естественную радость материнства и отцовства - да так, что в конце концов вообще перестают производить на свет детей - да ну их. Больно нужно.
Постоянно повторяемая фраза "Такова жизнь" могла бы сопровождаться и фразой "Такое воспитание". По каждому поводу - "Такое воспитание". Недавно вновь назначенный генеральный прокурор на вопрос интервьюера, почему он, прокурор, поступил, как он поступил, лаконично ответил: "Я так воспитан". И это исчерпывающий ответ. Если генеральный прокурор Казанник будет прокурорствовать сто лет, он не скажет ничего более мудрого. "Такова жизнь" - про жизнь. "Я так воспитан" - про человека.
"Такова жизнь" и "Я так воспитан" - этим можно объяснить любое общество и любой характер. Но разве не хочется понять, какова наша жизнь и как именно воспитан человек? Мне это интересно. Я этим занимаюсь всю жизнь, об этом больше всего думаю. То, что я нахожу в книгах, даже самых замечательных, не кажется мне исчерпывающей правдой, а чаще всего представляется неосновательным. Мне хочется найти истинные ответы. Ну пусть не истинные, на это претендовать нехорошо, то хотя бы удовлетворяющие меня, истинные для меня. Это не честолюбие, это просто потребность. Я так воспитан. Или я так устроен?
Уже в этих двух словах - "воспитан" или "устроен" -содержится одна из самых великих загадок человечества: что в человеке от наследственности и что от воспитания?
