Остались пересуды,
А нас на свете нет.
Борис Пастернак
Телеграмму из Дубулты мы получили в самом конце сентября 1972 года. С каким нетерпением ее ждали! Даже не знаю, кто волновался больше — мама или я. Каков же будет приговор?
Печатать надо тчк очень хорошо тчк выслала рукопись мелкими поправками тчк письмом подробности Скорино.
Речь шла о главе из моей будущей книги. Главе, которая оказалась для нас с мамой яблоком раздора.
В те годы в журналистике была популярна рубрика «Репортер меняет профессию». В течение недели по заданию редакции я работала поваром, официанткой, телефонисткой... «Попробовала» восемь профессий, чтобы увидеть работу как бы изнутри.
В издательстве «Молодая гвардия», где книгу заказали, попросили включить в этот список профессию машинистки, очень тогда дефицитную. Это давало мне возможность рассказать и о маме.
Но мама взбунтовалась:
— Обо мне — ни в коем случае!
Все-таки я написала; немного, всего несколько страничек.
— Нет! Не скромно!
Требовался арбитр. Мама бросилась к Людмиле Ивановне Скорино, заместителю главного редактора «Знамени».
— Но я же уезжаю. В Прибалтику, в Дом творчества. Завтра. Могу взять рукопись с собой.
И вот телеграмма: «Печатать надо...»
— Что ж, — вздохнула мама. — Если Людмила Ивановна так считает...
Для мамы Людмила Ивановна — авторитет непререкаемый. И не только для нее. В юбилейном номере, посвященном
А потом из Дубулты пришло обещанное письмо:
Дорогая Нина Леопольдовна... Итак, о деле. Я внимательно прочла присланную Вами рукопись, и мое твердое впечатление, что ее печатать обязательно надо. Все, что там рассказано о Н.Л., справедливо и вполне скромно, так что не подымайте паники. Я еще прошла рукой мастера по тексту и убрала все мало мальски сомнительное.
Хорошо было бы вписать какой-либо философский абзац о том, что любое самое великое и творческое дело требует не только усилий самого творца, но и помощи ему разных рабочих людей. Чтобы осуществить роман, нужны усилия машинистки, наборщика, корректора, продавца книжного магазина и т.д. И все эти люди складываются в единый коллектив — вокруг важного и ответственного дела.
Словом, что каждый должен уважать свой труд, самый скромный — ведь он часть великого движения жизни, развития культуры, науки, искусства и т.д.
Без этого абзаца рукопись тоже просуществует, и не плохо. Просто я добавляю украшение — то, что могло бы еще усилить основную мысль книги. Почему рассказ о Н.Л. надо оставить? Потому что это конкретно и доказательно. Это убедительно, а потому важно, дает человеку перспективу жизни.
О Нюрнбергском процессе и роли машинистки я бы добавила хоть на 1 страничку, чтобы усилить этот потрясающий кусок.
Может быть, так же и от автора книги написать размышление об исторической ответственности всех этих скромных тружениц, сказать что-то, что в буднях повседневности тонет. Здесь они почувствовали полностью — делают великое дело.
Словом, благословляю. Целую. Ваша Л. Скорино.
Р.S. Одновременно высылаю рукопись отдельным конвертом.
Исправлений-замечаний оказалось немного. Начала тщательно выполнять их. Во-первых, они по существу. Во-вторых, понимала: мама будет следить, чтобы ни одно указание Людмилы Ивановны не осталось без внимания.
Прежде всего, добавить про Нюрнбергский процесс. Перерыла горы книг и статей: о военных преступниках, об общественном обвинителе... Но о машинистках — ничего! А ведь они там были, и машинистки, и стенографистки. Где же искать?!
— У себя в «Известиях» — смеется мама. — Тамара Носова, заведующая машбюро. Передавай привет. Мы с ней в «Жургазе» работали.
Конечно, Тамара Владимировна прекрасно помнила, как в ее багаже, отправленном в Нюрнберг, везли старенький «Ундервуд», долгие годы служивший верой и правдой. Работяга сверхпенсионного возраста.
— Для журналистов, — рассказывала она, — была оборудована специальная комната, так называемый пресс-рум. Комната прессы. Каждый мог поставить на столик машинку, и отстукать свое сообщение. А мы помогали тем, кто печатать не умел. Правда, таких было немного. Некоторые вообще передавали материал, не перепечатывая, просто по записям в блокнотах.
Но главная наша задача — более важная и сложная: стенограмма заседаний. Все стенографистки и машинистки были парламентскими. Это значит, что расшифровка проходила тотчас же, с колес. Стенографистки работали в наушниках, потому что записывали не выступления, а перевод на русский язык. Синхронный. Обычно в наушниках что-то трещало, мешал шум в зале. Запишут — и сразу к нам.
Комната машинисток — недалеко от зала заседаний. Окна выходили на тюрьму... И эта тюрьма, и жуткий текст, который нам диктовали — о фашистских застенках, о пытках, и сам вид преступников — у нас был пропуск и мы, когда свободны, могли присутствовать на заседаниях, — все это производило гнетущее впечатление.
Больше года Тамара Владимировна находилась в Нюрнберге. Работа требовала колоссального напряжения, собранности. Сложная терминология — военная, юридическая... Имена, фамилии свидетелей, обвинителей, защитников... И бешеная скорость: пятьдесят-семьдесят страниц за смену.
Наутро репортажи с заседаний будут во всех центральных газетах. Но это завтра... А они, машинистки, откомандированные центральными газетами в Нюрнберг, все знают уже сегодня. Свидетели, более того, — участники происходящих событий! Им, машинисткам, выпала великая миссия — сохранить для истории материалы суда над военными преступниками.
Тамара Владимировна порадовалась за меня, что пишу книгу. Но удивилась:
— Рубрика называется «Репортер меняет профессию»? Ты же плохо печатаешь! Надо учиться!
... В городском учебном комбинате вместо парт — столы и винтовые стулья. Постоянной машинки нет ни у кого. Время от времени учениц пересаживают, чтобы они привыкли ко всем системам, приноровились к каждой, нашли общий язык.
Преподаватель раздает текст:
— Начинайте тренировку! Сидите прямо, не напрягайтесь. Удар должен быть четким, отрывистым, коротким.
Это разминка. Разрабатывают кисти, небрежно проводят пальцами по клавишам. Прислушиваются к ходу машинки, заставляя ее быть послушной заданному темпу. И в то же время сами приноравливаются к ее бегу. Проверяют, нет ли перебоев, не испортился ли за ночь характер, не закапризничала ли.
Равнение налево, на текст.
— Главное — запомнить расположение букв. Каждый палец должен знать свое место, свои обязанности. Первому поручено нажимать-ударять пробельный клавиш. Это интервалы. Логично: палец невелик ростом, до верхних рядов дотянуться трудно, а этот клавиш — внизу. Впрочем, работы ему хватает. Он «вступает в игру» после каждого слова!
Самые ходовые буквы — а, к, е, п, и, н, о, — поручили, конечно, указательным пальцам. У средних и безымянных дел не очень много, каждому досталось всего по четыре клавиша. А вот мизинцы эксплуатируются, кажется, не на шутку. Но это только кажется. Клавиши, за которые они отвечают, очень спокойные: твердый знак, восклицательный, скобка, процент, параграф, плюс, номер... Так что нагрузка распределена равномерно.
— Начинаем упражнение с буквы О. Честь открыть парад выпала указательному пальцу правой руки. О — и пропуск, О — и пропуск. Потом все слова в этом ряду: пол, дол, вол, лов, род, ров...
На миг показалось, что я вновь в первом классе: «Ма-ша ела ка-шу». Когда ученицы запомнят все это, в классе включат магнитофон, чтобы отработать ритмичный удар. Под Чайковского 70 ударов в минуту, под Шуберта — 100 ударов, а Россини хорош для 120. Впрочем, занятия с успехом проходят и под «летку-енку». Учатся с музыкой!
Но как же далека теория от практики! Как горько плачут порой вчерашние выпускницы! Я поняла это, когда пришла в машинописное бюро на Трубной улице.
Дверь в комнату машинистки, где работает девушка с дипломом учебного комбината, открыта, слышно каждое слово. Мужчина средних лет диктует. Текст трудный, биолого-геологический, с обилием терминов.
Сначала все спокойно. Но вот всплеск эмоций, и разговор идет уже на повышенных тонах. Все выше, и выше, и выше...
— «Исследование геологических свойств»... Да что вы пишете? Не биологических, а геологических. Если у вас плохо со слухом, переспрашивайте. Итак, «Завод производит соли меди, олова...»
— Простите, что производит — оловО или соли оловА? Какое согласование?
— Соли оловА, — в голосе еле сдерживаемый металл. — Да что вы все время переспрашиваете!
— Пожалуйста, продолжайте.
— «По чертежам завода выполнена мазутоловушка. Выбирались точки отбора проб. Главным образом...
— Подождите, там точка?
— Не точкА, а точкИ. ТочкИ отбора. Ничего не понимаете!
— Я не об этом. Что после «проб» — точка или запятая?
— Ну, конечно, точка. Печатайте же! Значит так: «Главным образом...» Да зачем вы пишете «Значит так»? Просто — «Главным образом». И абзац.
Поздно. Машинистка уже сделала без абзаца.
— Безобразие. То пишете еле-еле, то торопитесь...
Нет, не зря мама не любила работать под диктовку! Она должна была видеть рукопись, держать в руках, «чувствовать». Для полного кайфа ей требовались рукописи, где чёрт ногу сломит — склеенные «простыни», вставки, вставки на вставках... Тут уж она — в своей тарелке. Автор извиняется: «Я сильно правил, не знаю, разберете ли?»
Разберет!
***
Книга «Восемь моих профессий» вышла тиражом 200 тысяч экземпляров. Конечно, там глава и о машинистке. Я закупила сотни три и стала их дарить.
Прошло какое-то время и вдруг, к моему удивлению, посыпались звонки от знакомых, с которыми давно не общалась; о книге они и не знали.
— Поздравляем!
Думала, прочитали рецензии. Оказалось, прочитали учебник. Знаменитый учебник Бархударова, по русскому языку. Авторы включили в него отрывочек о профориентации. Упражнение: «Расставьте знаки препинания». И сноска: «Из Е. Мушкиной».
Звонки продолжались долго: дети знакомых кончали школу, но вырастали внуки, переходили в восьмой класс... И начинали расставлять знаки препинания! Смеялись:
— Ты стала классиком. На одной страничке учебника — отрывок из Л. Толстого, на другой — из М. Лермонтова, на третьей — из Е. Мушкиной.
Первую книгу — в подарок Людмиле Ивановне.
— Лена, с автографом!
— Обязательно.
Дома, на нашей полке, — несколько книг Людмилы Ивановны Скорино. Ее «специальность» — творчество Валентина Катаева, Петра Павленко, Анны Караваевой, Павла Бажова. Книга, которая вышла в 1961 году, так и называется: «Павел Бажов»:
Нине Леопольдовне Мушкиной, моему дорогому другу, первому читателю и критику — всегда суровому, требовательному, заставлявшему меня со стонами и скрежетом зубовным всё переделывать заново (помните Вашу оценку одной статьи, краткую и выразительную: «Фу!») — с благодарностью и любовью. Л. Скорино. 19 сентября 1961 г.
Много раз мама печатала статьи Людмилы Ивановны о Шагинян. Для журнала, для книги «Семь портретов», кроме того, две большие монографии «Мариэтта Шагинян — художник».
Дорогой Нине Леопольдовне подношу эту книгу, которую ее волшебные пальцы превратили из мечты в реальность, из замысла — в рукопись, множество раз прошедшую через ту славную пишущую машинку, на которой Вы за свой век успели отпечатать все классические произведения советской литературы. Счастлива, что и я попала на эту машинку и горжусь дружбой с Вами. Скромный Ваш автор Л. Скорино. 1981 г.
При подготовке второго издания Людмиле Ивановне были нужны несколько номеров «Недели» — там Шагинян рассказывала о себе. Попросила меня принести из редакции.
Нашла, принесла. Все материалы были на ленинскую тему, публиковались в апрельских номерах еженедельника.
... — Лена, с автографом!
Подписываю книгу. Некий миг,
Когда на титуле своих же книг
Каракулями беглыми своими
Обозначаю место, дату, имя.
Не надпись, а рисунок. Не строка
Стрела — ее метнула та рука,
Что, кстати, книгу эту написала.
Здесь автор и читатель — у начала
Стоят вдвоем, как у истока дней.
Писать легко. Подписывать трудней.
Строки эти принадлежат перу поэта Льва Озерова. Как же созвучны они моим ощущениям! Не буду утверждать, что сочинить текст посвящения труднее, чем создать книгу. Но все равно — трудно!
Можно, конечно, придумать слова шаблонные, ничего не значащие. На все случаи жизни. И варьировать, тасовать, словно карты, кому какую «стандартку». Одному — «С уважением», другому — «С приветом», третьему — «С надеждой»... С надеждой на что? Да на что угодно: на успешное сотрудничество, на долгую дружбу, на вечную память... Добавляй имя-фамилию, и все в порядке!
Безликие посвящения стали неотъемлемой частью нашей жизни. За прилавком книжного магазина — сам автор: чтобы повысить спрос. Раздает автографы. Нет, он не дарит свое произведение. Вы идете в кассу, покупаете книгу, а потом — к нему. И он пишет слова — нежные или нужные. Кому что нравится.
— Хотите, чтобы фломастером? Или ручкой? Где желаете — на титульном листе или здесь, сбоку? Пожалуйста, могу и «туточки и тамочки».
Кто платит, тот и музыку заказывает...
Некоторые из этих, «заказывающих музыку», даже не знают фамилии автора-дарителя! Не могут правильно произнести ее. Мне рассказывали, как в Анапе школьники атаковали артистов, участников «Киношока». Открытки протягивали, блокноты. Требовали автографов. Некоторые актеры безропотно соглашались. А Виктор Павлов не спешил выполнить просьбу:
— Ты сначала скажи, как моя фамилия? Как меня зовут?
Если проситель пожимал плечами, автографа ему не видать. Ну, а если отвечал со знанием дела: «Вы Виктор Павлов», артист был счастлив. Тут уж не скупился на добрые слова и пожелания.
«Скажите, как меня зовут?» ... Но в книжных магазинах автор чаще задает другой вопрос: «Скажите, как вас зовут?» Он ведь впервые в жизни видит человека, которому оставляет свое факсимиле!
— Фамилию, пожалуйста, по буквам. Не разберу...
Нередко покупатели-мужчины называют женское имя, женщины — мужское. Значит, книга для подарка. А бывает и такой вариант:
— Мне вообще без обращения.
Тоже для подарка, но не конкретному лицу, а впрок, на всякий случай. Как тут не вспомнить слова Чапека: «Все больше людей приходят на книжные базары за книгами, чтобы потом преподнести их кому-то, с надписью автора. Таким образом, писатели шлют письменные приветы людям, которых они и в глаза не видели».
Представляет ли ценность книга с автографом, если автограф этот безымянный? Без обращения? А если еще и не ясно, кто автор книги? Да и на самом автографе нет подписи! Уравнение со всеми неизвестными... Ситуация редкая, но — бывает.
Анатолий Кузьмич Тарасенков, с которым мама начинала работать в «Знамени» в 1942 году, — один из самых больших знатоков и коллекционеров книг. В том числе, с автографами. Милейший, интеллигентнейший человек. Он умер молодым, а спустя почти 20 лет, в 1974 году, его вдова, Мария Белкина, передала в Российскую Государственную библиотеку домашний архив. «Фонд Тарасенкова» — так он там и называется. 7.800 книг, из которых 800 — с автографами.
Анатолий Кузьмич не только собирал-хранил книги, но и сам переплетал их в разноцветный ситчик, иногда клетчатый, а чаще в мелкий цветочек. «Переплетная мастерская» — в его же квартире, сначала в Конюшковском переулке, потом в Лаврушинском. Друзья шутили — не мастерская в квартире, а квартира в мастерской.
Собирательство книг — это была жизнь Анатолия Тарасенкова.
Переплетное дело — его хобби.
Цветной ситчик — его фирменное блюдо.
Тарасенков мог часами рассказывать о судьбе той или иной книги, о том, какими путями попала она к нему. Он знал историю почти всех своих книг. Почти всех...
Одна из них долго оставалась загадкой. Книжечка стихов под названием «Магнолии», маленькая, тоненькая. Тарасенков выбрал для нее нарядное «платье», из красно-зеленого ситчика. Автор — Татьяна Вечёрка, та самая, что когда-то познакомила маму с Алексеем Крученых. Удивительно, что Тарасенков раньше не встречал этой фамилии! Вспоминает Мария Белкина:
«Послушай, Круч, — обратился он как-то к поэту Крученых, который зашел к нему. — Я все забываю у тебя спросить, не знал ли ты такую Татьяну Вечёрку? Она тебе еще стихи посвящала? У нее были две книги — „Соблазн афиш“ и „Магнолии“. Тысяча девятьсот восемнадцатый, Тифлис. Издательство „Кольчуга“. Я даже пробовал навести сведения о ней в Тифлисе... Что ты смеешься?»
Крученых зашелся от смеха и топал обеими ногами по полу.
— Что ты бьешь, как конь копытом?
— Он ее в Тифлисе разыскивает... А она... Да ты каждый день с ней в лифте встречаешься! Она под тобой живет! Это теща Либединского.
Тещей Либединского Татьяна Владимировна стала позже, а тогда, в 1918 году, работала в «Огоньке». И, как рассказывает её дочь, Лидия Борисовна, любила сказку про трех сестер — Зорьку, Дневку и Вечёрку. Особенно Татьяне Владимировне нравились вечерние зори-закаты. Поэтому и взяла псевдоним — «Вечёрка».
А вот и текст автографа: «Вам, суровый критик мой. 3 октября 1918 года».
То, что книга подарена не Тарасенкову, сомнений нет: в 1918 году ему было всего семь лет. Так кому же? Если не успел он спросить тогда у Татьяны Владимировны, то узнать это уже невозможно. Потому что здесь нарушены правила науки — науки об автографах.
Впрочем, особых правил и не существует. Все элементарно. Автограф должен быть четким, понятным, чтобы было ясно — кому и от кого. Писать можно, где угодно — на обороте титульного листа, на шмуцтитуле, перед первым разделом или на титульном листе, на форзаце, на второй странице обложки, на авантитуле, даже на самой обложке. Почерк разборчивый, расположение текста красивое.
Правда, вопросы все равно возникают. Например, где писать, если речь идет о статье в сборнике — на той страничке, где статья, или в начале, «под обложкой», с отсылом на нужную страницу? Да где хотите. Главное — сама надпись!
Два десятилетия назад в конференц-зале журнала «Вопросы философии» состоялся круглый стол: «Писательский автограф на книге». Собравшиеся были единодушны: уникальны все книги с автографом, даже если автор мало известен. Разве можно не хранить их?
Мама хранила. В нашей домашней библиотеке более 200 книг с автографами, подаренных маме. И примерно столько же, подаренных мне. Надписи-приветы; признания в дружбе, а иногда и в любви; надписи-воспоминания; отголоски спора; философские рассуждения; благодарность за помощь; воспоминания о совместной работе. Поздравительные, извинительные... Посвящения сдержанные, шуточные, деловые, серьезные, грустно-лирические, горькие... Многословные и лаконичные...
Я всегда думала, что слово «автограф» — это надпись именно на книге. Нет, «инскрипты» — вот точное обозначение таких посвящений. «Автограф» — понятие более широкое. Под ним подразумевается все, что написано рукой автора. В данном случае, писателя. «Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства. Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради, или записка к портному об отсрочке платежа. Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначащие слова, тем же самым почерком и, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучений и восторгов». Это сказал не кто-нибудь — Пушкин!
