Помню, идет как-то у нас в Первой Градской больнице лекция — пропедевтический курс внутренних болезней. Читает ее доцент Семин. Мы же, все кто не доспал, забираемся на самые дальние места в аудитории и с трудом воспринимаем все происходящее через какое-то сонное забытье. А Семин, в частности, сокрушается о том, что вот, дескать, совсем позабыли в наше время, что такое пальпация, перкуссия, аускультация — то есть известное всем непосредственное прощупывание, простукивание и прослушивание врачом организма пациента; всё чаще и чаще при инфаркте стремятся сначала получить электрокардиограмму и уже на этом основании ставить диагноз.
Настоящий же врач, по мнению доцента Семина, должен уметь диагностировать инфаркт миокарда самостоятельно, без какой-либо аппаратуры.
Конечно, сегодня, с позиций долгих лет работы в медицине, я бы мог, в какой-то степени, и согласиться с этим выводом. Но, с другой стороны, как можно полагаться только на себя, на свои чувства (которые, как известно, способны и подвести), когда есть совершенные приборы, повышающие точность диагноза?
И вот я, находясь в своей извечной полудреме, вдруг неожиданно для себя самого себя вступаю в полемику с Семиным:
— А зачем?
Он тут же прерывает лекцию:
— Кто это говорит?
Я отвечаю:
— Я, студент Элькис.
— И что же вас так удивляет? — раздраженно спрашивает Семин.
Я говорю:
— А то, что зачем это все? Ты приезжаешь к пациенту с аппаратом, делаешь кардиограмму, видишь результат. И после этого уже определяешь клинику.
В общем, слово за слово, поспорили мы с ним. А я, проснувшись окончательно, кляну себя на все лады:
— И черт же меня дернул с ним связаться! А ну как доведется сдавать ему потом экзамены?
И что же? Как в воду глядел! Наступает экзамен по внутренним болезням, и я прямиком попадаю в объятья доцента Семина! Ужас, одним словом. Причем дело осложняется тем, что я тогда, будучи студентом четвертого курса, получал стипендию в размере двадцати восьми рублей. Вроде бы и не ахти какие деньги. Но, плюс к моим фельдшерским семидесяти даже за вычетом налогов получалась солидная сумма аж в девяносто шесть рублей, почти сотня. Лишиться этакой надбавки было бы для меня весьма чувствительным ударом.
Естественно, как я и ожидал, доцент Семин узнает меня с первого взгляда. И с торжествующим восклицанием:
— Ну что, товарищ Элькис? Кто из нас прав? — радостно рисует мне в ведомости жирный «неуд».
Никаких экзаменационных вопросов, никаких ответов, ни о какой пропедевтике и речи не идет! Я в полном отчаянии вылетаю из аудитории и наталкиваюсь в дверях на нашего ведущего ассистента Дмитрия Петровича. Тот поднимает брови:
— Что с тобой? На тебе лица нет. Неужто Семин «зарубил»?
Я горестно вздыхаю:
— Двойка... — Как двойка, — изумляется Дмитрий Петрович, — такого быть не может, чтобы Игорь Элькис двойку схлопотал! Ну, ничего, не переживай, что-нибудь придумаем. Главное — успеть пересдать до конца сессии, а то поздно будет...
И вот буквально через пару дней Дмитрий Петрович очень успешно втиснул меня в расписание экзаменов в момент отсутствия доцента Семина. Экзаменатором была на этот раз симпатичная женщина. Оценив мои познания по части пропедевтики, она сказала:
— Вообще-то вы заслуживаете пятерки, но... после двойки я, увы, вам пять поставить не могу. Но, четверку — с большим удовольствием.
Так случай с Семиным в очередной раз подтвердил извечную российскую мудрость о том, что против лома — нет приёма.
Но как бы там ни было, стипендию мне удалось отстоять. Хотя, главным моим приоритетом в студенческие годы была, безусловно, наука. Невзирая на все тяготы повседневной жизни, моя тяга к науке усиливалась с каждым годом.
Все это время, помимо учебы и командировок в Казахстан, я продолжал работать фельдшером на скорой помощи. А после получения диплома стал там же, естественно, врачом. При этом я уже был тогда членом партии.
И вот как-то на одном из наших партсобраний в президиуме зачитывают вслух благодарственное письмо, пришедшее в адрес Скорой помощи из Минздрава Казахстана. Текст Почетной грамоты гласит: «Награждается Элькис Игорь Сергеевич (вместо Семёнович) за активную работу в студенческом строительном движении Казахстана» И так далее в том же духе. Под текстом, как сейчас помню, подпись тогдашнего казахского министра здравоохранения Клебанова.
Заслушав это сообщение, собравшиеся дружно хлопают в ладоши, чем повергают меня в немалое смущение. А через неделю меня назначают заведующим 25-ой подстанцией Скорой помощи, коих всего в столице было сорок.
Так из рядового врача-интерна на Центральной подстанции я, так сказать, в мгновение ока стал руководителем одной из подстанций Скорой помощи. Хотя, конечно, никакого чуда в этом не было, а был огромный тяжкий труд на казахстанских пажитях четыре года кряду. Думаю, не будь той Почетной Грамоты, в которой отмечались мои «руководящие» возможности, судьба вряд ли была бы так благосклонна по отношению ко мне...
С другой стороны, несмотря на столь почетный пост, руководить мне было пока особенно некем и нечем. Мало того, что 25я подстанция располагалась в Чертаново, то есть в буквальном смысле у черта на куличках, так она еще и не была тогда построена и мне пришлось её... строить!
А проще говоря, проект этой подстанции существовал к тому моменту только на бумаге, в чертежах. Проблем с этим проектом было выше головы. И как-то постепенно, незаметно для себя я стал ко всему прочему еще и проектировщиком. Таким образом, уже в 1973 году в Чертаново возникла новая подстанция скорой помощи. А на следующий год вызывает меня главный врач Н. М. Каверин.
— Ты знаешь, — говорит, — срочно требуется новый толковый председатель местного комитета профсоюза нашей Станции. Думаю, твоя кандидатура была бы самой подходящей...
Я, конечно, страшно удивился:
— Николай Михайлович, но как же так? Ведь я же — врач! Я хочу заниматься врачебной работой. Иначе для чего я столько лет учился в институте?
Но он настаивает:
— Игорь, я, как врач, тебя прекрасно понимаю. Но без хорошего месткома очень трудно управлять людьми. Поэтому я тебя очень прошу, взвали все это на себя хотя бы на год, а потом — посмотрим. Ну, ты же сам прекрасно видишь, что у нас сейчас за председатель профсоюза!...
Председатель у нас тогда и в самом деле был фигурой впечатляющей. Буквально каждое утро он появлялся на рабочем месте с авоськой в руках, из которой торчали батон хлеба и бутылка с кефиром. После чего он обращался к окружающим с одной и той же просьбой:
— Мне очень нужен булгахтер. Где булгахтер, не видали?
Словом, в итоге Н. М. Каверин меня уломал. Но, как я и опасался, одним «годиком» дело не ограничилось, и мое пребывание на посту председателя месткома Скорой растянулось аж на целых пять лет. И опять же, как и все, что происходило в моей жизни, эта работа снабдила меня бесценным опытом общения с людьми.
Скажу без ложной скромности, нам удалось поднять престиж нашего месткома до должного уровня, определив главным направлением своей деятельности социальную защиту работников. И в скором времени я уже был избран председателем ревизионной комиссии Московского горкома профсоюзов и членом горкома.
Но, тут я хочу сделать одно важное дополнение: все это время я совмещал свою профкомовскую эпопею с врачебной работой. Дело было даже не в желании подзаработать лишнюю копейку, а в том, чтобы, не дай Господь, не позабыть того, чему меня до этого учили. Мало того, я все эти годы слезно умолял Н. М. Каверина освободить меня от профсоюзной лямки и дать возможность заниматься своим прямым делом:
— Ведь я же врач, Николай Михайлович!
— А я? — кричал он мне в ответ. Я, думаешь, не мечтал с детства быть хирургом? Но что я мог поделать, когда меня назначили на пост главного врача? До сих пор сплю и вижу себя у операционного стола...
В конце концов, на мое подавленное состояние обратил внимание тогдашний секретарь горкома профсоюзов.
— Слушай, Игорь, а что это ты все время ходишь такой грустный, словно жизнь тебе не в радость? Выкладывай, не стесняйся.
Я говорю:
— Да ничего особенного не случилось. Просто надоела мне вся эта профсоюзная суета сует. Я-то, конечно, понимаю, дело это важное и нужное, но вот, боюсь, не для меня. Я все же врач, и кроме как врачом, никем быть больше не хочу. Он тут же, при мне, звонит Н. М. Каверину:
— Николай Михайлович! Как выдумаете, может быть, хватит уже держать Элькиса в профсоюзной упряжке? Просто жалко парня, измучился он тут у нас совсем...
Вскоре после звонка секретаря горкома секретарь партбюро Скорой приводит меня в кабинет к Н.М. Каверину:
— Тут такое дело, Николай Михайлович... Есть предложение райкома партии назначить товарища Элькиса главным врачом больницы номер шестьдесят три, что на улице Дурова. Как вы смотрите на это?
Н. М. Каверин отвечает:
— Резко отрицательно! И вообще, я считаю, что вопрос о назначении своих сотрудников я вправе решать сам. Так что, простите, мы здесь как-нибудь сами разберемся.
А где-то через пару дней отправляемся мы в машине с Н.М. Кавериным открывать 30ю подстанцию в районе Строгино. Он сидит на переднем сиденье, я — сзади. И вдруг он, не оглядываясь, говорит:
— Ну, в общем, так. Достали вы меня, сдаюсь. Принимай новую должность. Будешь заместителем главного врача Скорой помощи по детству и акушерству.
Хорошо, что я сидел, а не стоял, иначе наверняка не устоял бы от изумления на ногах:
— Простите, Николай Михайлович, но... Но я ведь никогда в жизни не имел никакого касательства к акушерству! Я занимался в основном кардиологией и работал в инфарктной бригаде!
А он в ответ лишь фыркает:
— Ну и что ? А у меня пока что есть тут для тебя только такая должность. Так сказать, согласно штатному расписанию. И учти — ни менять расписание, ни отпускать тебя со Скорой я не собираюсь. Надо будет, освоишь и родовспоможение, и все что угодно...
Вот так и получилось, что пришлось — в который уже раз в жизни! — осваивать новую специализацию. Конечно, самому мне заниматься родовспоможением не приходилось, но знать всю специфику этого дела я должен был, как руководитель, назубок. И в этой должности, то есть в качестве заместителя главврача Скорой по детству и родовспоможению, мне довелось пробыть семь лет. После чего меня назначили опять же замом главного врача, но на этот раз уже — по оргметодработе, где я, опять же, как ни удивительно, проработал... семь лет! А дальше была должность главного врача, в которой я и пребываю по сей день, начиная с 1994 года...
В Аркалыке в моем распоряжении был вертолет — если учесть, что приходилось контролировать территорию площадью в две Франции, на которой силами студентов производился огромный объем работ. Их руками строились кошары для овец, велось масштабное жилищное строительство и все тому подобное. Причем одновременно с нами в Казахстане промышляли многочисленные «левые» бригады так называемых шабашников. Существовало даже своеобразное разделение труда: так, скажем, асфальтированием дорог занимались почему-то исключительно армяне. Так, сказать, специализация по национальному признаку. Бывало, спрашиваешь, проезжая мимо:
— Вы откуда? Кто вы по национальности?
А он в ответ с большим достоинством:
— Я — асфальтировщик.
Работы у нас, медиков, на протяжении июля-августа было, конечно выше головы. Строительство — процесс небезопасный во всех смыслах. Производственный травматизм был явлением повсеместным, включая и случаи со смертельным исходом. Плюс — экстремальные погодные условия. Мало кто знает, что в Казахстане бушуют страшные летние грозы с невероятным количеством молний. Впечатление, как от артиллерийской канонады. А где в степи укроешься?
Трудно поверить, но в одной из таких наших экспедиций от грозовых разрядов погибли шесть молодых ребят из подмосковного отряда... В довершение всего этого — необычайно тяжелые бытовые условия, по сравнению с которыми жизнь в студенческом общежитии казалась раем. Спать нам доводилось не более четырех-пяти часов в сутки. Ну, а о «разнообразии» и «качестве» питания не хочется и вспоминать. Одним словом, жизнь была — не сахар.
Помню, приезжаю я с проверкой в один из отрядов, расположенном в каком-то забытом Богом селе. Врачом там у них — девочка с четвертого курса мединститута. Это притом, что о настоящей, профессиональной медицине в этом населенном пункте отродясь не слыхивали.
Ну и, понятное дело, вместе со студентами на прием к этим нашим, мягко говоря, врачам хлынул поток местных жителей. Можно себе представить ощущения студентов-четверокурсников в подобной ситуации, когда у ребят нет, по сути, ничего — ни опыта, ни какой-либо диагностической аппаратуры, ни необходимого количества медикаментов! Ничего, кроме скудных запасов из дорожной аптечки...
Так вот, возвращаясь к той самой поездке. Захожу я в медицинский пункт, здороваюсь с коллегой — маленькой, легко краснеющей девчонкой в конопушках. И вижу у нее на подоконнике целую батарею флаконов с Тройным одеколоном. А рядом — стопка мятых замусоленных пятирублевок. Спрашиваю:
— Что это такое?
Она в ответ смущается и краснеет:
— Ой, сама даже не знаю, что мне с ними делать! Когда они ко мне приходят на прием, то каждый мне дает одеколон и пять рублей.
Оказывается здесь, до нее, на ниве здравоохранения трудился местный фельдшер, большой почитатель Тройного — любимого напитка всех советских алкашей тех незабвенных лет. Вот он и приучил всех местных обитателей, приходя к нему на прием, приносить с собой мзду в виде флакона и пяти рублей.
Ну, девочка, естественно, в растерянности — что делать со всем этим богатством? Командир стройотряда ее утешает:
— Что ты так волнуешься? Несут — бери! Это же не ворованные, честно заработанные деньги...
Но у студентки-комсомолки, воспитанной на идеях бескорыстного служения обществу, данная ситуация вызывала форменную панику:
— А что мне делать с этим Тройным одеколоном? Тоже пить?
Тут уже и я вмешался:
— Ну, зачем же? Раздавай своим ребятам. Спирт в наших условиях — на вес золота, лучшая дезинфекция!
Такой вот почти анекдотический случай. Но гораздо чаще приходилось сталкиваться с ситуациями вовсе не смешными.
Так, массу времени отнимала ругань с местным партийным руководством по поводу предоставления нормальных человеческих условий проживания для стройотрядовских ребят. А точнее — не предоставления элементарных бытовых условий.
По договору нам должны были предоставить как минимум по три квадратных метра жилья на человека. На деле же наших ребят поселяли в каких-то не то курятниках, не то свинарниках, на фермах вместе со скотом, на недостроенных объектах — и так далее. Логика местной администрации была проста: «Подумаешь, приехали тут на два месяца! И так перебьются. Тем более что все молодые, здоровые, им любые трудности нипочем...»
Поэтому в «беседах» на повышенных тонах в обкоме партии мне частенько приходилось пускать в ход свой самый главный аргумент:
— Не дадите ребятам жилья, соответствующего санитарным нормам, я как главврач распоряжусь отправить стройотряд назад в Москву! А когда спросят — почему, отвечу, все как есть. Что стройотрядовское движение возникло не само по себе, а по призыву партии и инициативе ЦК ВЛКСМ. И что, стало быть, руководство на местах, которое этому препятствует, идет вразрез с решениями партии. Устраивает вас такой расклад?
То есть, как видно из всего этого, мне приходилось, несмотря на молодость, решать не только чисто медицинские, но и сугубо политические, социальные проблемы. Что, собственно, и отличает руководителя от рядового исполнителя.
Так что, несмотря на колоссальные тяготы и лишения, я был, по правде говоря, необычайно благодарен судьбе за предоставленный мне шанс — изведать в полной мере, что это такое — груз ответственности за людей. Где бы я еще мог пройти такую школу руководства, которая, как я теперь думаю, и дала мне в дальнейшем уверенность в том, что это мне вполне по силам?
Возвращаясь же к своей стройотрядовской практике, хотел бы отметить еще один ее очередной этап. А именно, по завершении студенческого десанта я должен был отчитываться о проделанной работе по части медицинского обслуживания перед ЦК ЛКСМ Казахстана в городе Алма-Ате. Туда съезжались представители всех стройотрядов, и по завершении наших отчетных докладов по традиции устраивался грандиозный банкет. Поселяли нас в роскошной гостинице, где, казалось бы, мы должны были после тягот и лишений жизни под открытым небом вволю насладиться благами цивилизации.
А какие там велись застольные беседы! Был, помню, у нас тамадой на одном из таких застолий главный врач грузинских стройотрядовцев со странным именем Мэлс. Я его спрашиваю:
— Это имя что-то означает по-грузински?
А он смеется:
— Нет дарагой! Это имя очен даже палитыческое! Сматри по буквам: Маркс — Энгельс — Ленин — Сталин. Все вместе МЭЛС. Так вот, пэрвые свои отряды я привозил сюда пад пистолэтом!
— Как под пистолетом? Почему?
— Так вэдь они все разбэгались как тараканы! А я им гаварю: «Стой, стрэлять буду!»
То есть, шутки шутками, но откровения Мэлса дают кое-какое представление об истинных причинах возникновения «добровольного» стройотрядовского движения в нашей стране. Хотя, с другой стороны, нет худа без добра. Для огромного количества студентов стройотряд был чуть ли не единственной возможностью поправить своё материальное положение.
Что же касается меня, я выезжал со стройотрядами несколько лет подряд, в память о чем у меня остался памятный знак «15 лет студенческого движения»...
Так, на пятом курсе я был одним из самых усердных членов кружка по кардиологии. Большую помощь мне оказывали наши доценты — Борис Васильевич Киркин и Людмила Николаевна Соломонова. Мой интерес к кардиологии был продиктован в первую очередь тем, что я тогда работал в составе инфарктной бригады скорой помощи, где сама жизнь предоставляла возможность получения необходимой информации, что называется, из первых рук. На основании чего я, обучаясь на вечернем отделении, имея семью, умудрился еще и написать научную работу, которую и представил затем Городскому научно-студенческому обществу. Называлась она: «Течение острого инфаркта миокарда у лиц молодого возраста до сорока лет» и получила в итоге Вторую премию в числе всех представленных тогда работ. Но самым ценным вознаграждением стала для меня книжка знаменитого корифея советской медицины академика П. Е. Лукомского, подаренная самим автором за лучшую студенческую работу по кардиологии. Эту книжку я бережно храню до сих пор.
Что же касается моего Сообщения, то оно было напечатано в одиннадцатом номере журнала «Кардиология» за 1968 год. Понятно, что для меня это выглядело какой-то немыслимой фантастикой. Подумать только, чтобы студенческую работу взяли да поместили в серьезном научном журнале! У кого угодно голова кругом пойдет.
Теперь, когда у меня за плечами уже более двухсот работ такого рода, я, естественно, уже не воспринимаю каждую подобную публикацию как сенсацию. Однако тогда...
Но самым интересным следствием всего этого явилось то, что заведующая кафедрой профессор Вера Ивановна Бобкова предложила мне после получения диплома остаться у них на кафедре в качестве преподавателя (кафедра эта, кстати, в свое время отпочковалась от кафедры академика П. Е. Лукомского).
Скажу прямо, это предложение повергло меня в нелегкие раздумья. Действительно, что может быть лучше перспективной научно-преподавательской карьерой в престижном столичном вузе. Но от одной лишь мысли о том, что придется покинуть Скорую помощь, становилось не по себе. То есть разумом я как бы вроде понимал, что институтская карьера — это лучший вариант, но душой я был только со Скорой.
Но разум перевесил, и я дал согласие остаться на кафедре. Тут происходит нечто непонятное. А проще говоря, все затихает, никаких разговоров на эту тему больше нет. Чувствую, что-то случилось. Тут как раз подходит и распределение, которым в институте занималась специальная комиссия. И вот я слышу:
— Вы назначены в систему здравоохранения Москвы. Будьте любезны, приступить к своим обязанностям
Я, конечно, недоумеваю. Как же так? Где же обещанная кафедра, клиническая ординатура? Делать нечего, иду на кафедру к профессору В. И. Бобковой. И она мне совершенно искренне ответствует:
— Ты знаешь, Игорь, мне, конечно, очень стыдно, но... поверь, что я очень хотела бы тебя у нас оставить, но, увы, начальство распорядилось иначе, и оставили другого, точнее другую. Зачем и почему — эти вопросы не ко мне. Ты человек взрослый, сам должен понимать.
Я-то, конечно, догадывался, в чем дело, но от этого не становилось легче. Несколько дней ходил, как в воду опущенный, не мог найти себе места от обиды. Что послужило тут причиной — чье-то желание пропихнуть по блату своего человечка, или вновь аукнулась та самая ситуация с моим пятым пунктом, который попортил мне столько крови при поступлении в институт — так и не знаю до сих пор...
В жизни все, как правило, так тесно переплетено друг с другом, что, совершая какой-либо очередной шаг, никогда не знаешь точно, чем он может обернуться — счастьем или горем. Вот, скажем, взять такую всем известную вещь, как материальная обеспеченность. Хотя я познал с детства самую настоящую нужду, я никогда не стремился к заработку ради заработка. Самым главным было для меня заниматься своим любимым делом, а остальное все приложится. Конечно, хотелось бы все время совмещать приятное с полезным, получать за свое любимое дело хорошие деньги. Но мало ли чего нам хочется, особенно в юности. Мне лично на заре своей жизни ох как часто приходилось потуже затягивать пояс. Так скажем, будучи фельдшером первой квалификационной категории, я в те годы (вторая половина 80х) получал целых... семьдесят рублей в месяц! Вот и проживи на такие деньги, имея жену и ребенка; покупка любой мелочи — событие. Помню, понадобилось нам как-то купить кроватку для дочери. А тогда, как известно, почти на все был страшный дефицит, попробуй еще сначала найти то, что тебе хочется. Ну, делать нечего, поехал в «Детский мир». И тут мне повезло. Отстоял бесконечную очередь, но зато стал счастливым обладателем очень миленькой деревянной кроватки. Однако же в метро ее не повезешь, пришлось взять такси. Везу покупку, радуюсь от всей души. Вот, думаю, устрою сейчас сюрприз своей женушке, знай, дескать, наших!
Въезжаю во двор своего дома. А в этот момент с другой стороны подъезжает чья-то легковушка. Смотрю, из нее вылезает брат моей жены Борис, в руках которого — точно такая же кроватка, как у меня! Ну, просто мистика какая-то. Это же надо, чтобы два разных человека, не сговариваясь, привезли одно и то же в одно и тоже место в одно и тоже время! Пришлось потом давать объявление: «Продается детская кроватка»...
Все это было, конечно же, очень трогательно. Что и говорить, приятно чувствовать заботу и любовь со стороны родных и близких. Но, несмотря на это, число трудностей не уменьшалось, а наоборот добавлялось. Особенно же круто мне пришлось в этом смысле в период обучения в мединституте на вечернем отделении.
Расписание моей трудовой недели выглядело следующим образом:
В понедельник и вторник с утра — в институт. Освобождаюсь где-то в час дня и спешу на работу. Там меня сразу же назначают в выездную бригаду, где я и работаю до следующего утра. А потом, естественно, не спавши, опять в институт. После чего домой приходишь, что называется на бровях, чуть не падая с ног от усталости. Валишься на кровать и спишь без сновидений. С утра в четверг — опять же в институт, опять же на работу, на всю ночь, а в пятницу с утра — извольте в институт! Как я тогда выдерживал такую круглосуточную нагрузку, до сих пор диву даюсь.
Суббота с утра был не выходной, а всё тот же институт, потом работа до изнеможения, а после воскресенья в понедельник снова начиналась эта нескончаемая карусель.
Так что, когда многие мои коллеги с ностальгической ноткой в голосе вспоминают свою студенческую юность: «Ах, мол, какое было золотое время!», я, к великому сожалению, присоединяться к ним не могу. На моих плечах в то время уже лежала ответственность за семью, за жену, за ребенка, и, тут уж ничего не поделаешь, приходилось вкалывать за четверых.
Мое студенчество сосредоточилось тогда в одном единственном желании — поспать по-человечески хотя бы раз в неделю.
Продолжение следует
