Сразу же оговорюсь, что, вспоминая наиболее яркие случаи, имевшие место в моей выездной скоропомощной практике, я намеренно не группирую их по сходству. Вот, смотрите, ситуации, поистине трагические, вот — драматические, а вот — курьезные, комические, вызывающие смех сквозь слезы. Я этого не делаю по той простой причине, что в реальной жизни трагическое чаще всего как раз соседствует с комическим, образуя какую-то фантастически пеструю смесь. Бывало, за одни сутки дежурства насмотришься такого, что диву даёшься. Не знаешь порой, плакать или смеяться, становясь свидетелем каких-нибудь очередных невероятных вывертов судьбы... Как говорится, и нарочно не придумаешь.
Уникальность же моих собственных наблюдений подобного рода обоснована, прежде всего, тем, что наша инфарктная бригада была тогда единственной на всю Москву. Ничего подобного не было ни в медицинских службах знаменитого Четвертого управления Минздрава СССР, обслуживающего власти, ни в МВД... Поэтому нас вызывали все — и простые смертные, и самое высокое начальство (исключая, правда, членов Политбюро, у которых все было своё).
Но один из вызовов поступил как-то к нам с таким вот громким адресом: Кремль, корпус такой-то, Совмин, медпункт. Стало плохо с сердцем одному из членов Правительства. Мы тут же примчались туда, но, к сожалению, смогли лишь констатировать смерть. Тем не менее, мы начали проводить реанимационные мероприятия. А работа эта, надо сказать, очень тяжелая в чисто физическом смысле. Если проводить весь комплекс массажа сердца, манипуляции с дефибриллятором, с внутрисердечными инъекциями, с капельницами и так далее, очень скоро становишься мокрым как мышь. Но, увы, ничем уже помочь было нельзя. Что делать? Все понятно... Тело умершего накрыли простыней. Собираем свои инструменты в крайне подавленном настроении. И вдруг наступает полная абсолютная тишина. Думаю, в чем дело? Оборачиваюсь и вижу — в дверях стоит Алексей Николаевич Косыгин. Ему, естественно, доложили о случившемся, и он пришел в медпункт. И тут произошло нечто непредвиденное — он почему-то обратился с вопросом не к врачу-женщине, возглавляющей нашу бригаду, а... ко мне, фельдшеру. Видимо, я привлек его внимание, благодаря своей фактуре — самый высокоий и здоровенный мужчина в нашей группе.
Косыгин говорит:
— Что с ним?
Я, в свою очередь, вежливо адресую его к врачу:
— Пожалуйста, вот доктор.
Ну, она ему подробно объясняет, что и как. Косыгин постоял-постоял, задумался о чем-то с явной горечью и вдруг как отрезал:
— Эх, доктора, доктора!.. Надо спасать людей!
Повернулся и вышел.
Мы все стоим, молчим, не смея глаз поднять. Хотя и знаем, что ни в чем не виноваты, но все-таки услышать подобный упрек от второго по значению человека в стране — такое, знаете, не скоро забывается.
Или еще, к примеру, случай из моей богатейшей фельдшерской практики. Было это где-то на Старом Арбате, в каком-то из его затейливых переулочков. Поступает вызов Скорой к... генералу Келдышу. Мы, работники бригады, удивляемся: «Почему это вдруг — генерал?». Все, так или иначе, слышали об академике Мстиславе Келдыше — Президенте Академии наук СССР, личности для того времени почти что легендарной. Но неужели он еще и генерал? Впрочем, все довольно скоро прояснилось. Оказалось, что наш адресат — это не сам академик М. В. Келдыш, а его отец. Мало того, оказалось, что Мстислав Келдыш у него не единственный сын, что всего этих сыновей — пятеро, и что все они — академики! Да и сам Всеволод Келдыш, их отец — тоже академик. Вот так семейка, думаем!
И первое, что вызывает наше изумление, это жилище генерала-академика, отца пятерых академиков, самый известный из которых — Президент Академии наук. Перед нами — типичное полуподвальное помещение в доме старой постройки, где генерал Келдыш проживал со своей внучкой. Как мы потом узнали, ему много раз предлагали переехать в более благоустроенную квартиру, но он отказывался наотрез...
Короче говоря, начинаем мы с ним работать. Первая наша задача — поднять ему кровяное давление, которое упало до опасного уровня. И как раз в этот момент к нам входит его сын — Президент Академии наук Мстислав Всеволодович Келдыш. Наступает тишина.
А надо сказать, что незадолго до нас к генералу Келдышу приехала бригада скорой помощи из Академии Наук. Но их приезд, увы, ничем не увенчался — в силу чего, собственно, и позвонили нам. Так что теперь этой бригаде ничего не оставалось делать, как молча сидеть и смотреть на наши действия.
Манипуляции же с пациентом мы проводили в высшей степени оперативно — одна капельница, другая... Президент Академии М. В. Келдыш какое-то время молча наблюдал за нашей работой, затем, не говоря ни слова, вышел в другую комнату.
Что же касается нас, то скоро стало ясно, что в любом случае нужна госпитализация. В итоге мы и отвезли старого генерала — академика в клинику госпитальной терапии Первого мединститута, руководимую профессором Поповым. Но, к сожалению, спасти пациента было уже невозможно, и через несколько часов он там скончался.
А на следующий день в газетах появилось сообщение о том, что в Москву приехала делегация от Академии наук ГДР, и что встречал их в аэропорту лично Президент Академии наук М. В. Келдыш. Не мне судить, конечно, о тонкостях дипломатического протокола, но если бы в подобной ситуации оказался я, то, думаю, я бы так не смог — ночью умер отец, а утром я уже должен приветствовать зарубежных гостей. Но, повторяю, не мне об этом судить: как говорится, чужая душа — потемки...
Может быть, не стоило и вообще об этом вспоминать, если бы спустя какое-то время у нас на Скорой не появился бы главный врач больницы Академии Наук. Оказывается, академик Келдыш вызвал к себе незадолго до этого руководителя медслужбы Академии и довольно резким тоном заявил ему следующее:
— Слушайте, что же это такое? Хреново работаете, товарищи! Выходит, что какая-то там городская Скорая помощь, приехав на вызов, тут же начинает работать, не покладая рук, и, судя по всему, с полным знанием дела! В то время как наша собственная скорая помощь сидит, сложив ручки, и спокойненько наблюдает за происходящим! Не кажется ли вам, что это выглядит довольно-таки странно?
Ему резонно отвечают:
— Видите ли, Мстислав Всеволодович, дело в том, что это — единственная на всю Москву и вообще на всю страну инфарктная бригада Скорой помощи. И ничего подобного ей просто нет.
На что теперь уже и он резонно говорит:
— Ну и что мешает нам самим создать у себя при Академии такую же точно бригаду? В любом случае срочно готовьте приказ — создать при академии инфарктную бригаду.
Этим-то, собственно, и был вызван внезапный визит главврача академии Наук на Центральную подстанцию Скорой. Он пришел уговаривать нас перейти к ним на службу. Но, насколько я помню, мы, все до единого, от этого предложения отказались. А еще через месяц к нам явились уже ходоки из Кремлевки — с той же самой просьбой о создании подобного специализированного подразделения на базе скорой помощи Четвертого управления.
Но что самое примечательное в этой истории, они, в отличие от Академии Наук, готовы взять к себе уже не всех подряд! А именно, лишь при условии, что товарищам Элькису, Гейхману и Эйдельсону в Четвертом управлении места нет. То есть, людей с, так сказать, подпорченным пятым пунктом в Кремлевку предпочитали не допускать. Тогда лишь я понял значение популярной поговорки о Кремлевке, бытующей в медицинских кругах того времени: «Полы паркетные, врачи анкетные...»
Но далеко не все, конечно, выезды по вызову были связаны со столь высокими сферами. Подавляющее большинство запавших в память случаев приходится, само собой, на каждодневную рутинную работу по обслуживанию самых разных слоев населения.
Помню, приезжаем мы в какую-то квартиру. Видим — в постели лежит голая женщина. А нас встречает заметно поддатый мужчина в семейных трусах. Я спрашиваю:
— Что случилось?
Она в ответ морщится:
— Не знаю, доктор, но вот тут у меня сильно болит...
В итоге при осмотре выясняется, что у нее сломана ключица. Я, естественно, недоумеваю:
— Простите, но каким же это образом вы могли сломать ключицу, лежа в постели?
И тут, смотрю, мне делает какие-то знаки мужичок в трусах. И шепчет на ухо:
— Понимаете, доктор, какое дело. Мы с ней тут занимались сексом. Ну, надоело все по-старому, я и решил попробовать по-новому. Поставил ее, извините, этим..., этим...
Я тактично подсказываю:
— Видимо, в коленно-локтевое положение?
— Вот-вот, — облегченно вздыхает смущенный плейбой, — в то самое, в коленно-локтевое! Раком, стало быть. Ну, и решил не просто, а с разбегу, с лету. Но как-то так не рассчитал, промазал. А она — кувырк! И... что-то там себе сломала. Больно, говорит, давай врача!...
Ну что тут скажешь? И смех и грех. Давясь внутри от смеха, с серьезными лицами начинаем необходимые манипуляции. Работники скорой помощи не могут позволить себе выражать эмоции в открытую. И вообще, мы многое должны терпеть, смиряясь с обстоятельствами, — служба такая!
Помню, как-то, приехав по вызову, поднимаемся на лестничную площадку. Звоним в дверь. А за дверью, несмотря на позднее время, царит невероятный гвалт — смех, слезы, мат и все такое прочее. Ну, матом нас особенно не удивишь, поэтому звоним еще раз. Наконец раздается радостный женский вопль:
— О, Скорая приехала, наконец-то!
Входим в обычную советскую квартирку с крохотной кухонькой и столь же крохотным туалетом. И видим, как из дверного проема туалета высовывается, так сказать, верхняя половина мужчины, в то время как его нижняя половина еще находится в туалете. Сам же он почему-то находится в упомянутой чуть выше коленно-локтевой позе, упираясь руками в пол. И, что характерно, громогласно кроет при этом свою жену самым, что ни на есть отборным матом, не стесняясь присутствия посторонних! Жену его при этом разбирают одновременно и смех, и слезы.
Мы вежливо интересуемся, в чем дело. Жена, пытаясь взять себя в руки, рассказывает:
— Понимаете, доктор, клопы одолели. Решила я их поморить. Развела какой-то химический препарат, обработала им всю квартиру, а остатки слила в унитаз. Но, к несчастью, забыла спустить воду! Тут является с работы муж, заходит в туалет. А он там лю- бит покурить, газетку почитать. Ну, сел он, закурил. И горящую спичку, не глядя, бросил в унитаз. А этот клопомор как вспыхнет синим пламенем! Ему там, значит, все и опалило... Просто ужас какой-то!
Производим первичный осмотр потерпевшего и убеждаемся, что дело нешуточное. Кожа облезла, обгорела, клочьями висит. Закутали мы его в специальную простыню, уложили на носилки:
— Ну что, дорогой, поехали в институт Склифосовского...
А он в ответ, ничего не соображая от боли, кроет все тем же матом! И так всю дорогу до клиники. Особенно же проклинает эту «дуру проклятую», которая, якобы, «нарочно все подстроила». О том, что всю бригаду душит смех, и говорить нечего. С другой стороны, жалко человека, пострадавшего ни за что, ни про что...
Вообще с химическими препаратами связана масса происшествий. Выезжаем мы, помню, как-то в шесть часов утра по вызову в Институт химической промышленности, что на улице Казакова. Случилось же там следующее. В столь ранний час там трудятся одни уборщицы — выносят мусор, моют, вытирают пыль. А тут какието студенты вчера вечером свалили в туалете в унитаз известный всем карбид. Ничего не подозревающая уборщица подходит к унитазу и сливает туда воду. В этот момент карбид соединяется с водой. Раздается взрыв. И все это бьет прямо по ногам уборщицы. Естественно, нужна немедленная помощь.
А сколько было страшных случаев, связанных со смертью человека... Никогда не забуду, как на станции метро Комсомольская какой-то мужчина бросился под колеса поезда, и ему отрезало голову. Мы приехали только лишь для того, чтобы констатировать смерть (кстати, это не столь уж и редкое явление). Ну, словом, на краю платформы сгрудилось огромное количество народа. Мы уложили тело на носилки и направились к выходу. Но — не можем протиснуться сквозь толпу! Никакие уговоры не помогают. Наш фельдшер начинает злиться. И, наконец, не выдерживает. Вытаскивает изпод простыни отрезанную голову и трясет ею перед зеваками:
— Ну, что столпились? На это желаете посмотреть? Тогда смотрите!
Средство, конечно, экстраординарное, что и говорить... Но — действенное! Через секунду толпы, как и не было, словно корова языком слизнула. Только так мы и смогли пройти. Но, правда, потом нам досталось от главного врача Скорой:
— Вы что, с ума сошли? Что за кощунство, что за издевательство над останками погибшего?
Или вот, скажем, интересная история, связанная с выездом к умирающему раввину в Марьину рощу. Сегодня там построен великолепный Еврейский центр, а тогда на том же месте находилась деревянная, невзрачная синагога. Причем, что характерно, в этот день все выезды нашей инфарктной бригады были почему-то связаны со священнослужителями...
Итак, мы приезжаем в Марьинорощинскую синагогу. Смотрим, лежит старик раввин лет восьмидесяти пяти. Жалуется на боли за грудиной. Делаем ему электрокардиограмму, ставим диагноз — инфаркт миокарда. А вокруг уже собрались члены местной еврейской общины, молча наблюдают за нашими действиями. Мы говорим:
— Ну что, нужна немедленная госпитализация.
И вдруг председатель общины заявляет:
— Видите ли, раввин — человек не мирской, он не может находиться в обычной больнице. Поэтому хотелось бы попросить вас вот о чем: нельзя ли организовать круглосуточное дежурство ваших специалистов-медиков прямо здесь, в синагоге? Платить мы вам за это будем в три раза больше, чем вы получаете там у себя.
Врачи — люди, как известно, небогатые, дают согласие. Начинается дежурство. А где-то уже через пару дней пациенту становится хуже. И нам пришлось все же настоять на том, чтобы отвезти его в больницу, где он, к сожалению, скончался.
Но выезд в синагогу мне запомнился такой вот примечательной деталью. Я обратил внимание на то, что в углу стоит целая батарея откупоренных, но почти полных водочных бутылок, в каждой из которых недостает по сто, сто пятьдесят грамм. Я недоумеваю:
— Что бы это могло значить?
Старший общины отвечает:
— Видите ли, когда люди приходят сюда с просьбой к раввину прочитать поминальную молитву, в конце ее полагается пригубить чуть-чуть водочки. Но с рюмочкой ведь не придешь. Вот они и приносят кто поллитровку, кто четвертинку...
— Ну и куда же, — спрашиваю, — все это добро девается? Неужели так зазря и пропадает?
— Да нет, — говорит старший, — вон, видите, дворник с метлой, на ногах еле-еле стоит? Вот он и занимается остатками, не просыхает день и ночь!
Неплохо устроился, думаю! Главное, чтобы обо всем этом водочном изобилии не прослышали какие-нибудь окрестные алкаши...
Но самое удивительное, что в тот же день, как я сказал, мы получаем вызов уже от другого священнослужителя, а именно, попа из Подмосковья. Приезжаем. Ситуация схожая — батюшке лет восемьдесят с лишним, инфаркт миокарда, требуется срочная госпитализация. Но в ответ то же самое:
— Батюшка — человек не мирской, в больнице лежать не может. Так что, пожалуйста, дежурьте прямо здесь. Мы в долгу не останемся.
Но тут уже мы настояли на своем, и священника всё же отвезли-таки в больницу.
Что характерно, как в первом, так и во втором случае с нашей инфарктной бригадой поступили, в полном смысле слова, по-божески. А именно, каждому из нас был вручен симпатичный, приятно хрустящий конвертик: врачу — потолще, фельдшерам и водителю, соответственно потоньше. Мы, конечно, не посмели отказаться, что тут говорить — святые деньги!
Таким образом, для полноты картины нам бы, очевидно, следовало побывать по вызову еще у какого-нибудь прихворнувшего муфтия, но дело ограничилось раввином и попом...
Или, вот скажем, такой интересный случай из нашей практики. Неподалеку от метро Таганская находился в свое время цех по производству колбасы (да он, по-моему, там и сегодня есть). Что означал тогда для нас вызов на подобное предприятие, догадаться не трудно. Мы обожали выезжать на такие, к примеру, объекты, как знаменитая Бабаевская кондитерская фабрика или рыбный комбинат на Варшавском шоссе... В данном же случае нас вызвали по поводу того, что на человека обрушилась коровья туша, в результате чего он получил значительные повреждения. На самом деле все оказалось несколько не так. Потерпевшего мы обнаружили в местном медпункте, где выяснилось, что туша по нему всего только скользнула, не причинив ему особого вреда. А сам он оказался никем иным, как начальником данного предприятия. И пока мы его смазывали йодом, у дверей медпункта в тревоге столпился весь трудовой коллектив цеха.
Мы их вскоре успокоили — все в порядке, не волнуйтесь, ваш начальник жив-здоров. А сам он подзывает к себе какую-то женщину и указывает ей на нас:
— Короче, надо бы ребят колбаской угостить, подбери-ка там, что получше.
Она пожимает плечами:
— Я-то не против, но как пронести её через проходную?
Но мы, врачи, — народ находчивый. Подумаешь, проблема!
И предлагаем потерпевшему:
— Ложитесь, пожалуйста, на носилки. Вот так, поудобнее. А теперь давайте вашу колбасу.
Приносят колбасу. Мы обкладываем ею пациента с головы до ног, накрываем его одеялом, и, торжественно пронеся носилки через проходную, направляемся к своему белому рафику. Весь коллектив, естественно, высыпал на улицу. Еще бы, ведь любимого начальника увозят на Скорой! Мы, сознавая всю серьезность момента, не спешим, не суетимся. Вдруг колбаса от тряски вывалится на асфальт? А пациент, напротив, как-то странно ерзает и дергается на носилках, и, чуть не плача, подгоняет:
— Да поскорее же! Скорее! Умоляю вас!
Нам непонятно, что это, мол, с ним? И только когда мы вкатили носилки в салон, все прояснилось. Едва лишь мы закрыли дверцы, пациент отбросил одеяло и начал расшвыривать в стороны весь свой колбасный гарнир, матерясь, на чем свет стоит. Оказывается, колбаса была, как говорится, с пылу с жару, и наш бедный благодетель чувствовал себя лежащим, словно на горячей сковородке! Сказать, что мы смеялись, глядя на все это, значит, ничего не сказать. Мы хохотали. Мы рыдали. Мы стонали, не в силах остановиться до тех пор, пока не отвезли его домой. Зато уж вскоре на Центральной подстанции Станции скорой помощи был устроен истинно колбасный пир!
Но такова судьба врача, что едва ли не на следующий день ты становишься участником совсем другой истории, в которой уже не до смеха... А именно, приезжаем мы по вызову на Мясницкую к одинокой старушке, у которой тяжелый отек легких. Положение почти безнадежное. Человек, что называется, погибает прямо у нас на глазах. Начинаем работать, пытаемся вывести ее из критического состояния. В числе же всех этих процедур имеет место одна, связанная с применением наркотиков. Больной в итоге наших действий становится чуть-чуть полегче, она благодарит нас со слезами на глазах:
— Спасибо, милые, спасибо, родные...
Как-то сам собой завязывается задушевный, доверительный разговор. Лекарства лекарствами, но, бывает, что словесная терапия, особая атмосфера общения исцеляет порой лучше всяческих медикаментов. И вот постепенно выясняется, что наша милая пациентка была когда-то хорошей знакомой Сергея Есенина. А точнее даже, по ее словам, более чем просто знакомой. Что она тогда была еще и замужем. А дело было в Петрограде, в печально знаменитой гостинице Англетер. Тем утром они с Сереженькой договорились выпить вместе чаю. А Сережи что-то всё нет и нет. Что делать, пошли к нему в номер. Смотрят, дверь закрыта изнутри. Стучат, никто не открывает. Забеспокоились, позвали... полицейского. Так она выразилась — именно полицейского, а не обычного советского милиционера! Дверь взломали. И видят, что Сереженька Есенин висит на карнизе в проёме окна на каком-то шнуре...
Что здесь, правда, что нет — судить не мне. Возможно, все это был чистый вымысел, возможно — лишь причудливая аберрация каких-то реальных событий. А может быть (чем черт не шутит) и вправду наша пациентка имела какое-то отношение к судьбе поэта?
Главное-то ведь не в этом, а в том, что больной и одинокий человек получил возможность наконец-то излить душу, поделиться сокровенным — и, тем самым, может быть, в какой-то мере заглушить страдания и боль.
Впрочем, все наши попытки лишь немного продлили жизнь подруге Есенина. Спустя какое-то время — новый вызов по тому же адресу и тот же неутешительный диагноз — отёк легких, сердечная недостаточность. Как мы ни старались, увы, старушка скончалась в своей собственной квартире.
Хотя подобных летальных исходов в моей практике было достаточно, этот случай почему-то запомнился особо. Дело, конечно не в Есенине, а в этом человеке из раньшего времени, яркий образец которого и представляла из себя наша милая пациентка...
С другой стороны, вверять человеку, не посвященному в медицину, право самому решать, как поступать в той или иной экстремальной ситуации, касающейся его здоровья, тоже достаточно рискованно — будь он даже семи пядей во лбу. Выше я уже упоминал о тех случаях со священнослужителями, которых по причинам особого рода нельзя госпитализировать и чем это порой заканчивается. Нечто подобное произошло и со знаменитым советским писателем, патриархом, можно сказать, социалистического реализма Ильей Эренбургом. Было ему в то время где-то уже лет под восемьдесят. И вот как-то на даче ему стало плохо. Наша инфарктная бригада, явившись по вызову, сделала ему электрокардиограмму и обнаружила у классика обширный инфаркт миокарда. Естественно, мы тут же предлагаем отвезти его в больницу. Эренбург ни в какую:
— Нет, везите меня домой!
Привозим его на улицу Горького, ныне Тверскую. В дом номер восемь, где расположен книжный магазин Москва. Заносим на носилках на четвертый этаж. А на второй день узнаю, что И. Эренбург скончался. Не знаю, что могло бы быть, окажись он вовремя в больнице. История не знает сослагательного наклонения. И все-таки осталась горечь от несбывшегося.
Я ведь смотрел на Эренбурга, как на божество, на небожителя, на книгах которого воспитывался с юности. А видел пред собой немощного старика со всеми признаками старческого увядания. Другое дело его дух — все тот же сильный, несгибаемый, непреклонный, не имеющий, казалось, никакого отношения к этому бренному телу. Уж что-что, а на своём он умел настоять! Настоял, увы, и в этот раз.
Если же начать вспоминать, с какими удивительными, необычайными просьбами и требованиями к нам порой обращались за все годы моей службы в Скорой...
Ну, как мне было, скажем, не откликнуться на крик души некоего незадачливого мужа, оказавшегося в трудной щекотливой ситуации? А дело обстояло так.
Приезжаем как-то по вызову. В дверях встречает нас немолодой, чем-то очень взволнованный мужчина. В постели лежит женщина лет сорока пяти без признаков сознания. Ставим ей диагноз — тяжелейшее нарушение мозгового кровообращения, так называемый стволовой инсульт. А надо сказать, что в те годы существовало строжайшее предписание на этот счет, запрещающее нам, медикам Скорой, транспортировку больных с вышеуказанным диагнозом. С позиций неврологов того времени, таких больных нужно было «выдерживать» на месте две-три недели до тех пор, пока их состояние не стабилизируется. И только после этого их можно было класть в больницу. Так что, исходя из данной ситуации, нам ничего не оставалось, как, оказав больной первую помощь, возвращаться на дежурство. И тут вдруг мужчина обращается ко мне с умоляющим выражением на лице:
— Доктор! Ради Бога, помогите! Прошу вас как мужчина мужчину! Дело в том, что эта женщина — моя любовница. Пришла ко мне домой и — вот... А завтра из отпуска приезжает моя жена с двумя детьми. Представляете, что здесь начнется, когда они увидят эту женщину в нашей супружеской постели? Что хотите делайте, но оставлять ее у нас нельзя никак!
Я, признаться, задумался. С одной стороны, увозить пострадавшую — значит нарушить инструкцию. Не увозить — тогда здесь завтра начнется такое, что может обернуться и кое-чем пострашнее инсульта... Впрочем, лазейка все-таки нашлась. Согласно предписанию, больных со стволовым инсультом полагалось, так или иначе, забирать из общественных мест. И в самом деле, что прикажете делать с человеком, у которого инсульт случился, скажем, в учреждении, в чужой квартире или попросту на улице? Дожидаться две недели? Так мы и оформили пострадавшую — «инсульт в чужой квартире». Надо ли говорить, с какими выражениями благодарности провожал нас незадачливый муж-любовник...
Вообще же, что касается любовно-эротической тематики, то этого за долгий срок работы мне пришлось повидать более чем достаточно. Были ситуации юмористические и трагические, а бывали и такие, что сразу и не разберешь. Ну вот, к примеру, срочный вызов ночью. Приезжаем. Видим женщину, лежащую в постели всю в крови. А рядом на подушке — вдребезги разбитая люстра. У постели стоит, покачиваясь, мрачного вида субъект. Мы спрашиваем у него, мол, что случилось и откуда столько крови.
И вдруг он, ничуть не смущаясь присутствием посторонних, бросается на пострадавшую и, изрыгая дикий мат, начинает мутузить ее кулаками:
— Ах ты, сука! Да я тебя, заразу, вообще сейчас убью!
Мы, естественно, в полном шоке. Наконец, опомнившись, оттаскиваем пьяного от кровати:
— Ты что, с ума сошел? В тюрьму захотел? Что ты с ней сделал? Говори!
В итоге выясняется, что заподозрив свою благоверную в измене, сей доморощенный Отелло, подогретый винными парами, не нашел ничего лучшего, чем сорвать с потолка люстру и «врезать» ею, по его словам, «этой суке по черепу». И надо сказать, врезал он основательно. Голова потерпевшей представляла собой кровавое месиво...
Но, конечно же, своеобразным апофеозом вышеназванной тематики стал, на мой взгляд, потрясающий случай, имевший место в Марьиной роще. Дабы сразу же снять с себя возможные упреки в смаковании кровавых подробностей, скажу, что все это — не вымысел, не досужие фантазии доктора Элькиса, а строго документально запротоколированные факты. И если кого-либо смутят проявления звериной дикости и немотивированной жестокости в среде наших с вами соотечественников, я, право же, здесь не причем. Отсутствие культуры отношений — штука страшная! Недаром сказано: «Сон разума рождает чудовищ». Что поделаешь, если разум спит? Прошу только поверить, что и у нас, скоропомощников, нервы отнюдь не стальные. И те дикие сцены, которые нам доводилось наблюдать во время выездов, надолго выбивали нас из колеи, несмотря на, якобы, присущий нам профессиональный цинизм... Уверяю вас, что это далеко не так. Все случившееся в том деревянном домике на окраине Марьиной рощи вызвало у меня, повидавшего виды, с трудом сдерживаемый приступ тошноты...
Представьте себе лежащего в луже крови (а точнее сказать в море крови) молодого человека, как выяснилось — в стельку пьяного. Он был настолько пьян, что даже не почувствовал, как разъяренная его изменами и пьянками жена, потеряв голову, опасной бритвой отхватила ему член! А затем почему-то швырнула его... в открытую форточку. Правда, придя в себя, она сама позвонила и в милицию, и в Службу 03. Когда мы явились на вызов, нам пришлось ходить в полном смысле слова по крови. Такого жуткого кровотечения мне еще не доводилось видеть ни разу за всю свою практику! Я, признаюсь, уже и не верил, что парня удастся спасти... Не теряя времени, в бешеном темпе проводим все необходимые реанимационные мероприятия и, уложив пострадавшего на носилки, везем его в Институт Склифосовского. Привозим в так называемую шоковую палату, где за пострадавшего вплотную принимаются врачи. А мы сидим и ждем, чем это кончится — ведь жалко парня, что ни говори.
Но тут вдруг выясняется, что не только мы одни переживаем за его судьбу. В коридоре появляется молоденький милиционер, в руках у которого — целлофановый пакетик. А в пакетике находится не что иное, как... злополучный ампутированный член! Мы, ничего не понимая, хлопаем глазами.
А он рассказывает:
— Знаете, ребята, пока вы там с ним занимались, я услышал от его жены, что она выбросила член в окно. И так мне жалко стало мужика! Выхожу на улицу, смотрю — лежит. Ну, я его в пакетик и — сюда. А что? Может, попробовать его как-то пришить? Ведь жалко парня, а?
— Нам тоже жалко, — говорю, — но, к сожалению, подобной операции пока еще не делают. Так что, увы и ах.
Конечно, в нынешние времена такая операция — не редкость. Но тогда, тридцать лет назад...
Вот и суди теперь: что собой представляет так называемая душа народа? С одной стороны — дикая ярость и жестокость в состоянии аффекта, с другой — невероятно трогательная забота в отношении совершенно чужого человека, попавшего в беду!
Право же, как только вспомню, как бережно и осторожно нес молоденький сержант тот целлофановый пакетик, на душе теплее делается. Не про таких ли сказано: «Мир не без добрых людей».
Что же касается нас, скоропомощников, которым, так сказать, на роду написано творить добро, мы, и творим его по мере сил, стараясь не особенно изумляться тем необычайным событиям, свидетелями и участниками которых мы являемся по зову долга...
Рассказанный же ею эпизод, связанный с самоубийством знаменитого поэта, вызывает по ассоциации всю ту массу попыток суицида (как удавшихся, так и не удавшихся), которые мне довелось наблюдать в течение многих лет скоропомощной практики. Расскажу лишь о нескольких, поражающих своей необычностью и странностью, хотя самоубийство уже само по себе есть нечто в высшей степени загадочное и необъяснимое.
Так, скажем, вызывают нас однажды в старый полуразвалившийся клоповник в район станции метро Таганская. На чердаке этой битком набитой коммуналки милиция обнаружила два трупа — старика и старушку, сделавших себе самое настоящее... харакири.
Больше всего нас поразило то, что чета мирных советских пенсионеров, решивших свести счеты с жизнью, избрала для этого столь экстравагантный и невиданный у нас доселе способ. Черты лица у них были вполне европейскими, ничто как бы не выдавало в них приверженцев древнего самурайского кодекса Бусидо. Дело в том, что вскрытие брюшины сопровождается чудовищной болью и достаточно продолжительной агонией. Зачем, с какой целью эти люди добровольно подвергли себя таким нечеловеческим мукам, так и осталось загадкой.
А как, например, стереть из памяти ту кошмарную картину, которую мы застали однажды на Мясницкой, явившись туда опять же по вызову милиции? Оказывается, некий мужчина средних лет решил покончить с собой, спрыгнув с балкона пятого этажа с надетой на шею петлей из рыболовной лески. Леска же эта оказалась достаточно прочной для того, чтобы отрезать ему голову в момент падения. Таким образом, по прибытии мы обнаружили тело самоубийцы, разделенное на две части: голова — в одном углу двора, остальное — в другом...
Или взять, допустим, вызов по адресу Бобров переулок, 6, что в районе метро Кировская, ныне Тургеневская — огромный дом дореволюционной постройки, принадлежавший некогда какой-то страховой компании.
Если чета самоубийц с Таганки предпочла довольно-таки экзотический и древний способ ухода из жизни, то случай суицида на Кировской был осуществлен на, так сказать, достаточно современном уровне. А именно, человек обмотал себя проводами и включил высокое напряжение. По сути, устроил себе электрический стул. Ну что тут скажешь? Остается только разводить руками, еще и еще раз поражаясь неистощимой изобретательности самоубийц...
А тот удивительный случай в Бутырской тюрьме, как я думаю, надолго запал в память не только мне, но и всем другим сотрудникам нашей выездной бригады. Вызвал же нас никто иной, как сам тогдашний начальник Бутырки полковник Иванов. Дело состояло в следующем.
В тюрьме содержался опасный преступник, бывший майор химических войск, на совести которого было шесть изнасилованных и зверски убитых им женщин. Его поймали, осудили, он признал свою вину, был полностью изобличён, и, разумеется, приговорён. Но, видимо, все, им содеянное, не прошло бесследно даже для его звериной психики. Иначе, с чего бы он тогда смастерил из каких-то обрывков импровизированную веревку и повесился у себя в камере? Но в тот же самый момент это заметили охранники и мигом вытащили его из петли. Осмотр показал, что у неудавшегося самоубийцы, который к нашему приезду находился без сознания, повреждено несколько шейных позвонков. Помню, полковник Иванов умолял, чуть ли не на коленях:
— Ребята, что угодно делайте, только спасите его! Только спасите!
Было, конечно, странно, что начальство столь печется о преступнике, который был до этого приговорен к расстрелу. Но врач — не моралист, а гуманист. Наша задача — спасать людей вне зависимости от того, кто он такой и что из себя представляет... Так что пришлось изрядно попотеть, включив все имеющиеся у нас реанимационные ресурсы. И результат не замедлил себя ждать — самоубийца ожил и пришел в сознание. А, осознав, что остался жив, он вдруг начал страшно материться:
— Так вас и так, зачем вы, суки, гады... это сделали? Я все равно себя убью своей рукой!...
Такого отборного мата в свой адрес я в жизни еще не слыхивал. Тем не менее, доставили мы этого товарища в психосоматическое отделение Института Склифосовского. Что с ним стало после, я не знаю, да меня это особенно и не занимало. Хотя, конечно, с чисто научной медицинской точки зрения этот казус представлял определенный интерес...
Вообще же утрата интереса к жизни, стремление к смерти — не столь уж редкий случай. Помню, оказались мы как-то на выезде у одной симпатичной старушки из тех, о которых говорят «добрая душа». Видя, с каким усердием мы стараемся ей помочь, она вдруг просит со слезами на глазах:
— Сынки, ребятки, ну зачем это? К чему вам со мной мучиться? Я уже старенькая, пожила свое, мне хватит... Прошу вас, дайте умереть спокойно у себя в постели. А мы ей:
— Ну что ты, бабуля! Ты еще поживешь! Слово даем! И не таких на ноги ставили! Ладно. Подняли мы ей давление, поставили капельницу, уложили на носилки. Несем вниз по лестнице с пятого этажа. Развер
нуться негде, теснотища страшная, одно слово — хрущоба. И вдруг на уровне третьего этажа бабуля резко вырывает из своей вены капельницу. Мы в крик:
— Бабушка, что ты делаешь? Сейчас, сейчас, один момент!...
А она:
— Я же сказала вам — не хочу жить! Устала я от этой жизни, не могу...
И, как ни прискорбно, уже в салоне скорой помощи наша милая бабуля испускает дух. Тут уже мы бессильны, несмотря на все наше новейшее реанимационное оборудование. Можно ли заставить силой человека жить, если он сам стремится умереть?
Нечто подобное мне довелось увидеть и чуть позже, когда мы, явившись по очередному вызову, увидели лежащий на диване труп мужчины с проволочной петлей на шее. Как он исхитрился удавиться сидя на диване, до сих пор в толк не возьму. Жена его (теперь уже вдова) естественно в слезах:
— Вы знаете, такое горе...Но... Я могу его понять... Он знал, что у него — рак, опухоль, что нет никакой надежды. И он не захотел терпеть все эти страшные мучения и боль...
В связи со всем этим, как бы сама собой, должна теперь возникнуть столь модная в наше время тема эвтаназии — мягкого, безболезненного ухода из жизни с помощью специального врача. Очень сложно сказать что-то однозначное по этому поводу. Я — врач, воспитанный по советским моральным меркам, что бы о них сейчас не говорили. И то, что сегодня происходит в той же благополучной Голландии, где официально разрешена эвтаназия, для меня — значимая моральная дилемма. С одной стороны, действительно, каждый человек вправе сам таким образом решать свою судьбу — если он, прежде всего, психически нормален и, во вторых, если к этому необратимому шагу имеются веские основания. Но, повторяю, как врач, воспитанный советской системой, впитавший нравственные принципы советской медицины с ее культурой отношения к больному, я идею эвтаназии до конца принять не могу. Считаю, что врач должен биться за жизнь пациента до последнего, пока еще есть хоть какая-то надежда. Потерял надежду — потерял, по сути, всё.
Помню, был такой ужасный случай. Человеку объявили, что у него облитерирующий эндартериит, грозящий гангреной левой ноги, когда единственным выходом остается ее ампутация. Он так подавлен этим известием, что уже не владеет собой. Перспектива быть одноногим инвалидом представляется ему немыслимой, невыносимой. И он решает все покончить одним махом — бросается под колеса поезда в метро. Но чудом остается жив. Однако при этом ему отрезает... здоровую правую ногу. А спустя какое-то время, в полном соответствии с диагнозом, производится ампутация и его левой ноги, пораженной гангреной... Комментарии, как говорится, излишни.
Но, как я уже не раз говорил, трагическое в нашей жизни так тесно переплетается с комическим, что порой не знаешь, смеяться или плакать.
Так, некая девица по причине несчастной любви решила покончить жизнь самоубийством, бросившись вниз головой с Крымского моста. И намерение свое исполнила. Но не учла, во-первых, что ее шубка из синтетики сыграет при падении роль парашюта, а во-вторых, при приводнении все та же шубка превратится и в своего рода спасательный круг. Синтетика-то ведь не тонет. Таким образом, в итоге в конце ноября месяца посредине Москвы -реки вопит благим матом незадачливая самоубийца:
— Спасите! Помогите! Тону!
И куда только делось ее страстное желание покончить с жизнью! Ледяная вода — отличное отрезвляющее средство...
Ну, ладно, Скорая приехала. Стоим на берегу. Но что же делать дальше? Лодки у нас нет. Пожарных с лестницами тоже нет. Минут сорок ушло на то, чтобы в ночной темноте отыскать лодку с лодочником. Привозят потерпевшую.
Мы в то время (это было в 1964 году) разъезжали по Москве на машинах марки ЗИС-110. Заносим бывшую самоубийцу в ЗИС, снимаем с нее мокрую одежду, начинаем растирать. А одеяла у нас тоненькие были, в них не отогреешься. Так и простучала она зубами от холода всю дорогу в больницу. Дрожит она всем телом, а глаза у нее, вижу, так и светятся, так и горят каким-то сумасшедшим светом. И такое в них страстное желание жить, что все ее «страдания», приведшие к столь безрассудному поступку, наверняка покажутся ей теперь никчемной, глупой ерундой.
И если справедливо выражение: «Чужая душа — потемки», то все, что касается женской (а тем более, девичьей) души — это просто какая-то тьма египетская...
Никогда не забыть тот давний уже вызов в Большой Златоустьинский переулок, где как раз за 42й больницей стоял большой жилой дом, в котором проживала некая армянская семья. Звоним. Нам открывает девушка-армянка дивной красоты. И заявляет следующее:
— Никакая Скорая мне уже помочь не в силах. Я выпила аконитин и очень скоро умру.
— Да брось ты! Сейчас промоем тебе желудок, и все будет окей!
Откуда же было нам знать в то время, что такое аконитин и в чем его особенность? А она неуклонно стоит на своем:
— Поймите, все теперь бессмысленно. Аконитин — это конец.
Мы видим — дело вроде бы нешуточное. Срочно связываемся с Центром по лечению острых отравлений. Нам сообщают, что названный препарат применяется только в научных опытах с целью того, чтобы вызывать у подопытных животных искусственную фибрилляцию желудочков сердца и последующую неминуемую смерть.
Тут требуются небольшие пояснения. Сердце (миокард) нормального здорового живого существа бьется, как правило, ритмично. Все его желудочки сокращаются в строго установленном порядке. А когда этот четкий ритм по той или иной причине нарушается, становится хаотичным, мускулатура сердца резко расслабляется, и сердце начинает как бы трепыхаться. Таким образом, мощный мышечный орган по перекачке крови превращается в дряблый вялый беспорядочно трепыхающийся мешочек. В итоге кровь уже не циркулирует по сосудам, наступает смерть. Вот что такое фибрилляция. Но не все так безнадежно даже в этом случае. Для того чтобы спасти больного, нужно произвести так называемую дефибрилляцию, что и делается с помощью сильнейшего электрического разряда...
Таким образом, когда мы услыхали от южной красавицы, что она приняла препарат, вызывающий фибрилляцию, паралич сердечной мышцы, мы ей просто не поверили. Да и откуда бы она его взяла? На всякий случай сбегали в машину за своим дефибриллятором
— чем черт не шутит... И тут, видим, девушка начинает умирать прямо у нас на глазах. Причем, судя по ритму сердечных сокращений, именно от этой проклятущей фибрилляции! Значит, она говорила правду. Прикладываем к груди дефибриллятор, бьем по ее сердцу мощным электрическим разрядом. Самоубийца приходит в себя. И, что самое жуткое во всей этой истории, находит в себе силы даже улыбнуться посиневшими губами:
— Ребята, зря вы это делаете. Все напрасно. Я — сотрудник Института общей терапии. И уж, поверьте, знаю лучше вас, как действует аконитин...
Ну, мы, естественно ее не слушаем, опять пускаем в ход дефибриллятор. И так — шесть раз подряд! Шесть раз она, казалось, уходила, и шесть раз мы ее возвращали с того света. Но на седьмом победил аконитин. Фибрилляция оказалась необратимой. Мы ничего не понимали. Как? Зачем? За что? Как это может быть, чтобы во цвете лет погибла молодая красивая девушка?
Мы были в шоке. Позднее выяснилось, что она выпила не более не менее как... сто двадцать (!) смертельно опасных доз аконитина. Надо ли говорить, в каком шоке была ее семья.
Так и не удалось узнать, что же толкнуло девушку невероятной красоты на столь чудовищный поступок. Но, с одной стороны, кто был вправе запретить ей поступать со своей жизнью так, как ей заблагорассудится?
А где-то года через два я вновь приехал по вызову в этот дом. Старик — отец той девушки — меня, конечно, не узнал. Но ее брат оказался не столь забывчивым. Еще бы! Мы тогда бились за жизнь его сестры два с лишним часа. И он теперь, открыв нам двери, обращается ко мне:
— Скажите, доктор, это не вы к нам тогда приезжали?
— Да, это был я...
Причиной же для вызова послужил сердечный приступ у его отца. Диагноз — инфаркт миокарда. Мы отвезли его в больницу, но о дальнейшей его судьбе мне ничего не известно.
Продолжение следует
