Успешный музыкальный продюсер — о том, как звезды мирового шоу-бизнеса выступили в поддержку Pussy Riot
Чтобы разобраться в истоках своей нынешней гражданской активности, расскажу немного о своей биографии.
С детства я верил в то, что живу в самой лучшей, самой свободной стране на свете. Любое противоречие этой вере, любая фальшь и ложь вызывали болезненное изумление. Телевизор в нашем доме появился в 1966 году перед английским мировым чемпионатом по футболу. Было непонятно, почему комментаторы постоянно клянут зарубежных футбольных судей — даже когда для этого нет оснований и наша сборная играет откровенно плохо? Почему вроде бы правильные слова на партийных съездах говорят монотонно и уныло казенным языком такие серые, скучные, угрюмые и испуганные люди? Помню визит Брежнева на Кубу, пылкие речи бородатого красавца Кастро, визги восхищенной красивой толпы, ликование стройных девушек в мини-юбках. «Вот это настоящий социализм!» — восторженно думал я, «вот где свобода, равенство и братство». Примерно в то же время я впервые услышал пластинку «Битлз», привезенную другом родителей — капитаном дальнего плавания, и меня эта музыка взбудоражила и восхитила с первых тактов. И мне было непонятно и обидно — почему хороший и добрый композитор Никита Богословский презрительно называл битлов навозными жуками. Многообразие мира было для меня ценностью с детства, и я мечтал увидеть всю планету. При этом всегда хотел гордиться своей многонациональной страной. Когда наши спортсмены одерживали красивые триумфальные победы, от звуков советского гимна наворачивались слезы радости.
Во время учебы в МГУ мне советовали не слишком часто ходить в церковь на Ленинских горах — дескать, вычислят «товарищи из органов». Поскольку школьной закалки двоемыслием у меня не было (в Грузии, где прошли школьные годы, советской власти в «московском» понимании фактически не было), такие рекомендации ранили и удивляли меня. Особенным ударом стало осознание того, что мою мечту увидеть весь мир осуществить почти невозможно. Как-то в аспирантуре, выбрав экологическую специализацию как наименее идеологизированную, я сделал доклад на московской сессии мировой комиссии по окружающей среде и развитию. Вскоре председатель комиссии, премьер-министр Норвегии Гро Харлем Брундтланд пригласила меня на сессию в Лондоне. Меня не выпустил партком факультета — сказалась репутация «идеологически неблагонадежного». Вот, например, такой случай. Я навещал отца — военного инженера-ядерщика в госпитале. И был потрясен рассказами его соседа по палате — вертолетчика с ампутированной ногой, о том, как они уничтожали афганские деревни с женщинами и детьми. И стал рассказывать об этом всем своим сокурсникам. Многие от меня шарахались, а кто-то докладывал кому следует.
Доклад Горбачева на съезде КПСС в 1985 году, положивший начало перестройке, вызвал у меня настоящую эйфорию. Годы перестройки были, наверное, самыми романтическими и активными в моей жизни. Казалось — все возможно, все впереди, настоящая свободная жизнь только начинается. Я основал Ассоциацию содействия экологическим инициативам, объездил весь мир, организовывал социально-экологические экспертизы, отправлял советских экологов и активистов природоохранного движения во все концы земли. В эти же годы я впервые проявил себя как музыкальный продюсер, еще и не зная такого слова и уж точно не подозревая, что это когда-то станет моей профессией. Соединяя в одной концертной программе ансамбль русской народной музыки Дмитрия Покровского с «Арсеналом» или ансамблем «экологического джаза» Пола Уинтера, я считал это продолжением своей собственно экологической активности, понимая главную идею экологии как идею сосуществования, сочетания несочетаемого, диалога и поиска гармонии.
В какой-то момент мне показалось, что я могу поспособствовать развитию моей страны в направлении свободы и демократии. Тогда эти слова не казались пустым звуком. Моя экологическая активность стала активно сочетаться с политической журналистикой. Два больших интервью с опальным тогда Ельциным для австрийской прессы (с австрийским журналистом Вернером я подружился в экологических экспедициях), интервью с другими российскими «демократами», с сепаратистскими лидерами республик Прибалтики, репортажи для австрийских и немецких газет — все это, как мне казалось, способствовало лучшему пониманию нас в мире.
Но, пожалуй, самым полезным делом тех лет стала моя активность по помощи детям, больных лейкемией. Увидев передачу Александра Политковского о плохо оснащенной минской гематологической больнице, где умирали дети из чернобыльской зоны, я был потрясен. Тут же нашел Политковского, буквально за два-три дня познакомился с главными гематологами страны, слетал в Минск, и уже через неделю на очередном крупном экологическом конгрессе в Германии говорил только об этом. Инициировал фонды «Дети Чернобыля» в Германии, Австрии и Швейцарии, познакомился с тамошними медицинскими светилами. И уже буквально через месяц-два началась программа отправки детей и их родителей из минской клиники в лучший немецкий гематологический центр во Франкфурте. Более того, туда же поехали на стажировку врачи, медсестры. Всем этим руководил замечательный человек Валентин Герайн, главный детский гематолог Германии, русский немец из Казахстана, он горы свернул в обучении минских врачей передовым методикам и в переоборудовании Минского гематологического центра. Мы подружились с Сашей Политковским, мы были так рады, что кому-то смогли помочь, и после напряженной совместной работы жена Саши Аня поила нас чаем.
Когда 19 августа 1991 года утром объявили о ГКЧП, не верилось, что все может повернуться вспять. Я был тогда в Питере, быстро вернулся в Москву — и сразу на баррикады к Белому дому. Там было очень страшно порой, особенно когда медсестры разносили какие-то влажные повязки и предупреждали о скором начале химической атаки. Но каково же было ликование после провала путча, многие сотни тысяч счастливых людей на улицах, флаги, слезы, объятия. Сейчас принято над этими «какие лица» иронизировать, но да! — еще раз — какие лица были у людей!
Потом были 90-е, во многом не оправдавшие наших наивных надежд. Кровавые события 1993 года, чеченская война. На смену романтическим руководителям перестройки и ранних 90-х стали приходить какие-то мутные и зловещие персонажи.
С передачей власти Путину стало ясно — мы проиграли. Я самого начала не верил не только в его прозорливость «спасителя страны», я даже не верил его элементарную вменяемость. Эти пустые глаза после взрывов домов, «Норд-Оста», Беслана, садистский юмор. Произошли трагичные для меня лично события. Странной смертью умер Щекоч — Юрий Щекочихин, мой любимый журналист всех времен. Застрелили Политковскую — Аню, когда-то поившую меня чаем.
После долгого перерыва мы встретились с Сашей Политковским на похоронах, и он сказал, что наша чернобыльская эпопея была одним из главных дел в его жизни.
С годами нарастало чувство безнадежности. Одним из главных факторов управления обществом стал страх. Но признаваться в трусости неприятно — и многие модные, успешные и все понимающие люди прятали свой страх под маской снобистского презрения к «политике». Быть граждански активным стало не cool. Почти вплоть до 2011 протест стал уделом «демшизы» и нескольких отстраненных о власти политиков. Я не молчал, когда спрашивали — говорил. Вот цитата из одного моего «промоутерского» интервью журналу «Афиша» 2004 года: «В телевизоре 90-х лица были разные: глупые, умные, алчные, одухотворенные. Но чувствовалось, что они говорят от себя. Сейчас появилась масса «голов», которые, хлопая глазками, говорят то, что надо. Идет безобразное сращение квазисоветского гэбизма с животным капитализмом. Россия сегодня — самая реакционная страна в мире».
Через семь лет людей разбудил Медведев. Да-да! Разбередил надежды, породил иллюзии. Либеральная риторика, первое большое интервью — «Новой» («вы никогда никому ничего не лизали» — сказал он Муратову). Хотелось верить. У меня лично все крупные музыкальные фестивали с участием государства состоялись именно в «медведевскую оттепель». Многие надеялись, что «само сдрейфует куда надо, Путин тихонько удалится». Кстати, недавно прочел то же самое в статье одного из самых реакционных, охранительных и агрессивных «запутинцев» — дескать, гнать надо Медведева — если бы не его заигрывания и намеки, не расхорорились бы либерасты, сидели бы тихо. Окружение Медведева усиленно педалировало уверенность, что он пойдет на второй срок, и уже «по-настоящему». Как бы не так. И в результате — протест: «Больше — не хотим. Что за издевательские игры? Надоело терпеть это унижение!» На Болотную и Сахарова я выходил с плакатом «Так был ли гексоген в Рязани?». Для меня этот вопрос важнее, чем фальсификации на выборах. Имеем ли мы дело с упырями и убийцами, или просто с противниками демократии, жуликами и ворами? Я ходил на все митинги, но протестные хедлайнеры, их речи и кричалки меня не очень окрыляли. Мне был гораздо ближе «ОккупайАбай», это роение прекрасной молодежи — бесстрашной и думающей, проявившей способность к самоорганизации. Непотерянное поколение.
Pussy Riot оказались смелее, точнее остальных. Я был в восторге от их акции на Лобном месте, перевел песню на английский, услышал первые восторги западных музыкантов. «Панк-молебен» в ХХС я понял и принял не сразу. К православию как стержню русской истории и культуры я отношусь с уважением.
Но после репортажа Филиппа Дзядко из суда я проникся ситуацией, стал читать стенограммы судебных заседаний. И какой-то момент стал не только осуждать абсурдный судебный фарс, но и сильно сочуствовать самим девушкам. И это предопределило мои действия — я стал говорить с крупными западными музыкантами, писать им письма. Питер Гэбриел, Стинг, Патти Смит, Джонни Роттен, Питер Хэммилл, Марк Алмонд, Билли Брэгг, Энтони Хегарти — вот далеко не полный список моих собеседников и корреспондентов.
За два дня до суда попросил вмешаться Пола Маккартни. Все крупные английские музыканты и менеджеры говорили — не суйся. Маккартни — это безнадежно. Он — буржуазный, осторожный, ценит дружбу с королями-президентами. Он в лучшем случае заступится за зверюшек. И я всем этим советам внимал, пробиться к Маккартни даже не пробовал. Но перед судом не выдержал и написал Маккартни страстное и убедительное письмо. Ведь это — главный артист планеты для нескольких поколений россиян, единственный деятель культуры, которого Путин в качестве гида водил по Кремлю, а потом пришел к нему на концерт из Кремля на Красную площадь. Через час (!) я получил от него ответ. Хороший, страстный текст поддержки. Спонтанный и от всего сердца. Никакого политиканства, никаких долгих раздумий.
С нашими поп-звездами все понятно — они стремятся быть там, где сила, деньги, покровительство. К вере это почти не имеет отношения. Для этих людей вера или оскорбленность этических и эстетических чувств — просто камуфляж, даже если они сами это не до конца осознают. Там сильнее страх и желание «не выпасть из обоймы».
В реакции музыкантов на дело Pussy Riot и есть еще один существенный нюанс, отличающий наших музыкантов от их западных коллег. Западные звезды воспринимают Pussy Riot как «коллег по цеху», в письмах к девушкам называют себя их «собратьями-музыкантами». У нас же преобладает пренебрежительное отношение к Pussy Riot как к музыкальной группе. «Глупая жестокая власть сделала из выскочек-дурочек героинь» — вот преобладающая у нас оценка, по-моему. Честно говоря, мне такая реакция кажется разочаровывающе провинциальной — здесь смешиваются и ревность, и снобизм, и незнание настоящей рок-культуры, неумение и нежелание увидеть в простом и как бы «корявом» высказывании акт современного искусства.
Я не считаю PR хулителями веры. И не сразу искренне поверил этим девушкам. Но сейчас их акция мне кажется не разрушительной, а очистительной. Их речи в суде стройнее, мощнее и «моральнее», чем речи властных и антивластных политиков и церковных авторитетов. PR безусловно судили за разоблачение только начавшего крепнуть союза Путина с новой квазигосудаственной идеологической и, как оказалось, карательной организацией — РПЦ. Союза, спекулирующем на «святом», «вековом», «историческом», «национальном» ради создания прочного и выведенного из-под критики «сакрального» фундамента для самодержавия, придания монархического облика главарю гангстерской шайки. Pussy Riot ударили в самую точку, вскрыли гнойник. Обеспечили оптику для того, чтобы пороки сегодняшней власти и сливающейся с ней РПЦ проявились с такой ослепляющей резкостью.
Все это не означает того, что нужно мириться с атаками на православие. Есть те, кто радостно потирает руки — «вот как опозорились на весь мир, скоты православнутые». Лучший ответ им — не агрессия, не державная спесь, не тюрьмы и мордобой, а реформирование церкви на основе истинно христианских ценностей и реальное отделение ее от государства. Если это произойдет — я верю, что православные попомнят добрым словом Надежду, Марию и Екатерину.
Но я сомневаюсь иногда, да. Не сомневаются только фанатики. К чему все это приведет? Нужна ли была обществу эта хирургия, это вскрытие? Ведь хирургия — радикальный и опасный метод. Может спасти, а может и погубить последнюю надежду. Сейчас рано делать выводы. Эта история не завершилась. Время покажет.
