Год назад в США возник обычай отмечать 20 октября как день письма. Твиты с хэштегом #WhyIWrite (Зачем я пишу?) заполнили сеть. Не вижу причин, почему бы этот американский праздник не сделать международным. Предлагаю ряд заметок как раз на эту тему: зачем писать?
От письма к пишущему. Homo Scriptor
Ф. Петрарка признавался: "Для меня писать — значит жить, и надеюсь, что так будет до последнего мгновения" [1]. На другом полюсе находится гоголевский маленький человек, для которого жить значит переписывать. "Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего не существовало". Между гением Возрождения, оставившим четырнадцать томов сочинений, и Акакием Акакиевичем, не оставившим ничего, кроме чернильницы и перьев, есть лишь то общее, что писание для них обоих было образом и смыслом жизни.
Но сколь разные жизненные установки и мотивации у этой беспредельной преданности письму!
Это и есть главный вопрос скрипторики: кто пишет и зачем? Скрипторика — это антропология и персонология письма именно в его радикальном отличии от устного слова.
Антропология письма
Если письмо есть форма отсутствия пишущего, то зачем человеку быть там, точнее, убывать туда, где его нет? Начнем издалека, с трех форм жизни. Животное отличается от растения тем, что осваивает пространство, свободно передвигается в нем, отделяется от своего "здесь", открывает для себя "там" и "туда". Человек отличается от животного тем, что осваивает время, свободно передвигается в нем, отделяется от своей укорененности не только в "здесь", но и в "сейчас", открывает для себя "тогда" и "потом". И память, и воображение, и язык, и культура вообще — это способ человека выйти из замкнутости своего настоящего. Он обживает памятью свое прошлое и воображением — свое будущее.
В меру своей внутренней свободы каждое существо мучительно переживает несвободу. Животное томится в клетке, у него развивается невроз заточения. Человека тяготит не только пространственное, но и временное заточение, у него развивается невроз уходящего времени, родственный клаустрофобии, страху замкнутого пространства. Запертый в настоящем, я чувствую убывание себя, убивание себя временем. Я хочу жить на просторах времени, странствовать в прошлое и будущее, помнить других, ушедших, и оставаться в памяти тех, кто придет вслед за мной. Так возникает ценность следа. След — это самая общая категория моего бытия вне меня, это среда, хранящая меня в отсутствии меня самого.
Животные оставляют разнообразные следы в пространстве, что отмечено разветвленной народно-охотничье-научной терминологией: погрызы, порои, прикопы, потаски (от "таскания")… Есть специальная область — трасология (от франц. trace), наука о следах, которая имеет немалое значение для криминалистов, археологов, зоологов, охотников. В палеонтологии эта дисциплина называется ихнологией (от греч. ichnos, след). Значительная часть информации о древнейших организмах, которой мы располагаем, была получена благодаря изучению их следов. След — это категория не только пространства, но и времени, он хранит материальную память об организме в отсутствии его самого.
Вся наша жизнь отпечатана во множестве следов — визуальных, тактильных, а также чувственно не воспринимаемых: молекулярных, вибрационных… За человеком не только следует его энергетическая аура, но и его трасосфера, помеченное им пространство, которое сохраняет память о нем и после смерти. Множество царапин, трещин, вмятин, запотеваний, исходящих от его прикосновений, дыхания, шагов… Всю эту совокупность материальных эманаций человека в окружающий мир и можно назвать трасосферой. Было бы интересно, пользуясь современной техникой, охватить весь этот "следовой шар" человека, причем не только в предметном мире, но и в восприятии и памяти других людей, начиная от рукопожатий и любовных объятий и кончая воздействием его личности на окружающих. Есть люди с огромной трасосферой, которая светится их "славой", и есть люди неприметные, с маленькой трасосферой. Но вообще бесследных нет.
Животное, как правило, оставляет свои следы невзначай, как следствие процессов жизнедеятельности, таких, как поиск пищи, рытье норы, устройство гнезда. Некоторые животные (например, собаки и кошки) намеренно помечают свою территорию, пользуясь запасом "чернил", которые им выделила природа. Но у человека эта "следопись" превращается в лейтмотив существования: не просто следствие, но цель жизненного процесса. Причем в отличие от животного, которое "следит" в пространстве, человек "ослеживает" себя во времени, т.е. стремится оставить как можно более прочный след, переживущий его самого. Невроз времени порождает следопись как попытку фиксации себя в вечности, стремление быть в будущем для настоящего и в прошлом для будущего, т.е. помещать себя впереди и позади своего местонахождения во времени. Если ненамеренные следы-последствия роднят человека с животным, то именно целенаправленная следопись делает его человеком — существом, преодолевающим время.
Есть люди "следоодержимые", трасоманы, как, например, китайский император Цинь Шихуан, усыпальницу которого охраняют тысячи терракотовых воинов в натуральную величину. Особая разновидность такой одержимости — скриптомания, потребность оставлять письменные следы. Из всех материалов самый времяупорный — письменное слово, поэтому пишущий и имеет право сказать о себе словами Пушкина: "Я памятник себе воздвиг нерукотворный". Впрочем, одно, ключевое слово здесь неточное: письменность, рукопись — это именно рукотворный памятник. У Горация в "Exegi monumentum…", которое вольно перелагает Пушкин, сказано точнее:
"Создан памятник мной. Он вековечнее
Меди, и пирамид выше он царственных".
Нельзя путать скриптоманию с графоманией. Обычно графоманом называют бездарного сочинителя, который ищет публикации и славы, это форма тщеславия. А скриптоман может быть и великим писателем, гением, просто у него потребность непрестанного выражения себя в письме. В этом смысле скриптоманами были Ф. Петрарка и С. Киркегор. Можно ли отнести к этой категории Льва Толстого и Александра Дюма, почти сверхъестественно производительных, написавших десятки и сотни томов? Это спорный вопрос. Их интересовало многое другое: женщины, хозяйство, педагогика, война, роскошь, путешествия, театр... Но в какой-то степени само писательское призвание, видимо, неотделимо от навязчивой потребности увековечивать себя в скриптах.
Прислушаемся к австрийской писательнице Ингеборг Бахман (1926 — 1973), которая так свидетельствует о смысле своего бытия (почти дословно повторяя цитированного выше Ф. Петрарку):
"Я существую только когда пишу. Когда я не пишу, я ничто. Когда я не пишу, я — это не я. И тем не менее, когда я пишу, вы не можете меня увидеть. Никто не может меня увидеть. Можно увидеть режиссера, певца, актера, когда они снимают фильм, поют, играют, но процесс письма остается невидимым" [2].
Здесь твердо заявлены два, казалось бы, несовместимых принципа: писатель существует только когда он пишет, благодаря письму, — и в то же время его нет в письме, он невидим для окружающих, в отличие от "устных" исполнителей, которые присутствуют в том, что делают, и видимы для окружающих. Для писателя именно "отсутствие" оказывается наиболее сильной формой самореализации.
Во всяком письменном сообщении скрыто личное утверждение, которое можно выразить так: "Я с вами, хотя физически меня здесь нет. Я преодолел пространство и время, чтобы передать вам и всем читающим то, что вам необходимо знать. Это настолько важно, что моего голоса и личного присутствия недостаточно, поэтому я пишу. Я хочу, чтобы даже после меня и независимо от меня это знание передавалось другим". Такова имплицитная посылка письменной формы сообщения, особенно если оно предназначено для печати. Можно сказать, что это не сугубо личностная, но антропологическая предпосылка письменной коммуникации, свойственная пишущему человеку вообще, независимо от его личного намерения.
Персонология письма
Наряду с антропологической предпосылкой у письма есть еще и психологическая и персонологическая мотивация. Л.С. Выготский, следуя за В. Вундтом, подчеркивает принципиальное отличие письменной речи от устной. "...Письменная речь в существенных чертах развития нисколько не воспроизводит историю устной речи.., не есть также простой перевод устной речи в письменные знаки... <...> Она есть алгебра речи, наиболее трудная и сложная форма намеренной и сознательной речевой деятельности"[3]. Алгебра оперирует условными символами, отвлеченными от конкретных арифметических величин. Точно так же письмо отвлекается от конкретной ситуации устной речи, от означаемых и самого говорящего.
Именно абстрактность письменной речи затрудняет ее мотивацию для ребенка: "исследование приводит нас к выводу, что мотивы, побуждающие обращаться к письменной речи, еще мало доступны ребенку, начинающему обучаться письму"[4]. Действительно, ребенок еще не ощущает никакой личной потребности в письме. Все, что он хочет выразить, он может выразить речью. Когда же возникает эта потребность? — Именно на руинах "золотого детства", на переломе к отрочеству (примерно в 11–14 лет), когда теряется чувство непосредственной связи с окружающим миром, когда возникает тема утраченного и невозвратного детства, обостренное чувство проходящего времени и чувство одиночества, отторженности от окружающих. Тогда-то чаще всего и начинают вести дневник, испытывая потребность в письменной речи как своеобразной компенсации утраченного душевного единства с миром, с родителями, с кругом сверстников. Письменная мотивация возникает вместе с саморефлексией, расколом себя на субъект и объект. Мой текст — это я вне меня, то вне-я, которое я могу писать и переписывать, работать над ним, выходя из-под власти времени и пространства.
Я приведу одну из первых записей "Дневника" Анны Франк, где раскрывается мотивация письма определенным моментом становления личности (ей только что исполнилось 13 лет):
"Мне просто хочется писать, а главное, хочется высказать все, что у меня на душе. "Бумага все стерпит". Так я часто думала в грустные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда деваться. /…/ Я никому не собираюсь показывать эту тетрадь в толстом переплете с высокопарным названием "Дневник", а если уж покажу, так настоящему другу или настоящей подруге, другим это неинтересно. Вот я и сказала главное, почему я хочу вести дневник: потому что у меня нет настоящей подруги! Надо объяснить, иначе никто не поймет, почему тринадцатилетняя девочка чувствует себя такой одинокой. /…/ Откровенно поговорить мне не с кем, и я вся, как наглухо застегнутая… Вот зачем мне нужен дневник" (20 июня 1942 г.)
"То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места" (Анна Франк). Эта попытка куда-то себя деть, спастись бегством от настоящего, и невозможность найти себе место здесь и сейчас — открывает перед девочкой инобытие письма. Она нашла выход — дневник, и дает ему имя своей воображаемой подруги, обращаясь к нему "милая Китти!" Письмо — речь одинокого человека, который хочет закрепить свое бытие в отчужденном мире и находит для этого соразмерную форму самоотчуждения в тексте.
Будущее письма
В наше время быть — значит писать, т.е. производить знаки, выводящие за пределы собственного тела и включающие скриптора в глобальную семиосферу. Скриптизация жизни — не только индивидуальное занятие, но и поступательное движение всего человечества, бытие которого все более переходит в разнообразные формы записи, прежде всего электронные. Человек, проводящий значительную часть своей жизни у компьютера, становится по роду занятий скриптором своего бытия. Скрипторика — самосознание и самоутверждение пишущего класса, к которому начинает принадлежать подавляющее большинство.
В 21 веке письмо и печать (так называемая "трехмерная", 3D print) все более становятся прямыми производительными силами, приводящими в действие новую индустрию. Если верить технологическим проекциям не столь отдаленного будущего, заводы и фабрики превратятся в гигантские принтеры, изготовляющие любые материалы и объекты с заданными свойствами. Пока что трехмерная печать еще не по карману частным пользователям, но вскоре и на домашнем принтере можно будет "впечатывать" тексты в реальный мир. Производить — значит печатать. В компьютер вводится полная информационная матрица желаемого объекта, а из принтера выходит сам объект, сработанный из любой материи: воздуха, земли, мусора, пыли, поскольку сборка производится на уровне частиц и атомов. Такие словотворные, вербальные объекты уместно назвать вербъектами (verbjects) или принтоидами (printoids). Можно будет напечатать все что угодно: от одежды и мебели до органов человеческого тела, а в перспективе — дом, улицу, город и целую планету, лишь бы был заказчик и адрес получателя.
Субъект возвращается...
Если раньше писательство было уделом немногих, призванием профессиональной элиты, то теперь практически каждый грамотный человек становится пишущим в той же мере, что и читающим. Так, число активных пользователей социальной сети Фейсбук достигло двух миллиардов, а русскоязычной сети "Вконтакте" —четырехсот миллионов. Среди читателей особую популярность приобретают разнообразные формы скриптизации личного бытия: дневники, мемуары, биографии и автобиографии, исповеди, блоги, "истории из жизни". Соответственно растет теоретическое понимание роли письма в самоопределении субъекта. Темы, связанные с writing the self ("писанием себя"), self-inscriptio ("вписанием себя"), selfie (фотографированием себя) все больше привлекают внимание филологов, культурологов, философов, социологов.
Письмо становится едва ли не самым главным и аутентичным способом самореализации. И вместе с тем оказывается, что письмо — это способ уйти от своей идентичности, придать ей новое измерение, размножить себя в виртуальных личностях, альтернативных жизненных историях. Сеть создает новые возможности для виртуализации и мультипликации индивида, выявляя в нем способность быть не собой, присутствовать в тексте благодаря своему отсутствию. В этом контексте выглядят архаичными традиционные теории письма, настаивавшие на его вторичности по отношению к устному, "живому" слову. Но морально устаревает и грамматология, провозгласившая письмо самодовлеющей игрой различий, радикально устранившая из него личность, "кто". Для миллиардов людей проблема самореализации через письмо психологически и экзистенциально самая насущная.
Нынешнее возвращение к субъекту письма, Homo Scriptor, не повторяет или только отчасти повторяет идеи экзистенциализма 1930–1950–х годов, утверждавшего личную ответственность, ангажированность, вовлеченность пишущего. Современную персонологию отличает от персонализма тех десятилетий именно понимание субъекта как не-присутствия, как процесса, который совершается через письмо и не может быть отождествлен с "выбором себя" в ситуации вне письма. Субъект письма — это не индивид, сидящий перед листом бумаги или перед экраном компьютера; он не присутствует ни дома, ни на службе; не подлежит ни эмпирической, ни экзистенциальной верификации. Это субъект, становящийся таковым именно через систему замещающих его знаков, — транссубъект.
Например, Пушкин, каким мы знаем его по совокупности его творений, вбирает в себя множество персон, его замещающих и отсутствующих в бытии или присутствующих лишь отчасти и фиктивно, таких, как Иван Белкин, Вильям Шенстон, Джон Вильсон, Ипполит Пиндемонти, лирический герой и повествователь "Евгения Онегина", лирическое "я" "Медного всадника" и т.д. Транссубъект — это субъект, заключенный в длинный ряд кавычек, общее место всех своих заместителей, лицо, составленное из множества масок и все же к ним не сводимое[5].
Характерно, что новейшее исследование Петера Хехса "Писать себя" так определяет три последних исторических периода в развитии этой темы: "поиск аутентичности" (середина ХХ века, экзистенциализм); "смерть субъекта" (конец ХХ века, постструктурализм и грамматология); "субъект умер, да здравствует субъект" (1985–2010)[6]. Это воскрешение субъекта уже в новом, сверхиндивидуальном измерении и образует предпосылку перехода от грамматологии к скрипторике.
Мы еще не умеем по-настоящему говорить об этом транссубъекте, о том, кто такой "Пушкин" и что такое "пушкинское" — не как биографические реалии, но как субъектные категории самого письма. Мы сбиваемся либо на биографический язык внеписьменного субъекта, либо на грамматологический язык бессубъектного письма. Важно осознать, что субъект письма возвращается, но в скрипторике он преломляется через призму своих реинкарнаций, он несет значимые следы своих исчезновений и замещений. Это уже другой субъект, проявляющий себя именно в формах своего отсутствия. Скрипторика раскрывает глубину того самоотвержения, небытия, через которое пишущий проходит на пути к читателю — и к иному себе [7].
Михаил Эпштейн
