Став взрослым, я прочту у Паустовского: «В детстве смертельно интересен каждый человек». Точно. Не было для меня человека интереснее, чем отец. И он это чувствовал, видел. Вот и теперь, когда пишу эти воспоминания
(на сайте они будут размещены в пяти частях – прим. ред.), главным персонажем моего детства выступает отец.
Рузский район (Московская область)
1952-й год. Подмосковье. Дорохово, Старая Руза, Голицыно… В то время – большие деревни.
Отец носит погоны старлея, но в военных городках мы не живём. Там – боевые офицеры с семьями, а отец – военный строитель. Топограф-геодезист, он закладывает так называемый нулевой цикл. Фундаменты. Фундаменты чего? Он знает только, что это площадки. То ли для противоракетной обороны, то ли для радиолокационных станций. В любом случае – стройки сверхсекретные.
По сравнению с Муромцево подмосковные посёлки убоги. Порушенные дома, заполненные водой воронки от бомб и снарядов. Здесь гораздо реже светит солнце, чем в Сибири. Оттого всё выглядит серо и даже мрачно, особенно поздней осенью и зимой. Московская мгла, о которой писал Уэллс. А мы приехали как раз под осень.
Мы снимаем угол у одинокой старушки Марфуши. Она предупреждает родителей, что за мной нужен глаз да глаз. Нельзя мне ходить в лес. Всего семь лет прошло после войны…
Родители велят читать книги. Иду в деревенскую библиотеку. Выбираю записки путешественников. Миклухо-Маклай, Пржевальский, Арсеньев… Читая, словно смотрю кино. Мечтаю походить по земле, побывать в других странах, но уже в том возрасте понимаю, что это невозможно.
В 11 лет я даже приблизительно не предчувствую, кем могу стать. Могу только сказать сейчас, какие качества у меня развивались. Мне нравится наблюдать. Я подолгу бываю один, отсюда – склонность осмысливать увиденное. Я легко иду на риск, хотя сознаю опасность. Иногда пытаюсь себя остановить и – не могу. Любопытство, желание что-то попробовать, что-то испытать – это сильнее.
Конечно, скоро я нарушаю родительский строгий режим, захожу в лес и… О, это надо было видеть! На каждом шагу траншеи, землянки. И какая-то странная слизь и противные мелкие белые черви. Только спустя годы я пойму, что это были трупные черви. Слизью покрыты истлевшие сапоги, ремни, другие части обмундирования. А также металлические предметы: каски, бляхи, детали оружия. Эти находки вызывают у меня дрожь восторга. Тащить их в дом нельзя. Храню свою коллекцию сразу за огородом, уверенный, что никто меня не видит. Я недооцениваю бдительность Марфуши. Старушка сдаёт меня родителям. Отец пугает: тут полно неразорвавшихся мин…
Отец покупает мне у местных маленькую клетку. Хочет, чтобы я увлёкся ловлей птиц. А я сам как в клетке… Какое-то время мне это нравится. Ставлю сразу за огородом ловушку с приманкой. Снегирь ли синица садится – дверца клетки – щёлк!
Мне быстро надоедает противный запах птичьего помета. И вообще не нравится держать кого-то в неволе. Но вылазки в лес с клеткой дают возможность заниматься раскопками. Хотя это и раскопками назвать нельзя. Всё, что я нахожу, ещё не успело погрузиться глубоко в землю.
В отличие от увлечения ловлей птиц тяга к книгам только возрастает. Я запоем читаю о Робинзоне Крузо, уверенный, что это не вымысел. Правда, никак не могу понять, куда он девал пойманного дельфинчика. Неужели съел? Образ Робинзона слегка меркнет. Но потом я прощаю его – должен же он был что-то есть, пока не встретились козы. Между прочим, козы как раз и вызывают сомнение, а был ли такой Робинзон? Я уже в том возрасте понимал, что козы на острове водиться не могли.
В Подмосковье у меня проклёвывается интерес к русской истории. Особенно люблю читать о Суворове. Однажды на какой-то вопрос отца шутливо отвечаю словами офицера из свиты фельдмаршала: «Не умею доложить». Случается это в присутствии гостей. В отличие от Суворова отец доволен.
Детство – это всегда путешествия, пусть даже за околицу. И всегда – открытия.
В Дорохово я первый раз увижу голливудский фильм.
Кинотеатр – в какой-то обшарпанной хибаре. Билеты продаются без указания рядов и мест. Кто раньше входит, тот и садится, где свободно. Сеансы только по выходным. Зрителей раза в два больше, чем мест. Дикая давка в дверях. Кое-как пробираюсь в зал. Но в проходах стоят взрослые. Многие курят. Ничего не видно, нечем дышать.
Мне везёт. Фильм останавливается в самом начале. Рвётся киноплёнка. Зал топает, орёт киномеханику: «Сапожник!» Я протискиваюсь к тому месту, откуда виден экран.
О Тарзан! Он потрясал даже взрослых. Эти схватки со львами, с крокодилом… Всё происходящее на экране воспринималось как взаправдашняя реальность.
На другой день забираюсь на берёзу, привязываю к ветке толстую верёвку, хочу прыгнуть на другую берёзу. Но верёвка не раскачивается. Как же это делал Тарзан? Понимаю, что прыгнуть, как Тарзан, не получится, и всё же пытаюсь. В результате на теле нет живого места. Что ж, Тарзан бы тоже поцарапался, если бы в джунглях росли берёзы.
Школа здесь необычная. Мало того что похожа на барак. Учителя какие-то странные. Когда что-то объясняют, сами заглядывают в учебник. Или по тетрадке читают. Среди них много мужчин, один без руки, у другого чёрная повязка на глазу, третий ковыляет на протезе. Но все добрые, двоек не ставят.
Наш классный руководитель, географ, самый странный. У него поранена трахея. В горле – дырка. Прежде чем что-нибудь сказать, он затыкает эту дырку пальцем. Говорить ему трудно, поэтому он немногословен. Он назначает меня редактором стенной газеты.
Что главное в стенной газете? Нарисовать на листе ватмана заголовок, остальное вырезается из газет и наклеивается. Прежде всего наклеивается портрет Сталина. А я предлагаю нарисовать портрет вождя. Странно, но географ соглашается: «Ладно, попробуй, только ты понимаешь, что нужна абсолютная точность?»
Для полной точности я рисую по клеткам. Стенгазета занимает первое место в конкурсе.
У нас в классе одни хорошисты и троечники. Отличников и двоечников нет. Все равны. Но теперь я как бы выделился. Панченко (имени не помню) обзывает меня Ерёмой. Следом начинают обзывать и другие. У меня, безобидного существа, закипает злость. Я начинаю материться. Может, теперь мне придумают какое-нибудь другое прозвище? (Здесь все мальчишки матерятся и мало кого называют по имени). Но я остаюсь Ерёмой, и Панченко теперь мой личный враг.
Виталий Ерёмин
