Став взрослым, я прочту у Паустовского: «В детстве смертельно интересен каждый человек». Точно. Не было для меня человека интереснее, чем отец. И он это чувствовал, видел. Вот и теперь, когда пишу эти воспоминания
(на сайте они размещены в пяти частях – прим. ред.), главным персонажем моего детства выступает отец.
Рузский район (Московская область)
Взрослые ведут свои секретные разговоры, уверенные, что их никто не слышат дети. А зря. Ещё в Муромцево я узнаю, что у меня может появиться ещё один, второй брат. Отец неуклонно идёт к своей цели, не сомневаясь, что у него будет ещё один сын. А мама колеблется. У неё свои причины, которые в то время мне не понятны.
В Дорохово она делится своими сомнениями с Марфушей. Старушка говорит тогда свою знаменитую фразу, которая входит в семейные предания: «Где двое, там и третий проболтается».
Со мной никто не советуется, даже в шутку. Да и чего ради?
Так появляется Боря – Боренька.
Вовочка и Боренька получают общее прозвище. Братья-кролики.
Прибавление в семействе оборачивается для меня сокращением личного времени и личной свободы. Маме надо помогать. Теперь ей некогда заниматься Вовочкой, а тому всего три года. Маме надо высыпаться, значит, нужно заниматься и Вовочкой и Боренькой.
Раз в неделю и по праздникам родители ходят в гости. Или принимают гостей. Они заняты, братья-кролики – на мне.
Отец встаёт утром и – на работу. Придёт с работы, помашет перед Боренькой погремушкой, покачает Вовочку на ноге, поужинает и – спать.
Психологи утверждают, что до девяти лет ребёнок не способен любить. Он только пользуется вниманием и любовью. То есть, накапливает в себе способность любить, и только после девяти лет начинает эту способность проявлять.
Я люблю братьев больше, чем родителей. Это совершенно точно.
Я это чувствую в сравнении, потому что у меня нет любви к родителям. Я понимаю, что они самые близкие мне люди. Кроме них я никому не нужен. Но это нельзя назвать сыновней любовью. Детская любовь к родителям – это благодарность и привычка. А у меня вместо благодарности – обида. Вместо привычки – опять-таки обида: почему вы так долго были неизвестно где? Почему я жил у бабки и не был вам нужен?
Я хочу поговорить с ними на эту тему. После такого разговора всё могло бы измениться. Но они ведут себя так, будто ничего не было. Только мама иногда… Нет, об этом не сейчас… Как-нибудь потом… И только отец почему-то всё чаще и совсем не к месту говорит: «Не судите, да не судимы будете»…Неужели что-то чувствует? Тогда тем более, почему не поговорить? Считает меня ребёнком, который его не поймёт? Или не считает нужным обсуждать такие вещи со мной, ребёнком 12 лет?
Мой школьный враг Панченко, первый начавший называть меня Ерёмой, что-то задумал – предлагает дружить. Но у него такая морда… трудно поверить. На большой перемене он завлекает меня в каморку, где уборщица ставит ведро и швабру, и что-то говорит, говорит… какую-то ерунду, потом выскакивает и закрывает за собой дверь. Что делать? Кричать? Кричу. Но на перемене в школе такой гвалт. Меня не слышат. Звонок. Наступает тишина, бью в дверь кулаками, кричу.
Дверь открывает уборщица. Захожу в класс, а там уже все знают, что учудил со мной Панченко. Смех. Географ выясняет, где я был. Снова смех.
После уроков я подкарауливаю Панченко. Я знаю, где он живёт. Он убегает в свой огород, на свою территорию, но я вторгаюсь, догоняю его.
Мне ещё не приходилось драться. Нет никаких навыков. Видел только, как отец бил Кособрюхова. Но я так драться не умею. Я неуклюже валю Панченко в снег. Он орёт, у него раскрыт рот, и я хочу, чтобы он заткнулся. Я затыкаю ему рот снегом. Кормлю его досыта…
Географ пишет в дневнике приглашение родителям.
Отец даже не спрашивает, что произошло.
– Снимай штаны.
Я смотрю на маму, ищу спасения.
– Не сходи с ума, – говорит мама отцу.
– Снимай штаны! – повышает голос отец.
Меня уже трясёт.
– Прекрати! – повышает голос мама.
Куда там! Отец хватается за широкий офицерский ремень с металлической пряжкой. Позже я пойму, что куда хуже узкий ремень. Но пока страшнее этого ничего нет. Отец пытается ударить меня, мама хватает его за руку. Один его замах, другой, третий. Пряжка обжигает мне щёку. Кровь…
Отец отбрасывает ремень. Мама плачет. Я смотрю на себя в зеркало. Щека становится синей, глаз заплывает.
– Как он пойдёт в школу? – кричит мама.
Марфуша советует приложить к щеке сырое мясо.
Ни фига этот компресс не помогает. Синяк сойдёт только недели через две. Панченко пускает слух, что это он меня отделал. Прямо в классе показываю, что это враньё. Ломаю о голову Панченко указку. Но странно – географ почему-то не вызывает родителей. Похоже, что-то понял про отца.
Я жду, когда отец скажет что-нибудь примирительное. А он месяц на меня даже не смотрит, а потом говорит совсем не то, что я хочу услышать.
– Заруби себе на носу. Если ещё кого-нибудь побьёшь, получишь по первое число. А если тебя кто-нибудь побьёт… – тут он сделал паузу… – я добавлю.
Я озадаченно молчу. Я не понимаю. Если драться нехорошо, зачем тогда отец бил Кособрюхова? Значит, ему можно, а мне нельзя?
У меня много вопросов к отцу. Например, зачем ему обязательно три сына? Почему мы живём в сорока минутах езды от столицы нашей родины, а ездим туда только к сёстрам мамы и только чтобы побегать по магазинам? Почему нигде не бываем? Ни в музеях, ни в театрах?
Позже я прочту у Паустовского: «В детстве смертельно интересен каждый человек». Точно. Не было для меня человека интереснее, чем отец. И он это чувствовал, видел. Почему же я не был интересен ему?..
Мы скоро уедем из Дорохово в Старую Рузу. Так что с Панченко я не успею помириться. Но я буду вспоминать его без зла, даже почти с благодарностью.
Если бы не он, я не знал бы, что мама может броситься меня защищать. Не знал бы, что бывают такие тонкие учителя, как географ…
Ну, и наконец, не узнал бы с неожиданной стороны моего загадочного отца.
Виталий Ерёмин
