Любящему выпить, страдающему то сердцем, то желудком пожилому человеку государственные бумаги привозили на дом. Считалось, что он «работает с документами», а он подписывал их не читая.
Понятно, о ком речь. Все слишком откровенно. Даже смешно, что автор, избегая ответственности, дал этим хорошо нам знакомым людям псевдонимы: Фамусов, Софья, Молчалин.
Имена, конечно, можно дать любые. Но текст не спрячешь. За такие речи… (конец фразы утрачен. — Ред.).
Кто Грибоедова не читал, тот, придя на премьеру Таганки, подумает, что это — про нас, и только с перепугу замаскировано под ХIХ век.
Это, конечно, про нас; но, к сожалению, пьесе без малого 200. И значит, «это» не изменилось совершенно. Разве что к худшему (шпионов было меньше, а жучков не было совсем).
В 1823 году пьеса «Горе от ума» была признана политической, а значит — опасной. Ее запретили. Она уничтожала систему. Точнее — уважение к ней.
Потом Советская власть долгие годы подносила пьесу доверчивым школьникам как сатиру на проклятый царизм. И, может быть, искренне не понимала, что она (Советская власть) — это они: Молчалин, Фамусов, Скалозуб.
Но многие понимали. И были душою с грубияном-Чацким:
Где, укажите нам, отечества отцы,
Которых мы могли б принять за образцы?
Не эти ли — грабительством богаты…
Более честный и современный текст трудно написать.
* * *
Быть может, этот наивный восторг перед смелым человеком, который громко и не стесняясь в выражениях клеймит власть, — этот восторг мешал потом согласиться, что Чацкий — дурак.
Аргументы, бесспорно, были убедительны: что ж он не разглядел Софью? что ж он мечет бисер перед свиньями?..
А Христос перед кем метал? Не его ли зерна падали на камень, на дорогу, в сорняки?..
Считать Чацкого дураком, значит, — встать на сторону молчалиных-фамусовых. Для них тот, кто не делает карьеру, — дурак. Кто нарывается на неприятности — дурак. Кто плюет против ветра, кто говорит, что думает, — дураки. Талант у карьеристов прежний (ведь нынче любят бессловесных) и правила прежние:
МОЛЧАЛИН
Угождать всем людям без изъятья —
Хозяину, где доведется жить,
Начальнику, с кем буду я служить,
Слуге его, который чистит платья,
Швейцару, дворнику, для избежанья зла,
Собаке дворника, чтоб ласкова была.
Вроде бы молчалины правы, но душа не хочет соглашаться.
…А потом все сгнило. И начали ставить мелодраму: Чацкий любит Софью, она — Молчалина, а он — карьеру и пухлую служанку.
И вот опять «Горе от ума» — политическая пьеса! И текст сверкает как алмаз и режет как алмаз. И половина должна войти в пословицу (прав был Пушкин).
ПОЛКОВНИК СКАЛОЗУБ
Я вас обрадую: всеобщая молва,
Что есть проект насчет лицеев,
школ, гимназий;
Там будут лишь учить по нашему:
раз, два;
А книги сохранят так: для больших оказий.
ФАМУСОВ
Сергей Сергеич, нет! Уж коли зло пресечь:
Забрать все книги бы да сжечь.
Теперь не запретят. Теперь текст властям не опасен. Раньше — передавали запрещенную пьесу друг другу, переписывали в тетрадку. Теперь чуть ли не все пишут сами, самоублажаются в блогах. Те, кто раньше по бездарности и убожеству был ограничен выцарапыванием на лавочке, мазней на заборе и похабщиной в лифте, — заполонили Интернет. Включаешь компьютер — и тебе на стол вываливается дерьмо из всех лифтов планеты.
Все заняты собой. Теперь политический спектакль — убийственный! — не убьет, ибо провода перерезаны.
И фамусовский рецепт стабильности можно смягчить. Книги сжигать не надо, если их перестали читать.
* * *
А чтобы никто не заблуждался, будто смотрит спектакль про ХIХ век, режиссер, проламывая четвертую стену, подает отсюда, из ХХI века, реплики персонажам.
ЧАЦКИЙ
Прямой был век покорности и страха,
Все под личиною усердия к царю.
И, разрушая условность, из зала звучит подтверждение:
ЛЮБИМОВ
Прямой был век покорности и страха.
Кого имеет в виду Чацкий — Павла I или Екатерину II — нам все равно. Но нет сомнений, что Любимов говорит о нашем времени, о Сталине.
Давно забытый таганский холодок. Когда со сцены звучало
Когда государственный муж, «работая с документами», забывает, что четвертая стена прозрачна (забывает, что мы его видим и слышим), он так откровенно излагает схему возвышения тихого, умеренного и аккуратного преемника, что публике становится даже совестно. Уж слишком откровенно, уж слишком раздеваются.
ФАМУСОВ
Безродного пригрел
и ввел в мое семейство,
Дал чин асессора и взял в секретари;
В Москву переведен через мое содейство;
И будь не я, коптел бы ты в Твери.
Ну слава богу, не в Петербурге. Хоть
* * *
Страсть Любимова к балагану не ослабла с годами. Под бравурное (и в контексте эпохи безумно смешное):
Москва!
Звонят колокола!
появляется чуть ли не главный герой современности — силовик (чуть не сказал вице-премьер) Сергей Скалозуб. В нем кипят энергия, водка и шампанское (разум, если и был, выкипел). Он страшно доволен собой, судьбой, страной, Москвой («дистанции огромного размера!»), на лице Сергея постоянная бессмысленная улыбка (я о Скалозубе), он марширует как заводной и горланит бессмертные песни Дениса Давыдова:
Я люблю кровавый бой!
Я рожден для службы царской!
Одно дело, когда такое поет победитель Наполеона гусар Давыдов. Совсем другое — когда сегодняшний наследник былых побед.
Когда же его удается втянуть в разговор… Предыдущие 150 лет реплика Скалозуба, само собой разумеется, относилась к войне 1812 года, но теперь (когда что ни день, горят памятники архитектуры, чтобы уступить место торговым центрам), публика только крякает, услышав радостное:
Пожар способствовал ей много
к украшенью!
* * *
Когда политика вырвалась с кухни сперва на площади, а потом в телевизоры, политический театр Любимова слегка захирел. На несколько лет газеты и ТВ стали острее любого спектакля. А потом скукожились.
Как вернуть пьесу в политику? Вот это самое «Горе от ума», которое кинозвезды растащили на театральные бенефисы?
РЕПЕТИЛОВ
Решись, а мы!.. у нас… решительные люди,
Горячих дюжина голов!
Кричим — подумаешь, что сотни голосов!..
ЧАЦКИЙ
Да из чего беснуетесь вы столько?
РЕПЕТИЛОВ
Шумим, братец, шумим!
ЧАЦКИЙ
Шумите вы? и только?
Ему скучно с ними. А почему? И почему нам в театре — интересно, а на митинге (если кто ходил) скучно? Талантов нет, вот беда.
А технически вернуть пьесу в политику не трудно.
Надо поднять голову, задрать нос и, произнося текст, с вызовом обращаться к царской ложе (даже если в бедном театре ее нет).
Эта пьеса бешеной храбрости.
ЧАЦКИЙ
Где, укажите нам, отечества отцы,
Которых мы должны принять за образцы?
Не эти ли, грабительством богаты?
Защиту от суда в друзьях нашли, в родстве,
Великолепные соорудя палаты,
Где разливаются в пирах и мотовстве,
И где не воскресят клиенты-иностранцы
Прошедшего житья подлейшие черты.
Да и кому в Москве не зажимали рты
Обеды, ужины и танцы?
Мы же, когда учились в школе, не представляли себе, что это все вернется. Вплоть до ужинов и танцев, где министры и прокуроры едят и пьют и пляшут в гостях у олигархов и где уста закона затыкаются даже не взяткой, а шашлыком.
В этой пьесе сказано все, что потом повторил Лермонтов в «На смерть поэта» (А вы, надменные потомки, известной подлостью прославленных отцов… Вы, жадной толпой стоящие у трона, свободы гения и славы палачи! Таитесь вы под сению закона, пред вами суд и правда — всё молчи!..).
Лермонтова за это сослали. Не за новизну, ибо, как видим, Грибоедов опередил его на полтора десятка лет. А за то, что всем понятное и многими разделяемое негодование привязал к огромному событию — к гибели Пушкина. Уже нельзя было притвориться, будто пощечина нанесена Фамусову. Ее ощутил сам Государь.
* * *
Режиссер — старый зверь. Любимову 90! Он пережил такие времена, такие ужасы, которые нам и не снились. Так возник гранитный фундамент, на котором он построил балаган. (Что спел бы сегодня о родной стране Высоцкий — его любимый актер?)
Будь пьеса написана сегодня, опубликовать было бы не просто. Пришлось бы подмигивать: мол, это про XIX век.
Но зверь не дает никакой возможности для таких иллюзий. Он сидит в партере Таганки, в своей норе, откуда его не выкурили ни Брежнев, ни Андропов; он сидит в ней 44 года (с перерывом на изгнание) и подает реплики, и отвечает Чацкому.
ЧАЦКИЙ
Не эти ли, грабительством богаты?
ЛЮБИМОВ
Эти, эти.
…Он требует от актеров ритма, рифмы, точного ударения, точного темпа. Все написано, акценты расставлены, надо только правильно прочесть.
Легкое ли дело?
Он не митингует. Он занят искусством — темп и тембр, ритм и ракурс, пластика и пространство… Почему же — за что ни возьмется — получается атака на режим, тем более грозная и побеждающая, чем больше в ней искусства? Да потому что так устроен человек. Пепел Клааса стучит в его сердце. И тем сильнее, чем меньше остается людей, которые знают, что это значит.
Это оттуда:
Как станешь представлять
к крестишку ли, к местечку,
Ну как не порадеть
родному человечку!..
Французские романсы вам поют
И верхние выводят нотки,
К военным людям так и льнут.
А потому, что патриотки.
Кричали женщины: ура!
И в воздух чепчики бросали!
Я князь-Григорию и вам
Фельдфебеля в Волтеры дам,
Он в три шеренги вас построит,
А пикните, так мигом успокоит.
Служить бы рад,
прислуживаться тошно.
Вон из Москвы!
сюда я больше не ездок.
Бегу, не оглянусь,
пойду искать по свету,
Где оскорбленному
есть чувству уголок!
Александр Минкин
