«Календари не отмечали 16 октября…» — написал поэт Наум Коржавин. И действительно, не отмечали. Но для Москвы эта дата — 16 октября 1941 года — стала особой. На неё пришёлся венец той самой «московской паники», когда город наполнили слухи, что Сталин покинул Москву, а её вот-вот сдадут немцам…
Что могу я помнить о тех днях и вообще о первых месяцах войны? Мне семь лет, я избалованная вниманием семьи московская девочка… Но, оказывается, я помню многое.
Когда началась война
Почему мы не уехали из города, который вот-вот должны захватить немцы? Не знаю. Верили, наверное, что этого не случится. По крайней мере, духа пораженчества в нашей семье не было.
Германские войска наступали. Шла планомерная эвакуация предприятий и мирных жителей из Москвы. Мы жили в самом центре, в Дегтярном переулке, и каждый день к нам приходили из домоуправления, говорили маме:
— Послушайте, у вас же маленький ребёнок. Нужно ехать в эвакуацию.
Что делать? А может, и правда?..
И мама по утрам вытаскивала из-под кровати баул-ящик-чемодан-коробку (уж и не знаю, какое подобрать слово; бабушка называла эту вещь лубянкой). Лубяная коробка из тонкой фанеры, ярко жёлтая, на двух ремнях, с большими надёжными пряжками. Крышка с трудом входила в пазы, а уж коли войдёт, то намертво. Сама по себе невесомая, коробка эта, набитая вещами, становилось неподъёмной. Вещи на шесть человек: в нашей семье четыре бабушки и мы с мамой.
Самое ценное в доме — пишущая машинка. Без неё ни шагу — мама работала машинисткой в журнале. Дворник Димитрий соорудил «по особому заказу» деревянный ящик-футляр, слово закройщик, с сантиметром в руках записывал параметры машинки: размер «талии и бёдер». С внутренней стороны войлоком обил, чтобы не растрясло в дороге. Замочек приладил, две пары ключей дал:
— Теперь, кажется, хорошо.
На полу агрегат этот и в самом деле выглядел достойно. А в дороге!.. Кто мог поручиться, что не произойдёт «небрежное обращение с ней», как написано в квитанции.
Нет, не доедем мы до этой Башкирии-Чувашии!
День проходил, и на ночь с облегчением коробку затаскивали обратно под кровать. Утро вечера мудренее. Ну немыслимо было уезжать из квартиры, в которой бабушки жили ещё до революции...
Спасительницей в некотором смысле оказалась я.
В детстве моя кожа не выносила солнечных лучей. Аллергия. Поэтому я обычно ходила в платье с длинными рукавами.
— Снимай платье, — скомандовала мама. — Надевай маечку без рукавов и беги на солнце.
Кожа быстро покрылась сыпью.
— Смотрите, у ребёнка экзема! — торжествующе объявила мама очередному визитёру из домоуправления. — А может, это дифтерит. Или скарлатина. Она всех детей в поезде заразит. Никуда мы не поедем. Нельзя нам.
В общем, так и остались в военной Москве.
Тепло буржуйки
Наш дворник Димитрий часто выручал бабушек. И на этот раз принёс доски, свалил их в углу комнаты. Предварительно установил буржуйку. Эти чугунные печи зарубежного производства появились сразу после революции. Плюсы — топить можно чем угодно. Минусы — безумно дорогие, по карману только буржуазии. Отсюда и название.
Буржуйка в одном из музеев, посвящённых истории войны
Печь, как и положено, с трубой, но, наверное, Димитрий сделал плохо, а может, доски отсырели. Кроме того, труба — в потолок! Через несколько дней наш восхитительный, с лепниной и расписными дамами, потолок стал чёрным, как в захудалой крестьянской избе. По нему пошли трещины…
На дорогущий дореволюционный паркет, под буржуйку, Димитрий положил какой-то алюминиевый лист, но всё равно паркет со временем вздыбился.
Знакомые потом ахали:
Как же вы не уберегли такой пол!
Да разве могли мы тогда думать о паркете! Себя бы уберечь.
День ото дня выживать в военной Москве становилось всё тяжелей.
Карточная система
В Москве ввели карточки. Сначала на хлеб: рабочим — по 800 г в день, служащим — по 500, иждивенцам — по 400. И на сахар: рабочим — по 800 г в месяц, служащим и детям — по 600, иждивенцам — по 400. Потом карточки появились и на другие продукты. Были и детские карточки...
Моя коллега, журналист Наталия Колесникова, которая тоже войну ребёнком прожила в Москве, какие-то карточки сберегла. В 1941 году ей было двенадцать лет, и детская рука скрупулёзно записывала в дневнике:
Карточная система введена с 18 июля 1941 года.
Другая её запись:
С середины ноября появились карточки на керосин и картофель. Семейным 6 л в месяц. Бессемейным 3 литра в месяц. Картофель рабочим и служащим 5 кг в м-ц. Иждивенцам и детям 4 кг в м-ц, с 1 ноября детям дали молочные карточки. Норма 1 л на 4 дня.
Я этих подробностей помнить не могу, мне в сорок первом было всего семь лет.
Но одно помню хорошо. Предупреждение на карточке:
«При утере не возобновляется».
Да, это было самое страшное — потерять карточки. Но их и не теряли. Чаще их воровали, пользуясь тем, что отовариваться по ним ходили старые да малые.
Нормы на продовольствие часто менялись. Удивительно, но осенью 1943 года, когда наши войска совершили прорыв, нормы на хлеб в Москве были снижены. Казалось бы, враг давно отброшен от стен Москвы, в победе уже никто не сомневался. Зачем снижать? Оказывается, потребовались ресурсы для тех районов, которые освобождаются, там же всё было разрушено…
1943 г. Одна из самых ранних моих фотографий
Полностью карточную систему в Москве отменили только 14 декабря 1947 года.
Но до этого сытого времени надо было ещё дожить.
Чем ты помог фронту?
Плакаты с такими вопросами-воззваниями были развешаны по всему городу. А что могли делать мои бабушки, старые и больные? Варить сталь у мартеновских печей? Копать брюкву на подмосковных полях? Дежурить на крышах ночью во время бомбёжек? Музыкант, зубной врач, педагог, машинистка — профессии мирного времени в годы войны оказались никому не нужны.
В семье работала практически одна бабушка Катя. Остальные (я называла их по именам), Зина, Роза и Лиза, устроились в инвалидную артель. Надомницами. Такие артели появились ещё в 20-е годы, когда было создано Всероссийское производственно-потребительское объединение инвалидов на Солянке. В годы войны работа артелей оживилась.
Бабушки плели шарфики. Пряжу примерно раз в десять дней привозил в рюкзаке мальчик Слава, лет на пять старше меня. Вигоневая — так она называлась, какие-то отходы от шерстяной. Пряжа в мотках, приходилось перематывать её в клубок. Бабушки садились друг против друга, одна надевала-набрасывала на растопыренные пальцы моток, вытягивала вперёд руки. Другая наматывала клубок.
Рамочка для плетения прикреплялась к столу на винте, по типу мясорубки. Так и вижу этот квадратный дощатый стол, покрытый облупившейся на углах клеёнкой. И сидят они, старые, больные, в застиранных и заштопанных шерстяных кофтах. Каждая на своём месте торце стола.
Умение владеть крючком и спицами оказалось в те годы весьма полезным. В сентябре, задолго до наступления холодов, правительство обратилась к москвичам с просьбой собирать тёплые вещи для Красной Армии. Появились приёмные пункты. Люди несли валенки, полушубки, шапки-ушанки — всё, что было в доме.
А мои бабушки вязали (хотя правильно, кажется, сказать — плели). Пряжу в артели они получали строго под отчёт, использовать её на другие цели не могли. А её порой не хватало. И тогда из сундука доставались старые шерстяные вещи:
— Ну, Лена, помогай!
Моя обязанность — распустить, постирать пряжу в холодной воде и смотать нитки в клубок. К сожалению, носки и варежки получались у бабушек кривые-косые. Зато шарфы — высший сорт!
Где взять деньги на шторы?
Светомаскировка в городе соблюдалась неукоснительно.
Бабушки были в отчаянии: где взять деньги на шторы? Пять окон, высокие, широченные (потолки в квартире — четыре с половиной метра!). К счастью, в Москве тогда всё было организовано прекрасно: чёрную плотную бумагу централизованно развозили по домам-квартирам и даже помогали повесить. Задёргивали эти бумажные занавески тщательнейшим образом: не дай бог оставить щёлочку света!
Повесили шторы — взялись за стёкла. Я очень любила клеить на них полоски белой бумаги (она уберегала от ударной волны). Увы, защита хрупкая. Стёкла всё равно не выдерживали бомбёжек, вылетали. Морозы зимой 41-го ударили по 30 градусов. Но и тут московские службы действовали чётко: едва поступала информация о ЧП, к дому на грузовике подъезжала бригада рабочих (в основном, конечно, женщины), человек десять. Они тут же стеклили все окна.
Светомаскировка была нужна не только в жилых домах, но и на улицах. По мановению волшебной палочки, нажатием кнопки, можно было при необходимости с командного пункта обороны погрузить в темноту весь город. Но это на крайний случай. Обычно отключали лишь фонари, таблички с названием лиц. Чтобы водителям было легче ориентироваться, бордюры тротуаров и углы домов замазывали белой краской. В подъездах и на лестницах появились синие лампочки. Их мертвенный свет наводил тоску.
Граждане, воздушная тревога!
Бомбёжки каждую ночь. Первый массированный удар на Москву — в ночь с 21 на 22 июля.
— Граждане, воздушная тревога! — голос Левитана из чёрной тарелки-радиорепродуктора заставлял всех вздрагивать. — Над городом появились самолёты противника.
И сразу воющий звук сирены. Ночную тьму прорезывают лучи прожекторов. Стараются взять вражеский самолёт в перекрестье, чтобы он не смог нырнуть в темноту. Вот она, цель для зенитчиков!
В годы войны на Москву было сброшено свыше 110 тысяч зажигательных бомб, более 1600 фугасных, в несколько раз больше, чем сообщалось. Разрушения были весьма значительные.
Фугасная бомба весом более тысячи кг взорвалась у Никитских ворот, напротив памятника Тимирязеву. Разбитый памятник рухнул с пьедестала. Мимо проходил трамвай с платформой, гружённой машиной с мукой. Мешки лопнули, содержимое высыпалось. Жители близлежащих домов радовались не только тому, что остались живы, но и нежданному подарку: ложками, кружками, просто руками собирали они муку.
Ждать, ждать, ждать...
Бомбоубежище располагалось в соседнем подъезде. Путь невелик: спуститься по узкой лестнице чёрного хода (в старых домах была такая лестница, из кухни) и добежать метров пятьдесят. Там, в спасительном подвале, была своя раскладушка, свой ночной горшок.
Во дворе тьма кромешная. Двигались цепочкой. Сидели в подвале, прислушиваясь к каждому звуку.
Наконец, голос из репродуктора:
Угроза воздушного нападения миновала. Отбой.
Из бомбоубежища выходили осторожно, с опаской. Шли в неизвестность, не зная, что откроется взгляду. Жуткое чувство: сидеть в подвале, слышать глухие звуки канонады, вздрагивать, когда дом сотрясается от какого-то сверхмощного взрыва. Кажется, где-то близко. А что если… И ждать, ждать, ждать.
К счастью, в наш дом бомбы не попали. Но однажды весь двор был усеян осколками стекла. Оказалось, бомба упала совсем рядом, на Горького, 26. Поразительно, но и часа не прошло после окончания бомбёжки, как приехала бригада стекольщиков…
Раза два во время воздушной тревоги мы спускались в метро Маяковская. Станция, превращённая в бомбоубежище. При сигнале тревоги поезда замирали, с контактного рельса снималось напряжение. В течение несколько минут на пути спускали деревянные мостки-сходни. На путях и платформах — топчаны и раскладушки.
16 октября
В этот день двери московского метро не открылись.
Накануне Государственный комитет обороны принял постановление об эвакуации столицы СССР. По городу поползли слухи, что Сталин покинул Москву.
Началась настоящая паника.
Хорошо помню тот день ещё и потому, что 17 октября — день рождения мамы. Бабушка пытается соорудить праздничное меню: всё-таки праздник. На столе будет «стружка» (фирменное блюдо): сырая картошка, протёртая через крупную тёрку, поджаренная на масле. А ещё — пирог. Хорошо, что запаслись мукой. Её помогла обменять на вещи знакомая бабушек — татарка Марья Ивановна.
Открыли мешок с мукой, а там черви. Бросились к Марье Ивановне, а та:
— Моя ничего не знает…
Что делать? Просеивали раз десять. Не выбрасывать же!
…И вот я стою у окна. Воротниковский переулок, обычно тихий и пустынный, буквально кишит женщинами с детскими колясками. На колясках тюки-мешки. Холодно, моросит дождь со снегом. Все спешат в одном направлении — как потом выяснилось, к Казанскому вокзалу, к шоссе Энтузиастов, на восток.
Суета, бегство…
В тот же день Государственный комитет обороны принял постановление ввести с 20 октября в городе осадное положение. Было воспрещено всякое уличное движение ночью. Нарушителей порядка привлекали к ответственности, а «провокаторов, шпионов и прочих агентов врага» расстреливали на месте.
Панику удалось преодолеть.
А 21 октября появился приказ о возведении баррикад на улицах Москвы.
К счастью, эти баррикады всё-таки не понадобились.
Враг дрогнул...
