Всё крикливо, всё пестро...
Мне б хотелось вызвать снова
Образ бледного, больного,
Грациозного Пьеро...
Максимилиан Волошин
«Представление начинается!»
«Представление начинается!» — кричали на базарной площади балаганные зазывалы в пору, когда ещё не начала богохульная шантрапа сбрасывать с вековых звонниц церковные колокола. Когда голь ещё, голь бродячая, беспортошно-бездворная, не ликовала, а другие, чья в рубище была плоть, но не душа, с тихим ужасом не крестились и не ждали скорого светопреставления. Так, мы знаем генами, будет потом, в годину разгула «бесов» с сонмищем «бесенят», а пока — ярмарочное многоцветье, бабьи ситцы и мужичьи поддёвки, озорные «кулачки» на потеху воскресного игрища и праздная — по трудам, судари, по трудам! — толпа, спешащая на зов весёлых скоморохов.
Загипсованный мир с видом на солнце
Под шатёр своего воображения Сергей Булавин собрал не разудалых трюкачей, жонглирующих пудовыми гирями и огненными факелами, да и шатёр этот — не пёстрый полог дореволюционного шапито на бойком месте, не развлекающий публику вертеп, нет и нет... По аналогии с парусиновым покрытием это — госпитальная палатка на руинах эпохи, лазарет стыдливо подстреленных родиной-мачехой душ. Место тихое и потому вдвойне трагическое. Правда, шекспировские страсти, внутренние и внешние человеческие баталии и прочий сыр-бор на волнах литературного психологизма так и останутся, к чьему-то сожалению, за пределом авторского, стало быть, и читательского внимания... перед нами обозначены лишь намёки, пунктир неимоверно сложных и потаённых, со многими параллелями, взаимоотношений героев. При том, что рассказы предельно малонаселены и ограничены событиями, видимо, чтобы острее накалить ползущим жаром истины полюса иной жизни и смерти, иного добра и зла, иной любви и её противоположности.
Так я узнал моего тёзку не как музыканта, а как писателя, не чуждого иронии, эксцентрики, приподнятой над рутиной отстранённости, но глубоко копающего и оттого трагического. Потому что правда жизни – не комедия, если финал этой жизни – смерть. Не знаю, переходит ли наше бытие в небытие или обретает иную форму бытия, но когда рушится один мир, даже на замену другого, это всегда сопряжено с катастрофой. Как всякое расставание, которое, по словам челябинского барда Олега Митяева, «маленькая смерть». Под Челябинском я провёл маленькое детство – дошкольное, но оставшееся в памяти какой-то пронзительно-щемящей нотой именно расставания с местом и со временем, куда я уже никогда не вернусь. Никогда. Что никогда не говори никогда – это эвфемизм, идиологема, красивая фраза. Бывает никогда – и всё. Без вариантов.
Мой зачин с цирком не случаен. Сергей Булавин некоторое время работал в театре клоунов Терезы Дуровой. А вообще его основное занятие — классическая музыка, он активно концертирующий пианист, с отличием закончивший Московскую Консерваторию, в своё время солист Москонцерта. Так что это был его первый литературный опыт, говоря банально — «проба пера». Видимо, стали тесны рамки профессии, пришло время сказать о большем.
Источник: unsplash.com
Два цвета одного предмета
Нельзя не заметить: ни в подходе к материалу, ни в выборе вот уже и темы автор не нов. Тут нет открытия (как, впрочем, нет и «клубнички» с вегетативным переходом в «развесистую клюкву»), в наивности, личностности, целомудренно обнажённой трогательности, хрупкости, своеобразной «хоральности» всех пяти миниатюр Сергея Булавина из его литературного дебюта – сборника «Альтер эго», подкупает другое. Это ещё один мир, суверенный, камерный, но ничем не защищённый от внешних, зачастую грубых вторжений, мир, где два господствующих цвета — голубого бездонного неба, изливающего в очи фатальную обречённость самосознающего индивидуума, перед которой меркнет фон бренности общечеловеческого бытия, и неотъемлемое следствие того — стерильная белизна крахмальных простыней: на одиноко-холодящей ночной постели в доме, на казённой больничной койке, даже там, где рядом лежит любящее, почти родное существо, чья чужая душа тем не менее — потёмки, и которую надо разгадывать, увы, до осознания полной безысходности. В этом «почти» заключено всё: почти «любовь», почти «счастье», почти «смерть». Даже жизнь — «почти», потому что на её весах нет — «happy end’а». И не надо объяснять почему, для этого надо вжиться в шкуру изгоя, когда при полном благополучии в мире душа смятенна и раздвоена, и комната вымечтанного житейского счастья заперта, а ключ потерян.
В пяти повествованиях Сергея Булавина — рана сквозного прострела, поэтому мудры глаза хлебнувшего взрослого лиха ребёнка. И своего честного, псевдопристойного взора от них не отвести. Ребёнок не обвиняет, он спрашивает. Он приспособился к неадекватным обстоятельствам, на войне как на войне, но под защитной роговицей душа его продолжает дрожать от ужаса непонимания, когда непонимание уже сродни бунтарскому неприятию. По сути, по природе любви отвергаемый здесь цвет хаки всё же мелькнёт один раз — где-то там, на братоубийственном отдалении, где сгорит, словно синяя птица счастья, самолёт, увозящий героя, и словно захлопнется «чёрный квадрат» грузового люка, погружая другого, крошечно-одиноко маячащего на взлётной полосе, в медленное и мучительное помешательство.
Да, мы хотим, чтобы нас любили. Наша душа жаждет вернуться в невозвратное детство, глупая и неприкаянная, ибо мир жесток. И когда нам не хватает рогового вещества, чтобы заковать себя в панцирь лицедейства, цинизма, жизнь многим из нас подбрасывает оболочку сколь менее прочную, столь и судьбоопределяющую — скорлупу из гипса, с которой и возойдёт отживши свою жизнь, в Небеса Обетованные иного мира, столь же непонятного и жестокого. Да и здесь, на земле грешной, травмопункты неприкаянных судеб всегда переполнены. Но и они — не последняя инстанция на пути в канцелярию Бога: есть ещё морг как взлётная полоса добровольно взмывающих в небо душ. И это самое страшное. Это страшнее отчаянного крика: «Я иду к тебе!» — в ту пугающую и обнадёживающую бездну, где, возможно, и бьют вечные родники единения для разлучаемых и гонимых. Неужели Правда трясёт космами полубезумной старухи, а Надежда щёлкает челюстными кастаньетами смерти?! И спасение — в кошмаре физиологического распада?!
Осколки рая
Чем мрачнее фон, тем чаще возникают реминисценции детства — как уголка счастья, осколка рая на грешной и жестокой земле. И имя Бога, так часто всеми поминаемое всуе, здесь не вызывает эстетического протеста. Повод для молитвы-мольбы более чем существен.
Я не берусь разбирать достоинства и недостатки рассказов Сергея Булавина, всю их «зацикленность» (как сказал Виктор Астафьев, «язык всегда вертится вокруг больного зуба»), и оттого некоторый медитативный тон. Отмечу их два несомненных качества: Чистоту и Доброту. При всей прямолинейности (степная сосна растёт вширь, а лесная ввысь; чем обильнее поток, тем неизбежнее параллели, а сочинений на «данную тему» нынче хватает), однотипности, порой бесстрастности это чтение не будет похоже на скуку.
Конечно, можно живописать и методом «крутых наворотов» эпатирующего слога, так полюбившегося ныне большинству перестроившихся на либеральные основы авторов, негнушением ненормативной лексикой, сгущением красок и нагромождением гиперстрастей — но ведь и сие уже не ново!! — и прочими средствами художественного воплощения, вплоть до реалистического «порно». Уверяю, автор вполне справился бы с такой «задачей»! Но он выбрал иной путь. И не случайно сквозняком через все его рассказы проносится старая, как мир, фабула: «Как всё переплетается в этой жизни, как она иногда проста!» Он не решается опошлить те чувства и то самоощущение, что знакомы ему не понаслышке,— будучи лояльным и, может быть, охраняя в себе «классицизм» старомодной интеллигентности, поскольку вырос в семье врачей в небольшом провинциальном городке в Башкирии, где былые традиции нравственной взаимоотдачи и глубокое почтение к написанному слову ещё, слава богу, живы. А вся-то идея — в простоте и гуманности, и квинтэссенция есть терпимость.
Когда жизнь без любви, тогда начинаешь привязываться к смерти. Сначала мысленно. Но смерть лишь сакральный кукиш судьбе. Депрессивное начало не суть конец (толковать можно произвольно). И от себя не убежать. Слишком властно и слишком прелестно табу ночи — виновницы счастий и блаженств. Ночь возьмёт всех. Но лучше, чтобы даже в унылое больничное окно к каждому из нас поутру заглянуло ласковое, улыбчивое, одно на всех солнце.
Негрязные танцы
Я взял этот разбор прозы Сергея Булавина (мои впечатления, написанные некогда как вступление к его сборнику на самиздате) за основу как зачин, чтобы рассказать о нём, прежде всего, самому себе. Я не стремлюсь, как Фрекенбок голосом Раневской, о столь милом привидении поведать миру. Потому что Сергея Булавина больше нет. И он не Карлсон, который улетел, но обещал вернуться. Оттуда не возвращаются. Кстати, есть мистическая история «Привидение» в голливудском варианте, где снялись Патрик Суэйзи, Деми Мур и Вупи Голдберг, не менее удачная, чем «Красотка» с Джулией Робертс и Ричардом Гиром или «Грязные танцы» с тем же Патриком Суэйзи (потому что часто показывают по нашему телевидению). Как говорят, это уже классика жанра. Рядом стоит разве что мистическая мелодрама «Между небом и землёй» с Риз Уизерспун и Марком Руффало.
На интервью по танцам Патрика Суэйзи при его жизни успел раскрутить мой приятель, в чьём издательском доме я работал. Всё просто: по электронной связи «водолей» договорился с «водолеем», санкций тогда нынешних не было, границы – без замков, а тема танцев голливудской звезде не чужда и по кино, и по жизни. Интервью с американским актёром первой величины было для нашего издания подарком. Как впоследствии интервью с Джеки Чаном и другими VIP’ами. Сергей Пичуричкин вёл (и ведёт) журнал «Танцевальный Клондайк», выросший ещё при мне в многовекторный проект с одноимённым международным фестивалем танцоров, который продолжается уже четверть века. Гимн «Клондайк хороводов», написанный специально для церемонии вручения премий «Танцевального Клондайка» (первая – в 2001 году), неожиданно обрел значительно более широкую популярность, чем рассчитывали авторы – композитор Александр Рогозин, сам Сергей Пичуричкин и я (мой изначальный текст, впоследствии сообща подкорректированный). В годы, когда не проводилась церемония, гимн «Клондайк хороводов» использовался для открытия и закрытия отчётных концертов, юбилеев, конкурсов и мероприятий.
Участники первой «Танцевальной деревни» ложились и просыпались, напевая слова песни. Некоторые коллективы («Возрождение» из Москвы, Театр Аллы Словак из Санкт-Петербурга, «Азбука» из Нижнего Новгорода) использовали наш гимн в качестве фонограммы и ставили зрелищные, динамичные номера. Недавно пришло очередное сообщение о получении первого места на Международном фестивале за танец, поставленный под музыку гимна, к которому и я приложил руку. Это тем отраднее, что автор слов давно вне поля зрения коллег, а сама идея (благодаря А. Рогозину) живёт и побеждает. И секрет очень прост. «Танцевальный Клондайк» — не отдельная группа людей, которая делает сайт, газету и выпускает книги. «Танцевальный Клондайк» — это все, кто любит танцы: профессионалы и любители, мэтры и начинающие. Гимн «Клондайк хороводов» — это гимн всех, кто любит танцевать.
Бес в ребро
Вот, будем считать это пиаром детища, у истоков которого я тоже стоял. Что касается бесов, то воистину жуткая сцена, где эти исчадия уволакивают антагониста героя П. Суэйзи в мистической драме «Привидение». Они – бесформенные, хрюкающие тени, во что безоговорочно веришь. И становится страшно – вот так же быть прихваченным под белые рученьки после кончины. Со мной дважды случались видения, оба раза во хмелю. И оба – в Москве. Прихватывали меня демонические сущности и тащили с земной поверхности. Первый раз – в небо, где я смог вырваться на уже достаточной высоте, почему-то не разбился и… проснулся в Марьино, на постели на полу, дело было летом, а хозяйка квартиры на улице Перерва, первый этаж, тогда меня приютила после продолжительного отсутствия в столице и возвращения обратно. Второй раз меня кто-то потащил за ноги под кровать, я отчаянно стучал по полу кулаками, пока с той стороны хватка не ослабла. И снова я проснулся в холодном поту. Имел я визуальный контакт с демоном в метро, о чём уже писал. Та встреча глазами поныне вызывает у меня мороз по шкуре. И кто мне скажет, что бесов нет, тот с ними просто дела не имел. А вот герой Петра Мамонова в фильме «Остров» П. Лунгина, отмаливая грех за слабодушие на войне в северной пустыне, изгонял бесов из бесноватых. И есть у него слова о привезённой молодой женщине – героине Виктории Исаковой: «Бес в ней сидит». А в ответ на скепсис сопровождающего отца героини П. Мамонов – его отец Анатолий – говорит: «Я с ним лично знаком».
Моим тёзкой Сергеем Булавиным бесы тоже крутили. Но не как спутники зелёного змия – хмельного он в рот не брал, а по факту богемного склада с его вольными нравами по части моей планеты – богини любви. Венера – она двуликая. Есть небесная – возвышенная и чистая (эта правит «весами», знаком воздушным, крылатым, но чрезвычайно сексуально озабоченным, кто чаще всех других зодиакальных представителей думает о сексе – это обаятельные, всеми обожаемые «весы», и мне странно сознавать – неловко как-то, но «весами» была моя матушка – её полгорода пришло провожать, когда умерла, такую она оставила мощную ауру о себе). А есть Венера земная – моя, «тельца» апрельского, через восемнадцать дней – мой день рождения, он всегда рядом с Пасхой, на сей раз Пасха будет 15 апреля, до неё осталось чуть меньше недели. Земная Венера – плотская, хотя плотские позывы у меня, по-моему, не зашкаливают, как у «весов». И тут парадокс. Я их успешно сублимирую в творчество. Это неиссякаемый источник вдохновения и работоспособности – либидо, его сублимация. Тут бесы могут беситься сколько угодно, ненавидя всякий талант именно за это – уход от грешных помыслов в область высоких и тонких материй, где они не властны. Чужой талант лишает их деятельности, если носителю не размениваться на низменные траты.
Проделки Эроса и Ареса
Мои скабрезные стишки остались в давней юности, – а кто не баловался? И Пушкин, и Лермонтов, например… У Пушкина эротика была лёгкая, фривольная, как шампанское, а у Лермонтова – патологическая, мутная даже, как самогон. Пушкин писал в дневниках «Вчера с божией помощью е**л Анну Керн». Это о той, из романса М.Глинки «Я помню чудное мгновенье, Передо мной явилась ты, Как мимолётное виденье, Как гений чистой красоты…» Лермонтов в «Оде нужнику» описывает обыденные для отроков юнкерские забавы в закрытом военном учебном заведении: «…и ж*** белая красавца молодого Является в тебе отважно без покрова... Вдруг шорох, слабый звук и лёгкие две тени Скользят по каморе к твоей желанной сени, Вошли.. . и в тишине раздался поцалуй, Краснея поднялся, как тигр голодный, ***…» Эротическую прозу приписывают даже Льву Толстому (ходил его рассказ «Баня» в мои молодые годы – порнографический опус якобы яснополянского графа). На самом деле рассказ написал другой Толстой, автор «Петра Первого» Алексей Толстой. Была и безымянная поэма – на катушечном магнитофоне – о Сотворении Мира, про Адама и Еву. Помню даже строчки: «Телевизор смотрит Бог: что там, б****, за осьминог? Что за зверь завёлся в саде? Ж*** спереди и сзади. Бог никак не разберёт, Кто кого в саду е***? Быстро крылья надевает И на место вылетает…»
Как уроженец Башкирии, классический музыкант Сергей Булавин писал уморительные переделки русских сказок: «Алтын балык» («Золотая рыбка»), «Курочка Ряба»… Слушатели при его чтении (он это умел, на причудливой смеси русского и башкирского языков) со стульев валились и ржали до посинения. Игра слов там примерно как в фильме Г. Данелии «Мимино», где Хачикян (Мкртчян) говорит: «Я так хохотался…», а Валико (Кикабидзе): «Спасибо, я пешком постою».
Знаменитую и рекордную по продолжительности телесагу «Вечный зов» (её прозвали «Вечный воз») Усков и Краснопольский снимали вовсе не в Сибири, а под булавинским Белорецком. Сергей тогда был мальчишкой и поучаствовал в массовке, его лицо мелькает на деревенской улице в начале сериала, когда с фронта после Первой мировой возвращаются в село Панкрат Назаров (И. Лапиков) и Демьян Инютин (Н. Михеев). Мой квартирный хозяин Валерий Данилович Мишедченко (это Дорогомиловская улица, дом 1, у Киевского вокзала (Мосфильм там рядом) в детстве даже снялся в легендарном фильме братьев Васильевых «Чапаев». Массовку брали с улицы. А фильм начинается со сцены, где Василь Иваныч (Б. Бабочкин) на таратайке с бубенцами едет к бойцам после боя, те в бою струсили (помните, «а винтовка твоя где?»), так вот это всё происходило у нас, под селом Пилюгино (снимали, конечно, в другом месте, я об историческом событии говорю), в моё время пилюгинский хлеб из колхозной пекарни очень славился, но был кисловат, я его недолюбливал. На фоне нынешнего хлебопечения это эталон качества, да где сейчас такой хлеб найдёшь? Одни суррогаты. Как остаётся мне вспоминать белый хлеб, что пекли у нас в армии, в Монголии – на всю МНР о нём слава шла, все рода войск в наш стройбат за этими буханками бегали.
У Д. Фурманова в романе о легендарном начдиве (который был родом из-под Самары, тоже наш) целая глава есть «На Бугуруслан», как и «Пилюгинский бой». А на станции «Бугуруслан» стоял вагон-типография, где работал чех Ярослав Гашек – автор знаменитого «Бравого солдата Швейка» (какие-то главы он тут и написал). За Гашеком тянулся голубой шлейф. Ну, что В. И. Ленин (тогда Ульянов) мимо нашего Бугуруслана туда-сюда по железной дороге курсировал – я уже писал. И цесаревич Александр с наставником Г. Р. Державиным проезжали, а юный подопечный увидел где-то слово из трёх букв (наверно, это легенда, кто тогда писал на заборах, если народ был безграмотный?) и спросил, что оно значит. И мудрый Гаврила Романович нашёлся: это, говорит, ваше высочество, повелительное наклонение от глагола «ховать». (Ну, как «куй» от слова «ковать»). А Пушкин тут пугачёвщину исследовал, в Оренбурге же у него пребывал на жительстве по службе друг В. И. Даль – автор «Толкового словаря».
Два медведя в одной берлоге
Сергей Булавин мимо проезжал, следуя на родину и обратно в Москву, и с нашей станции мне всегда звонил, приветы передавал. Поезд у нас стоит три минуты. Мы же с ним несколько лет квартиру на двоих в Красногорске снимали. Жили в разных комнатах. Его комнату ему я обустраивал, у меня в силу работы на удалении было больше времени, он тогда активно ещё музицировал.
Помню, пригласили его на Кутузовский проспект, где я тоже потом поселюсь, сначала в начале, у Киевского вокзала, после в конце – за Поклонной горой. На Кутузовском общественная приёмная, кажется «Комсомольской правды» - для светских мероприятий. Там были заявлены Горбачёв и Ельцин. А Сергею надеть нечего – располнел и в штаны концертные не влезал. На скорую руку он распорол их сзади и вшил клин, который прикрыл полами фрака (да вроде бы даже просто пиджака). И весь вечер на приёме боялся наклониться. А президенты СССР и России сидели по разные концы стола – они не ладили.
Эта встреча моего товарища с властьпридержащими произошла уже после того, как он мило болтал с нидерландской королевой Беатрикс на английском языке, когда музицировал по заграницам. Её величество сделала моему тёзке элементарный каминг-аут – разоблачила. Об этом они и болтали на каком-то рауте, сидя рядышком.
Выступавший у нас на журфаке в Большой Академической аудитории Булат Окуджава рассказал историю, как на него единственного по проезду улицей обратила внимание некая августейшая особа. Он этим гордился (хорошая тема), умалчивая о причине такого внимания. Просто Булат Шалвович головной убор не снял, как это сделали все прочие. М. С. Горбачёв тоже на журфаке побывал – в учебной телестудии. Там он отвечал на вопросы студентов. Президентом он уже не был, но в архив ещё не списали.
«Его призвали всеблагие…»
У Сергея Булавина на стене висел портрет С. Т. Рихтера. Принтерная репродукция. Мой тёзка говорил: «Ты что, это мой бог!» Кстати, женат гениальный пианист был на Нине. А настоящая фамилия звезды французского кино Катрин Денёв – тоже Дорлиак (Дорлеак). Денёв она по матери. Её сестра-двойняшка Франсуаза с отцовской фамилией карьеру сделала в кино (например, на пару с Ж.-П. Бельмондо снялась в фильме «Человек из Рио»). Вот думаю, уж не родственницы ли?
Дед певицы Нины Дорлиак во времена Александра II приехал в Россию из Гаскони (родины Дартаньяна), и не исключено, что у двух дам по разные стороны «железного занавеса» были общие корни. В перестроечную пору француз Режис Варнье снял фильм «Восток-Запад». Послевоенное сталинское время, СССР, в ролях О. Меньшиков, С. Бодров (младший), С. Боннер и К. Денёв (которая так же, как и героиня Сандрин Боннер, помогает бежать из Советского Союза герою Сергея Бодрова). А как она хороша в «Шербурских зонтиках»! Лучше неё только музыка Мишеля Леграна. А вот её партнёр по мюзиклу Нино Кастельнуово (итальянец) был таким же условным женихом героини К. Денёв, как мужем Н. Дорлиак – С. Рихтер. Ну, просто сплошные парадоксы…
Мне кажется, эту ауру аллюзий и ассоциаций навеивает сама фигура Сергея Булавина. Нет дыма без огня. Так он познакомил меня с Юрием Лагуном – эстафетно. Их отношения кончились – пристроил человека в хорошие руки. В галерее сильных личностей (по меньшей мере ярких) Лагун не потерялся. Но общались мы недолго. Началось на Остоженке, продолжилось на другом её конце, у Крымского моста (напротив дома-усадьбы писателя И. С. Тургенева), затем опять наша коммуналка у Храма Христа Спасителя, и, наконец, руины выселенного дома за булочной в переулке, за которым прятались Зачатьевский монастырь и особняк олигарха Г. Стерлигова – основателя биржи «Алиса» в лихие девяностые. Помните рекламу с собакой?
Стерлигов давно живёт в деревне, самораскулачился, Юрка в своём белом плаще и жёлтом кашне («овен») прочил себе тогда солдатские казармы – искал своё место под солнцем на кругах порочных, с томиком Захер-Мазоха на книжной полочке, я живу в своём Бугуруслане, Булавин призван в мир иной… И нет пророков в своём отечестве, и последние станут первыми, ибо блаженны изгнанные и те, «кто посетил сей мир В его минуты роковые, Его призвали всеблагие Как собеседника на пир»…
Продолжение следует
Сергей Парамонов
