Роман Кантор считает, что без фантазии сценариста исторический сериал будет напоминать «Википедию». Полагает, что на волне движения #metoo появится байопик о «Лолите», а западные кинематографисты вскоре обратятся к теме России 1990-х. Он также объяснил, почему про Екатерину II снимать кино интереснее, чем про королеву Викторию. Об этом драматург рассказал «Известиям» после выхода на more.tv сериала «Великая».
— В последнее время Россия стала заметно чаще фигурировать в западном кино и особенно в сериалах. Как думаете, почему?
— Есть две причины. Первая: этот интерес связан с экранизациями, обращением к русской литературной классике. Он появился далеко не сейчас и, собственно, никогда не прекращался. За последние несколько лет вышли британский сериал «Война и мир» и фильм «Последнее воскресение» о Льве Толстом, в прошлом году была очень хорошая американская экранизация «Чайки». Вторая причина связана с темой холодной войны. В моменты очередного обострения она сразу же выплывает, чаще всего в жанре шпионского триллера.
— Как сериал «Американцы», где главные герои — агенты КГБ в США при Рейгане?
— Да, а еще можно вспомнить фильм «Красный воробей» — настоящая вампука в духе фильмов конца 1980-х, какой-нибудь «Красной жары». Просто Россия опять появилась на радарах. Пик был связан с выборами Трампа и конспирологической теорией про влияние России на эти выборы. Добавим туда Украину с Сирией и «Оскар» документальному фильму «Икар» про допинговый скандал — подозреваю, что вскоре мы увидим художественную версию данной истории.
При этом в самом заметном проекте, связанном с Россией, — сериале «Чернобыле» — я не чувствую конъюнктуры. Тут авторы обратились к истории, которую до них миру еще никто не рассказал. Обращение к такому материалу — естественный процесс.
— А почему тогда он вышел только сейчас?
— Чтобы переосмыслить большое событие, нужно взглянуть на него через историческую дистанцию. Чернобыль — как раз такое событие. Современный кинематограф старается брать темы, у которых есть изначальное узнавание. Огромное количество американских фильмов и сериалов основаны на чем-то уже существующем и заметном, будь то книга, газетная статья или выпуск новостей. Чернобыль сюда ложится идеально.
Но есть другие примеры обращения к России, и вот их сложно объяснить. Почему, например, снято два подряд сериала про Екатерину II? К нашей истории постоянно обращаются, это приятно, значит, она — релевантна. Но странное дело — в США вряд ли снимут какой-нибудь условный сериал «Наполеон» на английском с американскими актерами. Считается, что это должны делать французы, и показывать его будут на каком-нибудь французском Netflix. А про Россию можно снимать кому угодно и что угодно. Это момент подвижности неписаных правил: взять и сделать сериал «Великая», отпустив фантазию полностью. Я не уверен, что они смогли бы также фантазировать на тему своей истории. Скажем, у «Великой» и оскаровского хита «Фаворитка» про британский XVIII век один и тот же сценарист. Но в «Фаворитке» при этом нет таких допущений.
— Там эстетика другая, не настолько гротескная.
— Гротеск там тоже есть, но он кажется правдоподобным, а в медведя в «Великой» веришь почему-то меньше, чем в кроликов в «Фаворитке». Мы — территория, на которой всё позволено. Петра III можно сделать сыном Петра I, графа Орлова наградить темным цветом кожи. А Екатерина взята, потому что в истории не так много примеров, когда сильная женщина низвергла тирана-мужа и возглавила страну, начала просвещение. Это отвечает современному запросу. Про королеву Викторию так интересно не снимешь. Тем более там колониальный период надо объяснять, неудобно же. А вот с Россией можно не париться.
— Вам не кажется, что «Великая» — это продолжение линии Дейнерис из «Игры престолов»?
— Не думаю, что это часть конспирологии: давайте, мол, снимать про женщин, которые низвергают порядки. У каждого художника свое ощущение, какой месседж сейчас может срезонировать. Но когда оно посещает десятки голов одновременно, одна и та же история подается с разных ракурсов. Россия, мне кажется, стала как раз таким феноменом. Мы же не видим множества фильмов про немецкую историю, снятых американцами, например.
— Недавно вышел «Кролик Джоджо».
— Да, но «Кролик» подтверждает, что немецкая история сводится в мировом кинематографе, по сути, к одному периоду — с 1933 по 1945 год. Мы не видим сериалов про Фридриха Великого, нет голливудских блокбастеров про противостояние древних германцев с Юлием Цезарем. А про русских видим что-то новое постоянно.
— Герои «Чернобыля» ведут себя как экранные американцы в подобных условиях. Можно сравнить их с персонажами фильма «Вся президентская рать» или драм Кэтрин Бигелоу.
— Даже мы, в России 2020 года, не можем изобразить по-настоящему советского человека. Борис Щербина, например, после ликвидации в Чернобыле, весь больной, поехал в Армению и занимался последствиями землетрясения в Спитаке. Это истинный человек долга, прямо святой. Но это безумно сложно показать. Да и сценарист «Чернобыля» Крейг Мейзин не думал о том, чтобы правдиво показать русских. Кино оперирует простыми категориями — нужно найти образ, нерв. Самые сложные обстоятельства передать визуально и желательно всего в нескольких сценах. Поэтому шахтеры в сериале не ведут себя, как советские. Это скорее шотландские, ирландские или уэльские шахтеры времен противостояния с Маргарет Тэтчер. Сценарист оперирует понятными ему и зрителю категориями. Но я наблюдал за реакцией американского Twitter — люди проникались героями «Чернобыля». Никто не мог ожидать, что американская публика будет сопереживать русскому академику и советскому партийному аппаратчику, который занимается ликвидацией последствий аварии. Это чистая сила искусства.
— Вы тоже, наверное, сталкивались с проблемой аутентичности, когда писали сценарий «Серебряных коньков»?
— Конечно! Например, как герои разговаривают? Первая попытка была — написать диалоги, соответствующие языку конца XIX века. Но это автоматически бы оттолкнуло современного зрителя. В итоге речь в фильме стала более современной. Мы только избегали слов, которые будут резать ухо слишком сильно.
— Можно пойти радикальным путем Мэла Гибсона, который в «Апокалипсисе» и «Страстях Христовых» всех заставил читать субтитры.
— Действительно, в случае с «Апокалипсисом» есть попытка воссоздания. Но мне ближе историзм моего любимого фильма «Храброе сердце». О Шотландии XIII века кое-что известно. Но в фильме всё равно перемешаны события нескольких веков. Если знать историю того времени, на экране полное безумие творится.
— Этично ли настолько сильно переписывать историю?
— Я раньше думал: «Когда буду сам делать исторические проекты, ни за что не стану выдумывать, попытаюсь рассказать обо всем максимально точно». Но если так делать, сценарий быстро превращается в экранизацию «Википедии». Это не то, ради чего люди покупают билеты. Я уже не говорю, что в фильме надо уложить всю историю максимум в два часа. И тут уже нужно где-то упрощать, иногда перепридумывать, чтобы передать суть явлений, а не строгую точность событий.
— Но это же не освобождает сценариста от изучения материала?
— У сценария «Коньков» была самая большая библиография среди всего, что я делал. От дневника англичанки-гувернантки в России (мне из Америки эту книжку прислали) до книги о придворном этикете конца XIX века «Правила хорошего тона при дворе». Это был чуть ли не основной мой источник. У нас фильм про жизнь зимой на каналах, на льду. Я читал воспоминания, письма, книги про ледяные ярмарки. Например, «Ярмарки на Темзе», ведь это явление было и в Лондоне, и в Нью-Йорке. Какие-то вещи не вошли в фильм. Например, у меня была целая линия, как мать одного из героев умерла во время эпидемии холеры. В Петербурге было минимум три таких эпидемии в XIX веке, в одну из них погиб Чайковский, например. Люди тогда умирали тысячами, но это удивительным образом не осталось в нашем коллективном сознании. В Питере еще сохранились маленькие артефакты тех эпидемий, их можно найти. Я тогда так увлекся этой темой, что она перекочевала в сериал «Эпидемия».
Еще я вдохновлялся Диккенсом, думал, как бы сделать русскую реальность, которая бы напоминала его романы. Напрямую таких произведений в России не было. Ну, может, «Дети подземелья» Короленко.
— Каких сюжетов о России вы ждете от Запада сейчас?
— Про Россию 1990-х. Сейчас идет волна осмысления этого опыта. Ожидаю появления проектов в духе «Клинтон–Ельцин». В то время было много историй, которые можно докрутить, — продажа подлодок, например.
— Про это на Netflix недавно вышел документальный фильм «Операция «Одесса».
— Да, это известная тема. Еще тема экспатов мало раскрыта. Москва 1990–2000-х была заполнена иностранцами. Они создавали бизнес, офисную культуру, СМИ. Сейчас их практически не осталось.
Феномен России бесспорен. Если просто посчитать проекты последнего времени, сложно это отрицать. Интересно, что из них будет реализовано. Вот режиссер Робберт Эггерс («Маяк») готовил сериал про Распутина еще после своего дебютного фильма «Ведьма». Я слышал о проектах про Нуреева, Бродского, Солженицына.
— Напрашивается байопик про Набокова.
— Даже не про Набокова конкретно, а про «Лолиту». Это же была запрещенная литература! Начало сексуальной революции. А сейчас, в эпоху #metoo, «Лолита» опять может стать запрещенной.
Проблема, что сами мы пока не создаем сериалов и фильмов с международным охватом. А надо, чтобы выходил захватывающий русский сериал на Netflix, и все бы смотрели оригинал, а не англоязычный ремейк. Когда пойдет поток наших фильмов высокого качества, может, они немножко успокоятся с российской темой. Пока наша история для них, как нефть или уголь. Качают, копают — и продают мировой аудитории.
— Наши сериалы скоро будут востребованы на Западе?
— Мы к этому близки. Для нас очень хорошо, что мировой зритель уже так разогрет. Для него не будет странно видеть априори русский сериал про русскую историю. Это вопрос бюджетов и исполнителей, но, мне кажется, такой шанс есть в самое ближайшее время.
Сергей Сычев
