Гузель Яхина полагает, что книги о прошлом обладают психотерапевтическими свойствами, она скучает по Волге и считает, что работать надо с утра. Об этом писательница рассказала «Известиям» после церемонии вручения «Большой книги», где ее роман «Дети мои» был удостоен третьей премии.
— Оба ваших мегапопулярных романа — «Зулейха открывает глаза» и «Дети мои» — о советском прошлом. Готовы ли возразить собратьям по перу, призывающим уже наконец заколотить рассохшуюся дверь в XX век, чтобы оттуда не сквозило?
— Это к разговору о том, что мало пишут о современности? С ней сложно иметь дело, у меня вот не получается. Уверена, что для нас, выросших на корпусе русской классики, совершенно естественно оборачиваться назад в поисках ответов. Мы привыкли соотносить себя с героями прошлого. Это не хорошо и не плохо, так уж есть. Поэтому, наверное, исторические романы всегда востребованы.
Во-вторых, правды о трагических событиях, происходивших в прошлом веке, было сказано не так уж и много. Скорее, было сказано много неправды. И третье: почти все современные истории о прошлом — психотерапевтического свойства: это и проработка общественных травм, и обеспечение связи поколений. Многие из нас знают о своих предках очень немногое: трагические ли события XX века тому виной или молчаливость поколения, заставшего ранние годы советской власти. Эти времена словно скрыты от нас пеленой молчания. Узнавая больше о тех годах, мы можем лучше почувствовать своих предков, порой преодолеть собственные страхи.
— Ключевая тема романа «Дети мои» — преодоление человеческих слабостей?
— Да. В начале книги мой герой, поволжский немец, сельский учитель Якоб Иванович Бах живет в вымышленной колонии Гнаденталь размеренной, спокойной, «мышиной» жизнью. Преподает высокий немецкий, надеется привить любовь к Шиллеру, Новалису и Гёте, что, конечно, не вызывает у деревенской ребятни особого отклика. Он, как и большинство его соседей, типичный маленький человек, давно смирившийся с собственной неприметностью.
Трижды в день звонят в бронзовый колокол, трижды читают молитвы, трижды накрывают на стол: в первых главах читатель даже не понимает, о какой эпохе идет речь — то ли конец XVIII века на дворе, то ли уже XIX. Большая история врывается в этот обособленный мир в 1917-м: в Поволжье разворачиваются ключевые события Гражданской войны, приходят голод, раскулачивание, коллективизация. Но Якоб Иванович продолжает наблюдать за всем этим со стороны, с высокого утеса.
Там, на необитаемом правом берегу Волги, он пытается уберечь от потрясений свою семью: жену и приемных детей. Им движут благие намерения: оградить близких от жестокости мира. А еще Бах ведет календарь, в котором в зашифрованной архаичной форме описывает происходящее вокруг: «Год разоренных домов», «Год нерожденных телят», «Год Голодных», «Годы Рыб и Мышей»…
— Яков Иванович, как и героиня вашего первого романа Зулейха, люди довольно необычной для XX века ментальности: она верит в духов земли и Шурале, он мыслит категориями немецких волшебных сказок, раритетных еще во времена братьев Гримм.
— Волшебные сказки для учителя — метафора, помогающая объяснить мир: играющий в горн пионервожатый видится Гамельнским крысоловом, уводящим за собой детей, в початках спелой кукурузы мерещатся златокудрые девы, а ушлый чиновник представляется Храбрым портняжкой. Германская фольклорная сказка — важная метафора романа. Это «перевертыш» советской сказки. Баху кажется, что сбываются мифологические сюжеты, а людям в молодой стране верится, что вот-вот сбудется советская сказка.
С Зулейхой совсем другая история: Албасты, Бичура, Шурале и прочие мифические существа для нее круг общения, она безграмотна, забита, одинока, ей только предстоит вырваться в мир людей.
Но это, конечно, не основное. Главный вопрос романа «Дети мои» — можно ли жить в обществе и быть свободным от него.
— Можно?
— Конечно же, нет. Исторические события настигают Баха, несмотря на все его попытки бежать от действительности. И именно эти испытания превращают скромного учителя в большого героя. 22 года романного действия — с 1916-го по 1938-й— Яков Иванович движется через преодоление собственных страхов: он становится примером для своих детей.
— Еще один герой романа — Волга?
— С этого слова начинается текст. На Волге происходит и последняя сцена. Для Баха это не просто река, но и главная природная сущность, и кормилица, и источник красоты, иногда товарищ, с которым можно поделиться радостью или печалью, иногда источник опасности. И даже больше того: Волга — это сама история. Баху кажется, что можно остаться на берегу и наблюдать ее ход с высокого утеса. Но нет: рано или поздно придется окунуться в историю, слиться с ней.
На Волге я родилась и выросла. Эта река — часть меня, я скучаю по ней в Москве. И эту любовь я хотела выразить в романе. Знаю, что и сами поволжские немцы испытывали похожие чувства, я прочитала это в их дневниках, мемуарных книгах, текстах песен. Именно эта любовь объединяла их с другими народами Поволжья.
— Говорят, вы очень структурированный и дисциплинированный автор. Встаете в шесть с утра, раскладываете карточки, на которых зафиксированы задумки. А как же спонтанность, вдохновение, ночные бдения и муза? Или первичен метод?
— Нет у меня каких-то особых методов. Да, предпочитаю работать с утра. Да, стараюсь структурировать, но не слишком жестко. Здесь, наверное, важно не перегибать палку. Нельзя строить историю, будто роту солдат, готовых взять под козырек и выполнить все приказы автора. С другой стороны, если дать материалу слишком увлечь себя, рухнет замысел. Мне кажется, красота истории — в ее структуре. Именно в ней заложены смыслы, а не в том, что думает герой или высказывает в диалоге. Роберт Макки (американский сценарист. — «Известия») говорил, что структура — это и есть герой, то, как он раскрывается, через какие испытания проходит. Герой, структура и сюжет — разные стороны одного треугольника, в их совмещении рождается зерно замысла.
— Ваши книги активно издаются на Западе. Иностранного читателя интересует исторический дискурс или по старой памяти вывеска «ГУЛАГ»?
— Очень по-разному. Кому-то важен исторический аспект и да, лагерная тема. А многим, например, в связи с «Зулейхой» интересна татарская жизнь, которая воспринимается как экзотика. Для европейского человека слово «татары» сливается с понятием «татаро-монголы», с образом лучника, скачущего на коне. У многих европейцев засела в памяти надпись «Великая Тартария», которой были на средневековых картах помечены все территории от Каспия до Тихого океана. Тартар — в античной мифологии — самая страшная бездна ада. Оттуда, конечно, могли приходить исключительно дикие и жестокие племена. Приходится рассказывать, что татары — мирный народ, занимавшийся землепашеством, с богатой историей и культурой.
— Все, конечно, ждут вашего третьего романа.
— Мне пока нечего сказать. Надеюсь, что он будет
Дарья Ефремова
