«Как часто, в жизни ошибаясь, теряем тех, кем дорожим...»
Омар Хайям
Сидя в вагоне метро, я обязательно замечу дедушку. Скорее всего, он будет в брюках и в рубашке с коротким рукавом, ботинках и кепке, как у таксиста. У такого дедушки всегда грустные глаза, в которых отражается груз сожаления о совершенных ошибках и нереализованных стремлениях, которые уже никогда не получится воплотить. Эти глаза всегда влажные от старости, из-за чего создается впечатление, что они вот-вот заплачут. В них понимание близости конца, страх и доброта.
Поезд останавливается, дедушка встает и покачивающейся походкой, шаркая ботинками по полу вагона, идет к дверям. Вместо него в поезд на этой или на следующей остановке зайдет такой же дедушка. Он откажется садиться на место, которое ему уступит девушка. Он не настолько слаб. Он мужчина. Отказом он отрицает старость и противостоит смерти, проявляя признаки готовности жить дальше, соблюдать все правила, усвоенные с детства.
В этих дедушках теперь я вижу своего. Своего дедушку в брюках и рубашке, с грустными глазами, в которых были страх и желание сопротивляться осознанию приближающегося конца. Таким я вижу его сейчас, когда он уже не смог бороться и умер. В детстве я видела его совсем другим.
Он был низкого роста, ниже меня, примерно 162. У дедушки было красивое лицо с пухлыми губами, кустистыми, седыми бровями, смешно нависавшими над светлыми, добрыми глазами. Я запомнила его, как человека в двух образах: парадном и домашнем. Промежуточного варианта для дедушки не существовало. На выход обязательны были брюки, рубашка, пиджак или пуловер, ботинки, в которых всегда отсвечивало солнце. Он тщательно следил за тем, в каком виде появится на людях. Дома — рваные на коленках треники и растянутая майка.
Он любил играть на контрастах.
Дедушка вкусно готовил, любил читать книги, собирать камни и активно проводить время — в юношестве был футболистом, причем достаточно успешным. Он летал на самолете со сборной СССР заграницу, где после матчей им дарили форму adidas. По приезде в Москву ее сразу отбирали на таможне.
Он сохранил спортивное тело с сильными мускулистыми руками до конца жизни. В старости в одиночку построил сарай из стройматериалов, которые старательно приносил с мусорного отсека для крупногабаритного хлама. Из «reduce, reuse, recycle» — правилу повторного использования он послушно следовал.
Помимо прогулок до мусорного контейнера, чтобы собирать находки, он любил копать. Копать в поисках камней, как кладоискатель. Складывал их в коробки из-под обуви и искренне гордился коллекцией.
Больше всего я запомнила камень, похожий на череп (или это и был череп? Дедушка так и не понял).
В общем, он производил на меня, маленькую, впечатление активного жизнерадостного человека, который не любит сидеть без дела. Кроме морщин, ничего не напоминало о его преклонном возрасте.
Но кое-что в нем все-таки выдавало признаки старости. В детстве я запомнила лишь картины. Сфотографировала глазами моменты, не сделав никакого анализа над кадрами. Сохранив в своей памяти зарисовки ситуаций, только спустя несколько лет после его смерти я мысленно вернулась к ним и смогла составить полноценный образ кумира моего детства. Я увидела не молодого человека в морщинистом, но все еще сильном теле. Нет. Я увидела своего дедушку.
Дед не любил курящих людей и, насколько мне было известно, не курил сам. Но иногда, если выйти поздним летним, вечером, из дома — и под шум сверчков идти в галошах по огороду на запах мокрой древесины, то можно найти дедушку, сидящим на бревне в трусах и майке с сигаретой. Он смотрел на ночное небо, на звезды и выпускал тонкие струйки дыма. Это не был вечерний ритуал или попытка спрятаться от моих глаз или глаз бабушки. Дедушка приходил к бревну лишь иногда. Как я думаю сейчас, он курил в минуты нахлынувшей печали, потому что по возвращении домой он с угрюмым видом ложился в кровать и выключал телевизор. В обычные дни он никогда этого не делал. Он засыпал с пультом в руках и просыпался сразу, если кто-то покушался выключить ящик, создававший фон для его сна.
Он боялся тишины. Но в моменты, когда он прибегал к сигарете, намеренно погружал себя в полную, заставляющую гудеть уши тишину. В гробовую тишину.
Кроме редкого курения, у него была одна вредная привычка — алкоголь. Правильнее это будет назвать не привычкой, а зависимостью. Сейчас идеальный образ мужчины в дедушке разбивается на осколки о воспоминания об его попойках с друзьями на пеньках. Но если он пил один, то, лежа на кровати в полудреме, он всегда вслух размышлял о смерти и цитировал Омар Хайяма. Активный трезвый пенсионер становился пьяным стариком на диване, бормочущим о смерти. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке? Эта фраза становится ключом к разгадке личности деда. Он думал о смерти. В трезвости, имея возможность отгонять от себя эти мысли, он всеми силами старался жить, наполнять свои будни тем, что ему приносило удовольствие. Алкоголь же обнажал его страхи, его мысли.
В детстве меня больше всего смешили истории про деда и больницы, напоминавшие сцены из фильмов. Когда дедушку клали на лечение, это было около 3-х раз, он всегда сбегал оттуда. Иногда через окно, иногда предварительно обдурив врачей. Убегая из больницы, дед брал с собой только телефон, и, добравшись до финиша (до своего дома), он звонил нам и с гордостью говорил, что вернулся. Тогда мне казалось это забавным и бунтарским поступком. Сейчас я понимаю, что дедушка просто не хотел быть слабым, не любил быть лишенным свободы воли и передвижений. Болеть и лечиться символизировало для него приближающуюся смерть. Он бежал от нее, пока у него были силы.
В последний раз в больнице, когда он уже мог бежать, дедушка подписал отказ от медицинского вмешательства, зная, что без него, он умрет в течение двух дней. Он подписал своей рукой смертный приговор. Он хотел казаться сильным и смелым до последнего. При столкновении с главным страхом, он выбрал бить первым.
Я повзрослела и полюбила готовить, используя много специй, как дедушка. У меня появился интерес к камням и к книгам. Еще у меня стала заметна ямочка на подбородке. Единственным ее обладателем в нашей семье был дед. Я чувствую сильную связь с ним только спустя несколько лет после его смерти, которая в моменте не заставила меня проронить ни слезы, несмотря на то что он был единственным человеком, кто проводил со мной время в детстве. Сейчас я жалею, что забывала поздравить его с днем рождения, что смотрела в детстве «Ворониных» целыми днями и отказывалась поиграть с ним в футбол, что не проявляла к нему достаточно внимания и интереса в ответ на его безграничную любовь. Я не видела в нем человека, который постоянно боится, но борется со страхом каждый день.
Я пишу этот текст без слез на глазах, без грусти, но с гордостью. С гордостью и любовью.
Теперь я с нежностью смотрю на дедушек в брюках и рубашках в метро. Даже, если «ценим, когда теряем», то нужно стараться ценить после потери так сильно, чтобы победить чувство стыда. Мне остается только ценить в себе проявления души моего дедушки. Видя его интересы во мне, я вижу его.
Вижу настоящим.
Софья Власова
